| ПРОЗА | Выпуск 93 |
Застрелился офицер, накокаиненный и пьяный. Человек недалекий, неумный. В небольшой наемной квартире, после двухдневного кутежа. Кажется, он обладал нередким талантом упускать все возможности сделать свою жизнь хоть сколько-нибудь сносной. К тому же еще и писал стихи. Такие типы даже в мирное время умирают рано, словно сумев наконец не прозевать удобного случая избежать дальнейших неприятностей. И верно! Через несколько месяцев началась эпоха, в которую мало кому удалось их избежать. Скорее всего, доживи умерший до этих времен, причина его ухода из жизни показалась бы ему смехотворной.
Лично мне удалось, преодолев многие препятствия, продлить свою жизнь на внушительный срок, и я ушел из нее вполне достойно. Как-то раз, волею удивительного случая, установив контакт с неким медиумом (что произошло со мною в впервые и совершенно случайно), я по неопытности зачем-то надиктовал ему запомнившиеся некогда строки моего покойного приятеля, начертанные весьма неаккуратно на обороте фотографического портрета молодой дамы в шляпке с вуалью. Об их поэтических достоинствах судите сами:
Модное подражание поэтическому кумиру тех дней – Блоку. И все же не лишенное достоинств. Я, недостаточно искушенный в искусствах, могу лишь подтвердить точность воспроизведения того неопределенного, что принято называть «атмосферой». Хотя многие, на мой взгляд, существенные детали упущены.
А на портрете стоит дата исключающая молодость изображенной на нем. Можно предположить, что это мать, а не возлюбленная покойного. Возможно, собираясь уйти из жизни он испытал желание «взглянуть в лицо самого близкого человека». Но в последний момент поддался неотвратимому у подобных типов позыву немедленно запечатлеть для будущих поколений пришедшее вдруг на ум, – и не нашел ничего более подходящего, чем мрамористая изнанка драгоценного фото.
Однако интересно – и весьма! Мой визави, медиум встрепанный и молодой, чем-то похожий на того, что застрелился чуть не четвертью века ранее, был бы весьма удивлен, если бы мог узнать, что подлинный автор стихов – вовсе не он сам! Кроме того, этот недотепа (тоже офицер!) так и не удосужился записать их. Тем более и вообразить себе не мог картины событий: лежа на растерзанной кровати, (и одеяло и подушка валялись уже на полу), запрокинув голову, закрыв глаза, он лишь неразборчиво бормотал то, что я с таким трудом старался передать... Живущему во плоти никогда не представить себе, что за адский труд не обладая телом, не имея ни малейшего представления о том, где находишься, осуществлять планомерную и кропотливую работу. Куда эффективней было бы заняв место этого неврастеника, присев к столу придавать неясным всплескам, эфемерным настроениям, эмоциональным разрядам ритм, размер, деловито и неспешно искать рифму и в кропотливой работе постепенно, шаг за шагом, приближаться к сути.
В нашем же случае все происходило с точностью до наоборот: человек способный разложить перед собой листы бумаги, остро отточенные карандаши, пачку хороших папирос, спокойно и вдумчиво оттачивать мысль, вместо этого одурманил себя алкоголем до состояния безумия и в конце концов расплескал этот инструмент познания по нечистой стене. А я, способный воспринимать легчайшие содрогания эфира, не имея ни рук, ни ног, ни чего-либо подобного, вынужден был, если можно так выразиться, «скрипеть пером воображаемым», да еще и проецировать написанное в так называемый «мозг человека» другой эпохи, воспитания и взглядов.
Уже наутро, часов этак в шесть, когда это ничтожество подшивало подворотничок к кительку со скромным ромбиком, раздался звонок. Иголка повисла на белой нитке… Впрочем, он выжил (что характерно для журналистов – поэты куда менее живучи). Даже сделал небольшую карьерку. Начинал в «Актюбинской правде», потом перебрался в Москву.
Но куда большее разочарование постигло меня потом! Новому избраннику (хотя ему и казалось, что это он воззвал ко мне!) понадобилось вдруг записать открывшуюся ему некую его собственную литературную поделку. Концентрация этого писаки, впрочем, вполне профессионального члена СП, сменила направленность, наше общение прервалось, и он так и не узнал то, куда важнейшее и абсолютное по точности передачи, что я хотел сообщить ему. Можно было бы предположить, что если…
Предположить, впрочем, можно, все что угодно. В беспорядке событий и поступков, свойственном тому мрачнейшему из времён, могло произойти все, что угодно. Достаточно сказать, что через каких-нибудь три часа автора неопрятных элегий вытащили из постели в одном белье и сбросили с лестницы. Вскорости он умер от разрыва селезенки на полу подвала, разглядывая кристаллы инея на обшарпанной стене. Над могилой его вместо памятника был установлен лишь столбик, вернее, едва отесанный кол с выведенным на нём химическим карандашом четырехзначным номером.
Невезение? Случайность? Но там, где я нахожусь теперь, существует лишь закономерная неизбежность. Нечто связывает всех способных слышать нас, здешних… Но, боюсь, не смогу этого объяснить – даже себе…
Не исключено, что судьба моего давнего знакомца как-то влияет на мое собственное посмертное существование и без того достаточно зыбкое, и я теперь не могу обойтись без столь неблагоприятного сколь и необходимого общения с давно утраченным мною миром вечного страдания, где обитают так называемые «живые». Не осознавая ни в малейшей мере того, чем я ныне являюсь, все же могу заявить: уж никак не графоман – пусть и не обладаю литературным дарованием – так ведь не я же пишу!
Не так давно я предпринял новую попытку общения с этими, как их там нынче зовут…
Снова неудача! Этот самый «сенсетив» мог бы совершенно бесплатно получить уникальные (и абсолютно достоверные) сведения о моей встрече с убиенным большевиками, Верховным Правителем России – что сделало бы вполне достойного деятеля нынешнего Белого движения человеком известным и даже небедным. Ибо в настоящее время мало кто из писателей получает вознаграждение за свой труд. Наоборот – многие из них издают свои опусы за свой собственный счет. И обходятся они недешево.
«Я поражаюсь, до чего все испоганились. Что можно создать при таких условиях, если кругом либо воры, либо трусы, либо невежи», – как пророчески заметил в тот вечер адмирал…
И все же симпатичны мне медиумы – есть в них что-то… Даже если принадлежат к слабому полу, малоспособному к потребными для настоящей работы самоуглублению и тайнослышанью. Впрочем, их недюжинный иногда талант не может достичь подлинных высот в силу перманентного увлечения «перманентом» (низкопробный каламбурчик) – я ведь хотел сказать вопросами имиджа: завивкой волос, пудрой да помадой, макияжем и другими дамскими пустячками. Самая способная из тех, что мне попадались, невротически озабочена размещением своих портретиков в так называемой «сети».
Увы! Она более меня не слышит, рационализировав уникальное и, как ей думается, невозможное состояние до обычного «литературного вдохновения» продолжает кропать свое… А я, хотя и вижу ее красивую руку, по кнопочкам щелкающую, и строки различаю, но где они – неведомо. Ибо возможности видеть обычным способом я лишен. Вот, приблизительно, что она пишет:
«Дигбар и молодая Элиана продолжали восхожденье к Гардагарду. Их тельстоны больше не согревали озябшие плечи. Сквозь туман едва различимые, показались зубцы крепости. Откуда-то снизу долетали хриплые крики морков».
После чего подымает безнадежно прекрасные раздирающие (чуть не сказал мое сердце, которого нет) глаза, и смотрит в никуда, а точнее, в ажурную тень азалии на серой стене, где вполне мог бы находится я.
Забавно… Хриплые крики ведь и вправду доносятся со двора, и я отлично слышу их:
– Сс-ка! Ии ссюда! – гудит в кирпичном колодце, и через некоторое время: – Козел!
А этот, старый идиот, что записывает за мною сейчас? До чего похож на первейшие устройства Эдисона, – дрожаньем неверной руки! Или на египетского писца – пергаментной желтизной морщинистой кожи и глазами, уставленными в пустоту, откуда слышится ему голос – мой!
|
|
|