Мраморная мощь О. Мандельштама

МРАМОРНАЯ МОЩЬ О. МАНДЕЛЬШТАМА

К 130-летию поэта

Серебряные звёзды, просыпанные в сияющие строки…

Ранний Мандельштам изысканно прост, нежен, напевен:

Бесхитростность рифм подчёркивает волшебство звука: и музыка, хотя и перевита печалью, баюкает: будто так и должно быть…

Сусальным (а читается, как сакральным) золотом загорятся ёлки в лесах, и печаль будет вещей, как давление неживого небосвода.

В дальнейшем жизнь повернётся так, что небосвод сделается свинцовым: жить, под собою не чуя, не чувствуя страны: характерная русская особенность: то, чему не удаётся противостоять…

Стих Мандельштама, связанный с исторической конкретикой, распространяется на движение русской жизни вообще…

Власть в России слишком железобетонна, всегда страшна, и горазда закручивать людей в узлы.

Бьющие, резкие стихи Мандельштама точно взяты из материала Босха.

Гибельность изречённого была очевидна поэту, но не выдохнуть – очевидного же – он не мог.

Эпиграмма, отобравшая свободу, а потом и жизнь: такова расплата за силу правды.

За силу стиха.

Сила стиха никогда не изменяла Мандельштаму: или он, настроенный на высочайшую волну, совмещённую с уверенностью, что «есть музыка над нами» не уходил от неё…

Антею нужна была почва – чтобы набраться сил: Мандельштаму космос мировой культуры: культурологические небеса.

Чудесен Рим, выстроенный им словесно:

Уже проявляется феноменальность эпитетов Мандельштама: они работают суггестивно, заражая энергией необычайного, поражая невозможностью высоты, взятой поэтом.

Их будет больше и больше: они рассыплются щедрыми звёздами в недрах поэтических перлов, раня читательское сознание своей необходимостью, и… необратимостью.

Монументально-сентиментальный Диккенс точно зажигается новыми огнями под остро блещущим пером Мандельштама:

Плотность конкретных картин не препятствует лёгкости стихотворения, совершающего ангельский языковой полёт, ради высветления человеческих душ.

В конце концов, поэзия, не работающая таковым образом бесплодна…

Тяготение к мировому космосу духа, ярче всего проявляемому жизнью и пульсациями языка, максимально проявляется в обращение к немецкой речи:

Всё – своеобразно и по-новому – вводит Мандельштам в российский культурный пантеон: и нежную Элладу, где мёдом текут звуки пастушеской свирели, а слепой легендарный старик въезжает на ослике в очередной, белеющий розоватым мрамором город, чтобы пропеть свои величественные гекзаметры; и неистового Виллона, совмещавшего грубость с пророчествами, воровской жаргон с изысканностью речевой высоты; и роскошный Рим, чьи легионы железом пересекали мировое пространство, но поэты пели так, что песни не смолкали веками; и кряжистый дух монаха Лютера, отвергнувшего монашество ради новых истин…

Хаос иудейский закипал интереснейшей мешаниной культурных и бытовых подробностей в необыкновенной прозе поэта: он демонстрировал, как может мускульно работать фраза прозы: так же, как строка сильного стихотворения.

Потом разверзается бездна «Стихов о неизвестном солдате», метафизически раскрывая панорамы двадцатого века, слишком круто начавшегося, а продолжившегося так, как поэт уже не представлял.

Только воздух – всеобщий и щедрый – оставалось брать в свидетели: творится нечто неладное, грозящее оптовыми смертями и гекатомбами жертв:

Созвездия, увиденные Мандельштамом, совместили и бездну потустороннего, параллельного, и предчувствие чудовищного земного: отсюда на шатры наслаиваются, неприятно мерцая, жиры.

Стихотворения разгоняется: пройдёт пехота, промелькнёт всеприемлющая улыбка Швейка, проедет Дон Кихот.

Снова всё собирается, укрупняется, становится невероятным: гиперболизированным, как луч, косыми подошвами стоящий на сетчатке, и – земным, где приходится шептать обескровленным ртом…

…об Архилохе тьма поколений судили по обрывочным строкам и легендам; даже лагерные обрывки стихов Мандельштама отличались не меньшей силой:

Весть О. Э. Мандельштама была слишком велика, чтобы принималась легко, она становилась очевидней с годами, яснее с десятилетиями, чтобы возвысится в форме окончательного величия сейчас: в год 130-летия поэта.

К 25-ЛЕТИЮ СМЕРТИ ИОСИФА БРОДСКОГО

Тяжёлая, как руда, железная жажда власти, деформируя внутренний состав человека, приводит к последствиям, печальным для масс.

Впрочем, печали тут меньше, нежели трагедии, в которой гибнет массовка, а вовсе не главный, такой привлекательный герой…

Мало кто с такой поэтической – и гармонической, противостоящей тирану! – силой показал феномен единоличного диктата, слепого вождизма, как Бродский в двух стихотворениях: раннем – «Одному тирану», и позднем – «Резиденция».

Финал обращения к тирану, за которым Гитлер просматривается отчётливее, чем Сталин, завораживает: трагедия субстанцией своей разливается уже всюду – в бытовых мелочах, вкусовых пристрастиях:

Тиран пророс всюду, во все сферы бытия, и то, что жизнь не представляется без него – солнечноликого – говорит о мере низости и интеллектуальной слабости общества, допустившего его восшествие на престол.

«Резиденция», построенная иначе, отдаёт латиноамериканским романом, сгущённым до предела небольшого стихотворения; и тут ленивая зевота тирана, слушающегося записанные на плёнку предсмертные стоны сына, кажется уже не запредельной жутью, но чем-то рутинным:

В культурно перенасыщенном космосе Бродского Джонн Донн собеседует, делясь информацией о последних достижениях богословской мысли, с Державиным, а Мандельштам благосклонно улыбается Т. Элиоту…

…январь, мороз, стоящий над фонарём, повисший надо всеми…

Стихотворение «На смерть Т. С. Элиота» уже имеет все характерные бродские особенности – в отличие от многих его ранних, ещё достаточно расплывчатых стихов; и гул – голосовой гул, а точно – времени, вбирающего бессчётно деталей, и специфика словаря и музыкальных ходов: всё выявлено, прочерчено резко:

Дверь, запертая на цепочку лет, отворится другими: в частности, самим Бродским, кое-чем обязанным британскому классику; и абсурдный излом, делающий стёкла Уже, вполне возможно идёт от метафизического, но и гиперболического восприятия мира: поэт укрупняет порою понятия и явления, мимо которых люди проходят.

Бродский густо использовал плазму мира: его перечислительные каталоги, включавшие столько бытовых, жизненных, различных подробностей отливали классическим, розоватым и немного жёлтым, мрамором; так, «Римские элегии», тая бесконечное восхищение вселенной Италии, раскрывались подобными, точно представляя вечный город по-новому…

…а где-то вяло жужжала осенняя «Муха».

Через неё, сейчас отправляющуюся в небытие, раскрывалась человеческая драма – в том числе такого банального, для поэта – вдвойне: одиночества:

Одиночество человека, пристрастно глядящего на муху, сгущено до физической ощутимости: что, впрочем, часто бывало в стихах Бродского…

…«Бабочка» взвивалась волшебно, прочерчивая в пространстве воздуха виртуозные словесные зигзаги, крылья свои представляя суммами всё того же предметного мира:

Плотность перечислений не противоречит ажурной лёгкости стиха, длящегося на волнах мелодии Моцарта…

Музыкальное начало всегда поддерживало поэта: звук вёл, порою превращаясь в гудение, в тяжесть сфер, где таинственно звенели диски неведомого нам бытия; и Бродский, переводя мощь в смысловые созвучия, предлагал мир такой напряжённой подлинности, что сумма его творческих свершений не могла не завораживать…

БОРИС СУСЛОВИЧ –МЕТАФИЗИЧЕСКИЙ ЛИРИК

Ощущение времени, скорости его, постоянного движения отливается по-разному у поэтов, и Борис Суслович, услышав такой образ:

словно совместил конкретику реальности, где пирог и противень выступают в качестве своеобразных представителей, и волокна метафизики, мерцающие своеобычным поэтическим светом…

Стихи Сусловича именно таковым свойством и обладают: совмещение тонкого, едва уловимого, более оттеночного, нежели полутона, с материальным изобилием мира, щедро раскрывающимся всегда и во всём: даже ежели внешняя жизнь скудна.

Стих противостоит смерти, играя всерьёз – порой смертельно всерьёз; стих, организованный ясно и высоко, остаётся фотографией мига, включённого в бесконечную череду других.

Поэзия Сусловича интеллектуально насыщена, тут вопрос, адресованный академику Гаспарову, логично перетекает в «Посвящение Экзюпери», а стихи, связанные с Мандельштамом, продолжаются каталогом картин из собственной жизни.

Это поэзия с хорошей родословной, которая, будучи умножаема на собственную индивидуальность и экзистенциальную неповторимость, представляет интересное, духовно питательное чтение.