Пономарь

Они вышли из-за угла гостиницы, вывеска которой подсвечивала витрины сувенирной лавки напротив, продающей магниты, берестяные кошельки, ножи из фанеры, кружки, брелоки и лапти.

Им недоставало лошадей и шляп, чтобы походить на мушкетёров. Их подрясники подметали солёный снег, покрасневшие от ледяного ветра пальцы сжимали ручки чёрных портфелей, идеально подходящих для катания с горки за церковью Александра Невского.

Первый с трудом забрался на переднее сиденье и сразу стал искать ручку регулировки, пытаясь отодвинуться назад, чтобы колени не упирались в подбородок. Он раскатистым баском уточнил у меня конечный адрес и одобрительно провёл рукой по рыжеватой бороде.

На заднее сиденье через правую дверь, подбирая полы церковных одеяний, протиснулись по очереди два субтильных парня с подростковой щетиной и запотевшими очками. Один, похожий на киношного Арамиса, пристроив поудобнее ноги, разместился посередине. Он незлобно ворчал, что Георгий снова опаздывает, и ему приходится терпеть неудобства.

Рыжебородый вздыхал и прилаживал на своих коленях портфель, который не помещался между панелью и животом.

Третий – флегматичный очкарик с заднего сиденья, которому повезло сидеть у окна, голосом пьяного Атоса, поющего про старый пруд, предложил вовсе оставить Георгия и ехать без него.

Георгий избавил братьев во Христе от непростого выбора и появился из-за угла музея Кружева. Он был в брюках, кожаной куртке и бесформенных чёрных ботинках. Он спешил, сильно хромая и подволакивая правую ногу. Так Д’Артаньян торопился к Констанции после сражения с гвардейцами кардинала.

Он, смущаясь, занял последнее свободное место, и укоряющий басок с переднего сиденья сказал, что мы можем ехать на улицу Монастырскую. Эта небольшая улица получила своё название от Спасо-Прилуцкого Димитриева мужского монастыря, в кельях которого, как в студенческом общежитии, жили семинаристы Вологодской духовной семинарии. Одна монастырская стена бросала тень на замёрзшую кое-как крещенскую купель, вторая тряслась от проходящих поездов, третья чернела от выхлопных газов стоящих на вечно закрытом железнодорожном переезде машин, стена с входными воротами граничила с убогим сквериком, блинной, винным магазином и ветхими домишками цыган, забросивших кражи лошадей и кочевую жизнь.

– А вы почто ушли без меня? Я вас у трапезной ждал минут двадцать, – Георгий протер рукавом запотевшее стекло и повернулся к остальным. – Меня Сашка прогнал, сказал, что я на просфоры слюней напускаю. Я его простил, хотя грешно такое говорить на человека.

– Грешно таким остолопом быть, как ты, Георгий. Ты почему нас в трапезной ждал? Мы же всегда после патрологии в монастырь едем.

Георгий не отвечал. Он пристально всматривался в белоснежное русло древней реки, в которую многочисленные рыбаки, вопреки известной пословице, входили не по одному разу, пользуясь летаргическим сном замёрзшей воды и моторизированным буром. Он смотрел на лыжников, чертящих параллельные прямые на выпавшем вчера ватмане снега, и на детишек с разноцветными ватрушками, летящих вниз по пологому берегу.

Краем глаза он видел величественный Софийский собор, но выталкивал его из будничной повседневности мирских забав. Он любил смотреть на него вечером с противоположного берега, когда горожане расходились по домам, а бог возвращался в храм. Ему было видение о том, что, когда в храме есть люди, бог туда не заходит, он приходит, когда люди запирают дверь храма на ключ.

Он хотел рассказать об этом видении отцу Михаилу, но боялся, что тот его отругает за еретические мысли и заставит, пока все спят, открывать утром храм и готовить его к службе. Георгий страшился не ругани и работы, а открывать храм. Он не хотел встретиться с богом один на один, если тот вдруг не успеет уйти до его прихода.

– Георгий! – сидящий рядом с Георгием семинарист толкнул его в плечо и показал глазами на рыжебородого, который повернул голову назад и тоже пристально смотрел на него. – Ты почему нас в трапезной ждал?

Замученный вопросами Георгий полез в карман куртки, откуда достал пакет с крошками.

– Я думал, мы вместе крошек для уток монастырских наберём, тогда, может, братья немного подобрее станут.

На съезде с Октябрьского моста на улицу Чернышевского машину безбожно тряхнуло. Пакет с крошками выпал из рук Георгия, и он неуклюже стал поднимать его с пола, доставляя неудобство своим соседям.

– Прекрати немедленно, Георгий, твоё поведение противоречит должному образу церковного служащего! Ты ведёшь себя, как непослушный ребёнок. Тебе надо не об утках думать, а о том, как научиться приходом управлять!

Голос сидящего у окна семинариста был уставшим и неживым, будто звучащим из старого кассетного магнитофона.

Теперь все трое смотрели укоряющим взглядом на провинившегося товарища с испачканным пакетом крошек в руках. Если бы не церковное облачение, то его вполне могли исключить из какой-нибудь партии прямо по дороге в монастырь.

Георгий ничего не отвечал, сидящий у окна ленился перевернуть кассету с напутственными словами в своей голове, рыжебородый ерзал на сидении и щипал угол портфеля. Машина остановилась на перекрёстке с улицей Карла Маркса. Впереди стоял микроавтобус, на двери которого пестрила реклама частного медицинского центра, предлагающего анонимное диагностирование и лечение венерологических заболеваний.

Рыжебородый пробежал глазами по тексту рекламы, сильно стиснул ручку портфеля и снова повернулся к товарищам.

– Георгий, ты не подумай, что мы к тебе придираемся! Мы желаем тебе добра, проявляем заботу. Тебе надо быть более самостоятельным. Представь, пошлют тебя в какой-нибудь деревенский храм, где три бабки и участковый алкаш, придётся все самому делать. А думаешь, просто по хозяйственной части управляться? – рыжебородый перекрестился и что-то пробормотал. – Даже вот возьми фотографа нашего Диму. Он и то учился, как службу правильно снимать, где стоять, чтобы кадилом по лбу не получить, чтоб кипятком не ошпарили, чтобы алтарникам не мешать. Ты вот сам литургику сдал?

– На четыре, – Георгий сказал это с интонацией деревенского дурачка, которого берут «на слабо».

Рыжебородый немного замешкался, сбитый с толку положительным ответом, но смириться с таким поворотом событий не захотел.

– Ну-ка прочти мне второй изобразительный псалом!

Георгий засуетился, засовывая пакет с крошками обратно в карман, и стал что-то негромко говорить, видимо, изобразительный псалом.

Сидящий рядом с ним Арамис вырвал из его рук пакет и закричал:

– Ну что ты несёшь, как ты на четыре сдал? Сам схожу к настоятелю и попрошу, чтобы тебя пономарить на месяц назначил, чтобы ты вместе с братьями всю монастырскую службу стоял. Они не выборочно, а всё читают, может, тогда запомнишь, как делать надо.

– А на лето, – сидящий у окна перевернул в голове кассету, – тебя надо отправить куда-нибудь подальше на послушание, где болото и комары, чтобы ты их своей кровью кормил, а не уткам крошки собирал.

По радио зазвучала песня «Наутилуса Помпилиуса». Её узнаваемое вступление прорвалось сквозь назидания старших товарищей, и приободрившийся Георгий попросил сделать погромче.

Бутусов не успел допеть первый куплет, как рыжебородый, извинившись, протянул руку и выключил звук.

– Степан, ну оставь, хорошая песня про спасителя, в ней слова хорошие.

– Не дело, Георгий, про сына Божьего и святого почитаемого песенки распевать. Для чего это? Скажи мне.

Неожиданно для всех за Георгия вступился Арамис.

– Степан, песня действительно хорошая. Послушает человек – и о Христе задумается. В церковь придёт.

Рыжебородый слушал и еле заметно покачивал головой.

– Не надо о Христе думать, – он перекрестился, – надо верить и почитать. Ты ещё рекламу в супермаркете развешай. В церковь надо идти не после песенок, а когда душа того потребует. Человек должен к богу прийти сам, без подсказок по радио. Вера – это не цирковое представление. Послушай, что он поёт. Будто бы спаситель ради потехи чудеса показывает, и на кресте был распят, чтобы по воде научиться ходить. Прости меня, грешного.

Сидящий у окна положил руку на плечо рыжебородого.

– Не горячись, Степан, по воде ходить невелико умение, встал и пошёл, ни ям, ни кочек. Куда сложнее по земле всю жизнь идти, не споткнуться, не упасть, с пути не сбиться, да ещё и остальным путь правильный показать.

– Степан, извини, – Георгий приложил руку к груди. – И вы, ребята, извините. Я, наверно, вас подвожу иногда, но ведь не со зла. У меня в детстве менингит был. После этого мне иногда сложно сосредоточиться, и я сбивчивый очень. Ко мне, когда я две недели в горячке сильной в больнице лежал, маму в реанимацию не пускали. Только один раз она зашла на пять минут и дала мне листочек с молитвой. Я даже не помню сейчас, что за молитва, потому что врач листочек у меня тут же забрал. Я стал, как умею, бога просить. Просил даже не за себя, а за маму и бабушку, что они плакать будут, если я умру. Спросил у медсестры, как правильно креститься, она не знала, бегала, спрашивала у санитарки. Рука не двигалась почти, я ею еле-еле под одеялом себя крестил. Помог боженька, я не умер. Только маму я больше не видел, ее машина сбила около больницы. Бабушка очень радовалась, когда я домой вернулся. Она сказала, что меня в детстве крестили тайно от мамы, поэтому крестика у меня нет. Мама в бога не верила.

– Извини, Георгий. Не знали мы про твою маму, – рыжебородый обмяк и опустил широкие плечи.

– Что ты, Степан, не за что тебе извиняться, – Георгий широко улыбнулся, в уголках глаз поблёскивали слёзы. – Я стараюсь на тебя походить, мне братья всё время говорят, чтобы я на тебя равнялся, что у тебя в приходе не забалуешь. Везде у тебя порядок. Я так не смогу. Я, когда по всем правилам себе службу представляю, то в ней бога теряю, сам теряюсь. Не могу слова для него нужные найти, думаю, чтобы всё по чину делалось.

– Понимаешь, Георгий, все о чем-то бога просят, но не всех он может вовремя услышать или правильно понять. Ведь важно не только, что ты ему говоришь, но и как. Если один будет в лесу кричать, что потерялся, то его и не услышит никто, а если десять человек будут в свистки свистеть, за километры будет слышно. А когда этого понимания нет, то и пишут песенки про Христа.

Машина несколько раз подпрыгнула на резиновых панелях железнодорожного переезда, и с левой стороны потянулась монастырская стена. У ворот монастыря стояло несколько бабушек и священник. Когда семинаристы вышли из машины, они направились прямо к ним. Они учтиво поздоровались со священником и встали около него. Рыжебородый был самым высоким из них, и бабульки смотрели в его сторону опасливым взглядом. Георгий тут же потерял интерес к импровизированному собранию и побежал к монаху, вытаскивающему из ворот монастыря санки с дровами. Георгий схватил веревку санок, и они вместе с монахом потащили их к монастырской бане на берег реки. Георгий смеялся и размахивал свободной рукой, пока не исчез под заснеженным берегом.