Тогда директора!

За двое суток сидения в якутском аэропорту я одурел до невозможности. Это от непривычки, конечно. Аэропорт был набит до отказа такими же горемыками, как я, но они относились к заточению спокойно, как к делу обыденному и даже необходимому. Туман лежит на взлётке плотно, как гвоздями прибитый. Ни ветерка. А значит, будем сидеть и резаться в тыщу. Кто там на раздаче? А кто нынче козыри? Крести козыри у нас, бубны были в прошлый раз. Пас.

Откуда-то время от времени появлялись бутылка, её откупоривали и пускали по кругу. Каждый ревниво следил за глотками соседа. Ну ты, не шали! Твоим бы хлебалом, да медку! 

Дежурный милиционер в такие моменты скромно отворачивался или вообще деловито шагал в другой конец набитого людьми небольшого зала. Так и мотался, бедолага, из угла в угол. Впрочем, иногда и ему перепадало от щедрот. Давай, служивый, накати-ка. Только не шали!

Всё переменилось в один момент, когда аэропортовая говорилка ожила и начала невнятно булькать. Затёртые колоды наспех складывались и рассовывались по карманам рюкзаков, картёжники вскакивали на ноги, тут и там раздавалось:

– Тьфу ты ж, так твою, разэдак… отсидел плацдарм! Напрочь!..

И шаркающей кавалерийской походкой ковыляли к стойкам регистрации. Тогда, в начале восьмидесятых, всё было просто. Никаких тебе досмотров, никаких «ноутбуки и айфоны в корзинки и на ленту!». Быстро предъявляли билеты, потом прыгали в насквозь промороженный ЛиАЗ. Тот, скрипя потрохами и позабыв закрыть двери, не торопясь доколыхивал до самолёта. Забегали по громыхающему трапу внутрь, рассаживались. Тут же, конечно, доставали карты. 

– Давай уже, командир, включай первую передачу и плавно отпускай сцепление! – орали в открытую дверь пилотской кабины. 

В ответ доносилось что-то беззлобное. Наконец АН-24 размазал свои пропеллеры в смутные круглые пятна, пробежался немного, как бы разминаясь, натужно подпрыгнул в небо и пополз по ухабистой воздушной дороге к Верхоянскому хребту, охотно проваливаясь в бессчётные ямы.

– Эй, не дрова везёшь! – опять орали.

– Сейчас самых горластых высажу и толкать заставлю! – парировал пилот.

Так, с шутками и прибаутками, добрались часа за полтора до посёлка, плюхнулись на его взлётку, заглушили двигатели, выволокли свои рюкзаки и баулы на мороз. От избушки поселкового аэропорта нас подхватил ПАЗик. Я назвал водителю улицу, тот молча кивнул и через десять минут езды сказал, повернувшись в салон:

– Эй, кому там на Подгорную надо было? Вымётывайся.

– А где тут восемнадцатый дом, не подскажете?

– Вот не знаю, у людей спроси.

Я подхватил рюкзак и вышел в морозную темень. Людей, чтоб спросить про восемнадцатый дом, видно не было. Не было бы видно вообще ничего, если бы не мордастая луна на чернильном небе. Длинная улица тянулась вдоль сопки, оправдывая своё название, и упиралась дальним концом в кочегарку. Две высоченные трубы, посапывая, выбрасывали наружу облака сажи. Снег под ногами был чёрный и наотрез отказывался скрипеть.

Само собой, никаких указателей на домиках не было. Зато почти все малюсенькие оконца тускло светились сквозь слой намёрзшего изнутри льда. Постучав в пару дверей и порасспрашивав хозяев, я быстро нашёл нужный дом.

Этот адрес мне выдали в управлении неделю назад:

– Поживёшь там пару дней, потом в общагу определишься. Найдёшь трояк за постой? Вот и славно. Главное: бутылочку с собой прихвати. Не забудь! Удачи.

Домик оказался небольшим бараком на четыре-пять семей. Дверь удалось открыть не сразу. Я даже подумал, что заперто, и собрался стучать в окно, но в последний момент передумал и ещё разок дёрнул за ручку, изо всех сил. Дверь распахнулась, на меня дохнуло теплом, нюх мгновенно отбило затхло-кислым, а с потолка звеня посыпались тонкие ледяные пластинки, каждая чуть ли не с ладонь величиной.

Я торопливо прикрыл за собой дверь, сделал два шага сквозь совершенно тёмный предбанник и оказался в узком коридоре, еле освещённом шестидесятиватткой. Я двинулся было по коридору, и тут же больно стукнулся о какой-то ящик рукой, а головой задел полку с каким-то хламом. Грохоча, с полки свалился оцинкованный тазик. Я отпрыгнул в сторону и тут же получил нехилый удар дверью в правый бок. Из-за двери показалась косматая голова с длинными и тонкими, как у кого-то из «Песняров», усами.

– Кто тут воюет? – спросили усы. И тут же догадались: – Постоялец, штоль? Заходи, гостем будешь. Бутылку принёс?

– Есть и бутылка, – поспешил заверить я, радуясь, что умудрился не скормить её, родимую, партнёрам по тысяче в якутском аэропорту.

– Тогда хозяином будешь, – уточнили усы, ухватили меня за руку и втащили в светлую, жарко натопленную комнату.

Посреди комнаты стоял квадратный стол, окружённый четырьмя грубо сколоченными табуретами. На табуретах никто не сидел. Я подошёл к столу, вытащил бутылку из рюкзака и водрузил её на стол с некоторой даже торжественностью. Тут же справа скрипнула дверь и из соседней комнаты вышла красивая, вполне ещё молодая якутка. Она подошла к столу, ухватила бутылку за горлышко и грозно посмотрела на обладателя усов, вздумавшего крякнуть укоризненно. Потом повернулась и пошла обратно, в комнату, бросив мне через плечо:

– Разуваться в доме надо, не тордох, небось.

Я тогда не знал, что такое тордох, но сразу очень захотел, чтобы меня так не называли. Торопливо сделал шаг назад, поспешно стянул унты, повесил тулуп на здоровенный гвоздь, торчащий из стены.

– Ты не подумай, – сказали усы у меня за спиной. – Мы ж сами не пьём… гх-м... практически. А водка – она всегда валюта, в хозяйстве главный инструмент.

– Особенно когда мужика в доме нет, – отчётливо прозвучало из соседней комнаты.

– Да ладно тебе, Зин, не начинай, – миролюбиво сказали усы и сочли за благо разъяснить: – Это Зина, жена моя. А я – Геннадий. – и протянул мне широкую, как лопата, ладонь.

Познакомились. Гена приступил к расспросам: кто, откуда, да зачем в их края. Я открыл было рот, чтобы ответить, но тут вновь появилась Зина и оборвала все разговоры, рявкнув на мужа:

– Ты гостя накормил? Нет? А чего ж тогда с разговорами пристаёшь? Давай, тащи с кухни, чего я там собрала.

Гена легонько подтолкнул меня к столу и шмыгнул на кухню. Я с опаской сел на казавшийся хлипким табурет и на всякий случай упёрся руками в стол. Ноги и спина нещадно гудели, переживая двухсуточные посиделки в аэропорту и последующие похождения.

Гена с Зиной начали метаться из кухни в комнату, наполняя стол мисками и тарелками.

– Впервые в Якутии? – по ходу уточнил Гена, заметив, с каким интересом я смотрю на еду.

– Ага.

– Ну вот смотри: это – строганина из чира, это – малосольный хариус, это – мороженая конина, это – сохатиная губа, тут вот – морс брусничный, таймень вяленый, сорот (это у нас кефир такой), юколы вот немножко… А картошка у нас только сухая, пюре. Ну, уж не обессудь…

И он говорил и говорил, стол всё наполнялся и наполнялся. Гена устанавливал тарелки всё теснее и теснее, и я начал подозревать, что здесь на постое кроме меня расквартирован гусарский полк. В конце концов к столу вышла Зина и, критически осмотрев столешницу, на которой, кажется, уже и ножу нельзя было поместиться, вдруг втиснула в самый центр недавно изъятую бутылку.

– Давайте уж по капельке, чего там, – сказала она негромко.

Генка опять крякнул, теперь уже очень довольно, конечно, и заблаговременно вытер усы, будто по ним уже текло, а в рот не попадало.

– Ты, папка, сильно-то не духарись, – раздался вдруг из-за спины Зины звонкий голосок. – Небось, на работу завтра.

– Вот ещё контролёр, – вздохнул Генка вроде как с досадой, но с такой поддельной, что в комнате сразу потеплело ещё градусов на пять.

– Кто это там? – я взаправду удивился.

На середину комнаты смело вышагнула девчушка, чуть выше табурета.

– Это я, Светка! – гордо заявила она.

– А ты кто? – начал было я дурацкую игру взрослых.

– Говорю же: Светка, – и тут же расставила все точки над i: – Папа у меня хохол, мама – якутка, а я не получилась!

Не знаю, как мне удалось удержаться от смеха. Ведь мы когда смеёмся? Когда что-то сказанное противоречит действительности. Здесь противоречие было столь разительным, что мне потребовалось невероятное усилие. Она, видите ли, не получилась!

Маленькое чудо стояло передо мной, раскачиваясь с пятки на носок в своих крошечных торбазах, обшитых бисером по краям голенища. Тёплые карие зрачки, доставшиеся от папы, уютно и спокойно смотрели из огромных миндалевидных глаз, словно скопированных с маминого лица. Чуть приплюснутый нос очень шёл к её круглому личику, губки подрагивали, готовые сорваться в смех, ждавшие только сигнала. Её лицо, вся она была – солнышко. То самое, которое сбегает из этих краев на полгода и прячется. Теперь я знаю, куда. В Светку, которая не получилась!

В общем, я не выдержал, засмеялся, а она тряхнула головой из стороны в сторону, так что две толстые косички описали круг над её головой и тяжело плюхнулись за плечи, буркнула:

– С вами, мужиками, невозможно разговаривать, – и отвернулась к стене, изображая обиду. 

И плечики её подрагивали, но видно же было: от еле сдерживаемого смеха, а вовсе не от рыданий.

– Ну погоди, Света, не обижайся, – подхватил я предложенную ею игру. – Давай, я попробую перед тобой извиниться, как следует? Что может порадовать маленькую принцессу?

Я встал из-за стола, взял рюкзак и начал копаться в нём. Светка стояла ко мне боком и (я видел) бросала исподтишка любопытные взгляды.

Конечно, в рюкзаке у меня неоткуда было взяться настоящему подарку, но пара яблок, настоящего алма-атинского апорта, была припрятана специально для такого случая. Я достал одно:

– Вот даже не знаю, сможет ли такой скромный подарок порадовать маленькую принцессу Свету, которая не получилась? Поможет ли такой подарок сменить её гнев на милость?

Светка подошла ко мне, внимательно рассмотрела протянутое к ней яблоко, которое еле умещалось на моей ладони.

– Поможет, – снисходительно заявила она. – А ещё есть?

– Для принцессы найдём! – воскликнул я, готовый опять засмеяться.

– Это не для принцессы, – сурово заявила Светка, ещё раз взглянула на яблоки, выбрала то, что побольше, ухватила его обеими ручками, подошла к двери и позвала: – Варя! Варя, кэл манна [иди сюда]!

Я заметил, как Зина с Геной сжались и с тревогой посмотрели на дверь. Оттуда послышался шорох и опять всё стихло.

– Варя, кэл! – стояла на своём Светка.

– Туох буолла? [Что случилось?] – раздался из-за двери тусклый голос.

– Кэл! – топнула ногой Светка.

В комнату вошла ещё одна девочка, лет десяти, очень бледная, в школьной форме и грубовязанном свитере поверх. Она сделала пару крошечных шажков и остановилась, уставив глаза в пол и теребя край свитера пальцами с нечистыми ногтями. Светка торжественно протянула ей яблоко:

– На, возьми!

– Ол тугуй? [Что это?] – спросила девочка, не глядя на Светку.

– Дьаабылыка! – радостно воскликнула Светка. – Бери, ешь! Это русский дядя подарил. У меня тоже есть, бери!

– Маны багарбаппын. [Я это не хочу], – сказала девочка, упрямо склонив голову. 

– Эн нууччалыы санарагын да? [Ты говоришь по-русски?] – раздражённо спросила Светка, бледнея и закусывая свою пухлую нижнюю губку. – Русский дядя ведь тебя не понимает, это невежливо!

– Я это не хочу… – твёрдо выговорила Варя, по-прежнему глядя в пол. Её щеки разгорались отчётливым нездорово-жёлтым румянцем. – Разве я корова, чтобы траву есть?

– Ну что ты говоришь? Ты же любишь, я же знаю! – опять топнула ногой Светка, уже чуть не плача.

И тогда Варя подняла глаза и обвела нас всех быстрым режущим взглядом. Глаза её, узкие щёлки, не горели теплом, как у Светки, а кололи ледяной иглой. Мне досталось прямо в сердце. Тело стало ватным, в ушах зашумело. Я прижал руки к вискам и прикрыл глаза, потому что всё равно разучился ими видеть.

«Наконечник стрелы монгола, что нашёл я, копаясь в земле…» – напел мне кто-то прямо в мозг песню, никем пока не написанную. Я шумно выдохнул облако морозного пара и открыл глаза.

Мальчик или девочка. Старик или старуха. Не разобрать: они сидят ко мне спиной и наблюдают закат. Половинка багрового солнца растеклась на полгоризонта.

– Бабушка, – говорит мальчик-девочка звонким голосом. – А нам сегодня в школе рассказали, что солнце никуда не садится. Это просто наша земля вертится и отворачивает нас от солнца каждый вечер.

– Глупости вам в школе рассказывают, – говорит старуха (ведь не старика же он-она бабушкой назвал-назвала?!).

Она раскуривает трубку, и седой клочковатый дым липнет к её седым клочковатым волосам, растекается по ним, не хочет подниматься к небу, льётся по плечам, стекает на траву. Старуха вскидывает правую руку, тычет мундштуком трубки в луну.

– Вот настоящая причина! Запомни, как на самом деле бывает. Каждое утро солнце выпрыгивает на небо и хвастается силой. Вот, мол, смотрите: я всё могу! Согреть и обжечь, осветить и ослепить, оживить и убить. Нет никого меня сильнее, говорит солнце. Тащите на мои алтари мясо и рыбий жир, лейте молоко, пойте песни, дёргайте хомус за язык, веселите меня! Не сердите меня!

Старуха то ли хихикает, то ли покашливает. Со спины не разобрать.

– Хвастунишка этот твой солнце. Стоит только появиться на небе настоящему хозяину, – старуха снова тычет трубкой в луну, – как солнце идёт на попятную. Луна поначалу чуть видна, но проходит час-другой – и вот она уже высосала из солнца достаточно света, уже поднялась высоко, уже она выше солнца, и продолжает сосать и сосать, сама становясь всё ярче и передавая свет своим деткам-звёздам. Солнце теряет силу на глазах, бледнеет, потом краснеет и скорее спешит убраться за окоём, пока истинный хозяин неба не погасил его окончательно. Говорят, когда-нибудь солнце не успеет…

Мальчик-девочка смотрит на луну, переводит взгляд на то место, где совсем недавно был виден краешек солнца.

– Спрятался, – говорит он-она. – Опять луна победил. Смотри, как сияет теперь! Как масляный блин! И его детки-звёзды все во двор выскочили, прогуляться. Красиво! Но мне всё равно отчего-то грустно, бабушка. Я отчего-то солнце больше люблю.

– Это в тебе пока ещё глупость живёт. Ты пока ещё любишь что-то одно больше другого, вместо того, чтобы любить всё вместе. Понимаешь? Надо знать и любить то, как всё вместе устроилось, а не разные куски, из которых всё собралось.

Кажется, он-она что-то отвечает, но я не слышу и снова открываю уже открытые глаза. В комнате кроме меня и Гены никого нет. Гена по-прежнему сидит у стола, перед ним – бутылка, опорожненная на треть. У двери в соседнюю комнату валяются два яблока. Из-за двери изредка доносится еле слышное бормотание и всхлипывания.

– Да ты садись, – сказал Гена, – перекуси чего-нибудь. И давай-ка выпьем. Тебе надо сейчас. А я пока расскажу.

И вот я сидел и ел малосольного хариуса, запивал морсом, потом обмакивал в смесь соли с перцем строганину и жевал мёрзлую мякоть, не чувствуя никакого вкуса. А Гена рассказывал, время от времени наполняя наши рюмки-напёрстки.

Варя – племянница Зины. Они всей семьёй жили в наслеге. «Совсем неподалёку, – уточнил Гена, – в паре сотен километров отсюда». Отец Вари, Яшка, работал пастухом-оленеводом. Зина из наслега уже лет семь назад уехала, всё звала их сюда, всё-таки – районный центр. А они – ни в какую. Но вот с год назад Матрёна (это мать Вари и сестра Зины, объяснил он) забеременела. И давай Зина её уговаривать приехать в посёлок, чтобы хоть родить в настоящем роддоме. 

У нас тут, в районной больнице, есть отделение на пару коек. Не то, что на материке, конечно, но всё-таки… И Матрёна не против была, хотела к цивилизации, понимаешь, приобщиться. Но Яшка упёрся рогом. Мы говорит, ураанхай сахалар, оленные люди. Летом в тордохе родим, зимой – в балагане. Никаких больниц, говорит, не надо. Ну, что ты с ним сделаешь? Махнули рукой.

Но вот в самом начале прошлого апреля, третьего, что ли, числа, слышим: затарахтело на улице. Выглядываем: мать честная, стоит ГТ-6, огромный такой вездеход, знаешь? Страшный как танк. Из кузова девочка выпрыгнула, платками вся обмотанная, к нам бежит, а из кабины Яшка кричит:

– Матрёну привёз. Нехорошо ей: совсем рожать не может. Присмотрите за Варькой, а я в больницу. – и с этими словами отпустил фрикционы да на всех газах в больницу умчал.

Потом что было, мы не видели, нам люди рассказали. Привёз Яшка Матрёну в больницу. Там врачи за голову схватились: что-то совсем плохо дело пошло, ей давно пора было в больницу, или уж хотя бы дать в наслеге родить, а не трясти в таком состоянии по зимней дороге в вездеходе. Ну, на каталку её в срочном порядке, в операционную. Яшка следом рвался, да не пустили, конечно. Сел он в коридоре на лавку, руки меж колен зажал и сидит, как каменный. Долго сидел, часа три. Выходят… Извини, говорят, отец. Всё что могли, сделали. Но… И ребёночек, и жена твоя… А он, не вставая с лавки, их и спрашивает, тихо-тихо, спокойно-спокойно так:

– Вы – больница?

– Больница, – отвечают.

– Роддом?

– Да, и родильное отделение у нас есть, – говорят. – Поверьте, всё что могли, но вы поздно к нам…

– Роддом, значит, – не слушает он их. Встаёт и выходит на улицу. А по лицу – слёзы.

Акушерка было за ним кинулась, успокаивать, да её свои удержали. «Не ходи, – говорят, – дай человеку одному побыть». И сами разошлись по своим делам. Шутка ли: покойник в больнице! Дел много, хватило бы только бумаги.

А Яшка вернулся к вездеходу, покурил. Подумал, ещё покурил. Потом полез в кузов, достал оттуда ижевку свою двенадцатого калибра и с ней наперевес – обратно. Дверь пинком распахнул и орёт медсестре дежурной (у неё закуток прямо в коридоре, напротив входной двери):

– Жену мою давай сюда! Сейчас давай!

Медсестра, конечно, обмерла, лепечет:

– Подождите, нельзя так сразу, нам нужно заключение, бланки, справки…

В общем, лепит, что в голову приходит, у самой дыхания от страха совсем не осталось. А Яшка орёт:

– Не можешь жену?! Тогда директора! Директора давай! Сейчас давай.

И вертикалку свою ей прямо в горло, вот сюда, наставляет. Она, бедолага, давай объяснять, что в больнице не бывает директоров. Мол, главврач только. А он в отлучке, чуть-чуть подождать надо, он как только сможет, он сразу… Ну надо же ей что-то говорить, верно ведь? Я и сам не знаю, чего б рассказал при таком случае.

На шум начали было сбегаться из всех кабинетов. Но видят – такая история, и тут же обратно носы попрятали, у кого телефон в кабинете – стали в милицию звонить. А врач-окулист, Капитоныч наш, он не разобрался, выскочил в коридор в белом халате, с зеркалом этим дурацким на голове, знаешь? И в очках с толстенными линзами. Сам окулист, а сам не видит ни черта. Тем более Яшка дверь входную не прикрыл, морозу напустил. В коридоре – как в парилке. Ну окулист грозно так и спрашивает: «что тут мол, у вас, творится?»

– Директор? – орёт Яшка и стволы уже, значит, на Капитоныча направляет.

– Да что тут у вас… – говорит Капитоныч уже растерянно, делает шаг вперёд и рукой махнул, чтоб, вроде как, пар морозный разогнать.

Тут и громыхнуло. Яшка двустволку на пол бросил, сел на лавку, руки коленями сжал и сидел так, пока участковый не приехал, браслеты на нём не застегнул. А Капитоныч, говорят, сидел, спиной к стене привалившись, и раскинувши руки, будто удивляется. А на лице – никакого удивления. Не осталось у него лица потому что.

На суде Яшка молчал, только две фразы сказал. Когда спросили, зачем он, мол, так:

– Плохой у вас роддом, никуда не годный, – ответил.

И уже перед приговором, вместо последнего слова, мне с Зинкой крикнул:

– За Варькой присмотрите. Вернусь – в наслег заберу. Ураанхай мы.

Вот, теперь ждём. Варьку нам с трудом, но оставили. Одни мы у неё родственники оказались. В школу ходит, но видно: всё равно ей куда ходить, где отца ждать. Светка её, вишь, жалеет, как может, к жизни силком тащит, да куда там… Ночь в ней укоренилась, обида и горе. Чуть тронешь – из неё так и брызжет. Мы-то уже притерпелись. А тебя, вишь ты, как зацепило. Ну, ничего, пройдёт. Завтра и не вспомнишь.

Генка помолчал, с тоской посмотрел на опустевшую бутылку и проводил меня в комнату, отведённую под ночлег.

Так и не успел я ему рассказать в тот вечер, что приехал к ним в район на вакантное место врача-окулиста. Что очень хочу задержаться здесь подольше. Потому что это так здорово! Район площадью как Греция, а ты в нём – один окулист. Два дня в неделю ведёшь приём в районной поликлинике, а в остальные дни мотаешься на вертолёте от наслега к наслегу, помогаешь людям, несёшь им, так сказать, цивилизацию. Буквально на лопастях винта несёшь, щедро разбрасывая семена по сторонам. Красота?

Всё было так просто и понятно. Ещё только вчера, когда я отсиживал плацдарм в якутском аэропорту.