Жемчужины

ЖЕМЧУЖИНЫ

Целую вечность не была в Москве – так мне теперь кажется, когда иду зимним морозным вечером от станции метро Семеновская. Точно такая же зима стояла десять лет назад. Я жила на Щербаковской в сталинской коммуналке, и ничто в моей маленькой комнате меня не огорчало: ни отставшие по стыкам обои, ни скрипучий шифоньер и пожелтевший холодильник, который я не включала, выставляя недопитую бутылку молока за окно. Всё это было не важно. Мысли витали далеко от бытовых мелочей, их занимал кое-кто другой.

Герой моих грёз по имени Фёдор жил за стенкой. Комната ему досталась в наследство от бабушки, а хозяйка моей приходилась ему дальней родственницей. Кроме наших двух здесь имелась еще комната-зал, где проживала немолодая пара с двумя сыновьями-школьниками. Неразговорчивая московская семья, ожидающая расселения. Они нам почти никогда не мешали, надеюсь, мы им тоже.

Федя был музыкантом, в поисках вдохновения он периодически улетал то в Париж, то в Непал. А бывало, что месяцами сидел без денег и никуда не летал. Когда-то давно мы познакомились в Питере в ночном экскурсионном автобусе. Соседние кресла, слово за слово… к концу экскурсии мы знали друг о друге всё. Его тёмные завитки кудрей, итальянский профиль и жаркая сбивчивая речь совершенно меня очаровали. В четыре утра автобус высадил нас на Лиговском, и Федя пошёл меня провожать. Он довёл меня до парадной, где мы сонно попрощались (ни на что другое сил у обоих не было) и больше не виделись, пока спустя два года я не переехала в Москву.

Узнав, что я ищу жильё, он уговорил хозяйку соседней комнаты сдать мне её по цене «для своих», и с тех пор я слышала за стеной его гитару. Он зарабатывал, выступая в этнических кафе. Летом не чурался поиграть для народа на набережной Москвы-реки с коробочкой для пожертвований. Федя не гнался за деньгами, он просто играл, даже когда не было слушателей. А по вечерам его постоянным слушателем стала я.

Живя со мной по соседству, Федя всегда держал дистанцию. Иногда он приглашал меня на чай. Сидя на подушках за низким столом, мы пили настоящую японскую сенчу из крохотных пиал, после чего, иногда, мы эту дистанцию нарушали. Но спать я всегда уходила к себе. Формально мы не были парой, эти вечера нанизывались на нитку моих серых дней, не суля ничего конкретного. Увы, к чему-то большему Фёдор был не готов. Его порог оставался непреступной линией, и без приглашения я её перейти не могла.

Однажды он привёл в гости девушку, француженку, которой по просьбе друга показывал город. Девушка по имени Софи олицетворяла всю Францию: изящная, хрупкая, с глазищами Одри Хэпберн и волнующим акцентом. Мы посидели втроём, потом я ушла к себе спать, а она не ушла. За стеной я еще долго слышала, как Федя играл для неё, потом гитара умолкла. Я проплакала до утра. Той ночью я поняла, что хочу вернуться домой.

Вскоре я действительно вернулась в Калининград, хотя и не сразу. Еще три месяца сталкивалась с Федей то на кухне, то в коридоре, но в его комнату с тех пор ни разу не заходила. Он не пытался ничего объяснять, да этого и не требовалось. Наша условная дистанция превратилась в бетонную стену.

Помню, как он провожал меня на вокзал, волок мою неподъёмную сумку со сломанным колесом до самого поезда. На перроне мы обнялись, нелепо и робко. Потом обменялись взглядами в которых читалось: «Извини, если что не так», – и я уехала.

А сегодня снова иду по сияющей Щербаковской. Кажется, с тех времён ничего не изменилось кроме названий магазинов, но взгляд не хочет их замечать. Десять лет потерялись, их унесло московским ветром вместе с крупными снежинками куда-то за МКАД. Их больше не существует, по крайней мере сегодня.

А вот и дом. Сталинская высотка величаво поглядывает на залитый оранжевым светом двор. Снег повалил крупный, рыхлые снежинки размером с жемчужину лепятся к дубленке, превращая меня в снеговика. Закрываясь от снега, взбегаю на высокое крыльцо. Здесь под козырьком можно отряхнуться и передохнуть. Во дворе поставили новую детскую площадку, в остальном – всё по-прежнему. Тут из подъезда выходят двое смеющихся подростков, а дверь замирает полуоткрытой, приглашая войти…

В доме кафельная плитка, открытый лифт с дверями на разные стороны. Свет с неисправным датчиком то загорается, то гаснет, точно в конвульсиях. На четвертом этаже у обитой черным козжамом двери замираю. Стою и смотрю на неё, будто к полу приросла. Конечно, он там уже не живёт. А может, и живёт, мы давно потеряли связь. Последнее, что я о нём слышала, – он застрял в Непале и не мог (а может быть, не хотел) вернуться домой. Устроился в благотворительную школу и учил детей музыке. Было это года четыре назад.

Стоило представить его комнату, я почувствовала странную вибрацию в животе. Такое бывает от сильного волнения, но в тот момент я была на удивление спокойна. За дверью что-то стукнуло, после чего из квартиры вышел высоченный парень, с невнятным «Здрасьте» меня обогнул и понёсся вниз через две ступени. Затем вышла женщина, чтобы закрыть за ним дверь, она меня не узнала.

– Вам кого? – недовольно спросила она.

– Мне?... – я не могла сообразить, что ей ответить. Соседка ждала, лицо её выражало нетерпение.

– А… Фёдор здесь живёт? – пролепетала я.

– Здесь, где же ещё. Федя, к тебе! – крикнула она через плечо и скрылась во тьме коридора.

Когда в прихожей послышались шаги, я готова была убежать. Вибрация в животе стала такой мощной, будто внутри работал мотор. Господи, зачем я это делаю…

В дверях показался Федя. Он мало изменился, всё такой же худой и подвижный, чёрные кудри, потеряв былой лоск, теперь казались пегими. Лицо осунулось, но несмотря на это, я бы легко узнала его на улице. В глаза бросилась неопрятность, которой он прежде себе не позволял: растянутая футболка, щетина, к тому же он сильно сутулился.

– Здравствуйте, вы ко мне? – спросил он, потирая переносицу, и вдруг выпрямился в струну. – Окс?!!!

Я невольно усмехнулась, а потом прыснула со смеху, тронутая его ошарашенным видом.

В его комнате мало что изменилось. Низкий стол для чайных церемоний был основательно пошарпан. Гитара стояла на прежнем месте, правда уже другая, остальное было в точности таким, как я помнила – шкафы, холодильник, два не зашторенных окна. Пока он заваривал чай, я осматривала комнату, в которую мысленно возвращалась столько раз! Я улетала сюда, когда меня обижали, когда от нервного истощения на работе хотелось удавиться, когда не складывалось с мужчинами, или наоборот – складывалось слишком гладко, и я не могла найти повода, чтобы сбежать. Все эти годы я уходила сюда как в святая святых, единственное место, где когда-то была безусловно счастлива. Теперь же я видела вокруг обычную комнату с запахом старой мебели и рассохшимся дверным косяком.

Федя, вначале немногословный, после чая разговорился и стал расспрашивать обо всём. Я вежливо отвечала, ища в его лице итальянские нотки, которые пленили меня в Петербурге. И не находила. А он всё рассказывал о своих приключениях. Как пытался получить французское гражданство (не без помощи Софи) и потерпел фиаско, как застрял в Непале с просроченной визой, как знакомый обещал ему контракт с известным московским рестораном, который сейчас на реконструкции. Я слушала не перебивая, но не испытывала интереса к его историям. Передо мной сидел чужой человек, хотя звуки его голоса до сих пор наполняли сердце тёплым нектаром. Я даже обрадовалась, когда у него зазвонил телефон и он вышел поговорить на кухню.

Переводя дух, я скользнула глазами по книжной полке и обнаружила кучу литературы по буддизму, йоге и прочему саморазвитию. Взяв одну наугад, я открыла на середине и стала читать выделенный курсивом абзац.

«Ваша жизнь состоит из жемчужин. Они выглядят по-разному: встреча с учителем, покупка нового телевизора, взгляд незнакомки в кафе, смерть близкого человека. Вы нанизываете их одну за другой на нить своей жизни. Нет более важных и менее важных жемчужин. Ваше сознание запоминает только самые яркие моменты, а серые однообразные дни – лишь склейка между ними.

Позвольте им быть! Черным жемчужинам – горьким моментам, и белым – моментам счастья. Вы считаете, что любовь к вещам недопустима для духовного человека? Не корите себя за неё, просто примите эту жемчужину и нанижите на нить. Живёте в фантазиях вместо реального мира? Примите это как данность и не тяготитесь. Пока вы что-то любите – вы живы. Не можете проститься с прошлым? Но воспоминания – такие же точно жемчужины. Они бесценны! Храните их в своём сердце с благодарностью, пока Вселенная настолько щедра, что каждый день одаривает вас новыми драгоценностями…»

В комнату вошёл Федя, и мне пришлось закрыть книгу.

– Что читаешь? – спросил он. – А, вон кого. Хороший автор. Но на мой взгляд – пустословия много. Вроде всё по теме, а книгу отложишь – никакого остатка.

– Федя…

– Мне сейчас знакомый звонил, – продолжал он будто не слышал меня. – Приглашает на джазовый вечер. Один я точно не пойду, но с тобой бы сходил. Можно тебя пригласить?

– Федь…

– Что?

– Спасибо тебе.

– Мне-то за что? – не понял он.

– За жемчужину.

Брови его удивленно поднялись, и я не удержалась от смеха. Он, конечно, не понял, но в данный момент это не имело значения. Он наскоро собрался, и мы отправились на концерт в уютный подвальчик на Чистых прудах. Я танцевала, дав себе волю и отпустив тормоза, а Федя просидел целый вечер за столиком. Он никогда не любил танцевать, но музыку слушал самозабвенно, прикрывая глаза и постукивая в такт каблуком. Ближе к полуночи мы спустились в метро, легкие и весёлые. В центре зала остановились, Федя попытался что-то сказать, но я приложила палец к его губам. От неожиданности он вздрогнул, а потом, кажется, понял и улыбнулся. Обнявшись на прощанье, мы разошлись по разным платформам и сели в поезда в разных направлениях.

ДУРАЧОК

– Сделайте мне кораблик, ну пожалуйста! – просит меня Илюха, утирая рукавом нос.

– Я не умею.

– Не страшно. Смотрите, вот так... Загибаем вот здесь и вот тут, приглаживаем, а потом растопыриваем!

– Тебя в садике научили? – спрашиваю я, удивляясь ловкости этого мальчугана. Его корабль сложен аккуратно, как по линейке.

– Нет, в садике ничему не учат, там только едят и спят. Меня кое-кто другой научил. Ну вот, какой красивый получился!

Мой корабль тут же опускается в ближайшую лужу, подмокает и начинает тонуть.

– Бумага тонкая. – оправдываюсь я.

– Нормальная бумага, мой же плывёт!

И действительно, его корабль пересёк лужу и упёрся в плотину из веток. – Просто вы в себя не верите.

– Ого, это кто так говорит?

– Артур Станиславович, мой учитель.

Я с умным видом киваю, сама же в полном недоумении. Подруга, оставившая мне сына на полдня, не говорила, что её шкет где-то занимается. По её словам, этот дурачок даже не может запомнить, как зовут воспитательницу в садике. На развивающие курсы у неё денег нет, но даже если бы и были – ни к чему это, пусть сам учится, на жизненном материале.

Я уже готовилась, когда пойдём с её дурачком в парк, вытаскивать его из луж, охранять от него проходящих собачек и все неогороженные аттракционы (катать его мне строго-настрого не велели). Но Илюха потряс меня с первых секунд, когда поздоровался и сказал:

– Я буду себя хорошо вести. Если мне понадобится отойти по делам, я вам сообщу.

По делам он отходил часто и каждый раз предупреждал. Вначале отлучился проверить автомат, выдающий жевательные резинки. Когда я подоспела, он уже изъял у какого-то мальца десять рублей и совал их в приёмник. Я приготовилась возмещать скуксившемуся владельцу отобранные деньги, но тут Илюха взял мальчугана за руку, подвёл к автомату и со словами: «Вот так. А теперь из этой дырки доставай свой шарик. Ничего тут сложного нет. Блин, зелёный. Почему всем зелёные попадаются?» – оставил довольного малыша и вернулся ко мне.

Следующее дело касалось птиц. В парке их обитало множество, но он выслеживал какую-то особую птичку с пятнистым хвостом.

– Сейчас, я только повыше залезу. Вы не волнуйтесь, я аккуратно! – предупредил меня «дурачок» и полез на высокий пень. Оттуда он стал высматривать в кроне птицу.

– Тсс… Слышите, как она там цыкает? Мне нужно ей письмо передать, она его отнесёт в замок рыцарей. Я там всё самое важное написал: какая у нас армия, сколько солдат и как меня найти. Они этих птичек посылают к тем, кто готов им служить. С такими точечками на хвосте. Вон! – он ткнул пальцем в крону, из которой шумно выпорхнула пёстрая птица, названия которой я не знала.

– А почему ты хочешь им служить? – поинтересовалась я, помогая Илюхе спуститься с пня.

– Ну как почему? Они же на меня рассчитывают! Без меня им трудно будет, заблудятся! – объяснил он, оставляя на пеньке письмо, скрученное в трубочку.

– Она вас стесняется, мы сейчас отойдём, и она заберёт. Пойдёмте. Только не оборачивайтесь, – добавил он шёпотом, и мы пошли дальше.

На моё удивление, к аттракционам он не рвался, а мне до того хотелось нарушить запрет и покатать его, что я едва не сорвалась.

– Какая из каруселей тебе больше нравится? – начала я издалека.

Илюха посмотрел из-под нахмуренных русых бровей и утёр нос рукавом. Я дала ему салфетку.

– Не знаю.

– Может, вон те самолёты?

– Да, самолёты быстрые.

– Покатаемся?

Он посмотрел на меня как на диверсанта. Потом на блестящие новенькие кабинки со штурвалами и снова на меня, а потом произнёс уверенно и окончательно:

– Нет.

– Ты боишься, что мама узнает? Мы ей не скажем…

После этих слов Илюха уставился на меня осуждающим взглядом и с недоумением произнёс:

– Это нехорошо, так нельзя делать! Рыцари так никогда бы ни сделали, и мой учитель тоже. Не надо обманывать!

И пошёл, шаркая сбитыми ботинками по тротуару. Не знаю, что в тот момент во мне было сильнее – удивление или стыд. Держась позади, чтобы он не видел моего пылающего лица, я вспомнила себя в детстве. Конечно, я всегда знала, что обманывать нехорошо, но, если бы мне предложили покататься тайком от родителей – не уверена, что проявила бы такую силу воли.

– Ладно, ты прав, извини. Я не подумав предложила. Пойдём хоть мороженое купим, на него вроде не было запрета.

– Мороженое с удовольствием! – воспрянул Илюха и тут же повернул к ближайшему киоску.

– А вообще, вы не виноваты, – выдал он, откусывая от шоколадного рожка, когда мы присели на скамейку. – Моя мама тоже часто говорит не подумав. Только никогда не извиняется. Мне учитель сказал, чтобы я на неё не злился, просто она женщина.

После этих слов моё желание узнать, что же там за учитель, достигло предела.

– А кто такой этот Артур Станиславович? Откуда ты его знаешь? – спросила я, сомневаясь, что правильно запомнила отчество.

– Он живёт в соседнем доме. Когда мы с друзьями выходим гулять на площадку, он с нами садится и разговаривает. Иногда мы играем в школу, он всегда – учитель, а мы – ученики в классе.

– И чему он вас учит? – с усмешкой спросила я, представив орущую стаю детворы вокруг почтенного старичка в пенсне и с тростью.

– Ну, например, на турнике кувыркаться. Он сам может сразу три переворота сделать! А я – только один могу.

Образ степенного старичка тут же рассыпался.

– Хм, а ещё чему, кроме физкультуры?

– Ещё про птиц рассказывает. Как они называются и где у них дом. А вчера он нарисовал нам на песке Африку!

– Так ты знаешь названия птиц?

– Конечно, – вздохнул Илюха, и повертев головой, назвал всех, кто попал в поле зрения. – Вон та – сорока, это дрозд, вон скворец маленький, а это – сойка.

Слушая его, я недоумевала, как мама может называть его дурачком. Или она просто надо мной подшутила? И в этот момент увидела её, идущую нам навстречу. В одной руке её был телефон, в другой – несколько пакетов из магазина одежды. Она на ходу разговаривала через беспроводной наушник и пыталась набирать сообщение.

Увидев маму, Илья прилежно встал рядом со мной, потом наклонился и завязал шнурок, но она ещё разговаривала и жестами звала нас следовать за ней. Мы пошли следом.

– Слушай, а ты правда не знаешь, как воспитательницу в садике зовут?

Илюха кивнул. После его рассказа о птицах, это казалось мне до смешного странно.

– Но почему?

– Да они меняются каждый день. Некоторые даже не говорят, как их зовут, чтобы мы лишнего не запоминали. Но это ничего. В школе попроще будет, там учителя всегда своё имя на доске пишут. Так Артур Станиславович говорит, а я ему верю!