Летом в Голицине

Однажды летом, я навестил Арсения Александровича на его голицынской даче (где много позже мне пришлось по приглашению Тарковских в одиночестве провести полгода, но тогда это ещё были для меня малознакомые места). Очевидно, этот эпизод относится к июлю или августу 1974-го года (дневника я, увы, не вёл, но так, примерно, выходит по моим хронологическим выкладкам). Подмосковный день был прекрасен, роскошен, солнце сияло, то и дело выглядывая из кучевых облаков, деревья шумели, шелестели и наделяли своим бодрящим вдохновением; усидеть в закрытом помещении было невозможно. Тарковский сидел во дворе, за вкопанным в землю круглым столом, под дряхлеющей, теряющей кору и дрожащей мелкой дрожью березой, и что-то писал или чертил на листе бумаге. При ближайшем рассмотрении выяснилось, разумеется, что это было начатое стихотворение. Вероятно, Арсений Александрович мог бы посетовать на то, что моим визитом нарушен, так сказать, творческий процесс. Но в те годы, предшествовавшие веющему еще чуть поодаль времени последних удач, последнего взлета, писал он мучительно и с чувством глубокого недовольства собой. Увидев меня, он выразил живейшее удовольствие и отодвинул в сторону черновик. На стол была поднята опиравшаяся на березу бутылка сухого красного вина. Марку забыл, но оно было отличным на вкус и быстро пьянящим – может быть, доставленное из Грузии. Увлекшись вином и разговором и постепенно переходя на другую бутылку с напитком меньших достоинств, мы настолько забылись, что в паузе невзначай оба опустили свои стаканы на позабытую рукопись… Разговор шел, конечно, о поэзии. В частности, о сравнительно недавнем стихотворении самого Тарковского, посвященном исчезновению ремёсел «Мне другие мерещатся тени,/Мне другая поёт нищета. / Переплётчик забыл о шагрени, / И красильщик не красит холста...». И так далее... По моему глубокому убеждению, это в итоге не только одно из наиболее удавшихся стихотворений Тарковского, это одно из тех, для которых поэт рождается поэтом и приходит в дольний мир. У поэтов, по счастью, случаются блистательные импровизационные удачи, которые, бывает что, и перекрывают воплощение давних, иногда многолетних замыслов. Не всё же так важна и неслучайность создания, выношенность. А стихи об исчезновении предметов былого обихода («Вещи») и привычных ремесел – кровная тема Тарковского.

Стихотворение об участи российских ремесел Тарковский читал мне и раньше. Между прочим, с юношеской ещё дерзостью я предлагал произвести перемены в одной строчке. Вместо «Наблюдать умиранье ремесел – / Всё равно что себя хоронить» сделать менее изысканное, простое, более, может быть, современное: «Тяжело, как себя хоронить». Но Тарковский, поразмыслив, не согласился. И был, как однажды мне стало понятно, прав. Поскольку, дорожил не только оттенком смысла, но и этим звуком – варьирующимся «р». Кажется, придающим скорбной строке большую протяженность... Однако, в новом варианте текста Арсений Александрович сам произвел другое, в конце концов, несравненно более важное изменение. Притом в заключительной строке. Стало: «И уже электронная лира / От своих программистов тайком / Сочиняет стихи Кантемира, / Чтобы собственным кончить стихом». Но я помнил первоначальную редакцию: «Чтобы Блоковским кончить стихом». Это было красиво. И даже, пожалуй, несмотря на мировой пессимизм автора «Стихов о Прекрасной Даме», как-то оптимистично. И, конечно же, я спросил, куда делся «Блоковский стих»? Но творческое решение уже было бесповоротно принято. И верно: кто мог бы тогда (впрочем, и сегодня) угадать причуды искусственного разума! И уж вряд ли кремниевая цивилизация повернётся своим непредсказуемым ликом к Блоку.

На память о застолье Арсений Александрович подарил мне замечательный листок черновика. Замечательный и потому, что на нём четко отпечатались два обода, два оттиска от наших стаканов. И что же он, этот лист, слегка окрашенный красным вином? «Не жертва ли небытию?» – как восклицал в подобном случае один великий поэт Запада.

Нет. Я вижу, что четверостишие с перечеркнутыми строчками и словами, в соседстве с перечёркнутыми же набросками следующей строфы, живо.

Выглядит это вот как… Первая строка: «Мир стоит на крови, Петербург – на костях» (Но слово «Петербург» зачёркнуто и поверх надписано обобщённое «города»). Вторая: «Книга правды лепечет своё, как ребёнок (но и здесь возникли колебания и вместо окончательно выбранного слова «лепечет» раньше возникали «стоит» и «твердит»). Третья строка явилась готовой: «Жизнь-флейтистка играет, едва из пеленок», но в четвертой существенная правка была сделана. Вместо первоначального «На могиле отцовской у смерти в гостях» стало: «На могилах отцовских – у смерти в гостях». То есть личная судьба стала всеобщей.

Дальше на листе следуют четыре перечеркнутые строчки, в которых речь идет о жизни и смерти (впрочем, о том же, самом главном, и все поздние стихи Тарковского). «Такт в сапожках сафьяновых…» Кончик строки залит вином, только спектральный анализ мог бы помочь. Зачеркнуты слова «ну давайте» и «смерть», зачеркнут и зачин разбегающейся последней строчки: «А сапожки у жизни…». Но нет, не вышло. И не думаю, что из-за моего вторжения. А потому, мне кажется, что в оставшемся, выписанном четверостишии уже есть некоторая завершенность, не требующая продолжения. Думаю, что это маленькое, но законченное стихотворение о жестокости бытия, и сущностного и исторического:

…Вот и десятилетия пролетели, и жизнь прошла с большим ускорением. И где же она там и что же наконец споёт электронная лира?