Голод

Он сидит в машине рядом с ней (она следит за дорогой и курит), то ли всматриваясь в бегущую небесную строку, то ли вспоминая давно написанное письмо, монотонно говорит:

«Вот передо мною молодая, красивая и многими желанная женщина. Она готова пожертвовать не только карьерой, но и молодостью, пожертвовать всем, чего от неё потребуют, лишь бы ей позволили любить, да так, чтобы от избытка этой любви она могла удушить предмет своего обожания. (Пауза). Я не осмеливался признаться ей, что больше не люблю её. Не мог! Потому что в решающий момент выяснения отношений, вдруг, физически понимал, что мне необходим этот человек… Она просила всего-навсего не делить её с другой. Однако быть избранным для столь исключительного переживания значило для меня многое».

Женщина и дорога в едином порыве. Это не позволяло сидящей за рулём заметить, что вместо говорящего мужчины на автомобильном кресле дымилась сигарета. Дама, пытаясь погасить начинающийся пожар, затормозила машину.

Эта территория не была обозначена ни на одной карте. На вопрос: «Как называется город?» прохожие отвечали явной растерянностью. За столиком первого встречного кафе пообещали уточнить их местонахождение, но ближе к вечеру. Прохладные напитки и табачный дым сняли с женщины напряжение и усталость.

– Городок, сами понимаете, небольшой, и достопримечательностей…

– Их нет…  – перебил первого официанта второй.

– Я хотел сказать…

– Он хотел сказать, зря вы сюда приехали…

Женщина поперхнулась сигаретой, догоревшей до самых губ.

– И что мне теперь делать?

– Наслаждаться звенящей тишиной и трогать руками время. Оно в этих местах живое. (Пауза). Ну, почти живое.… – уточнил второй официант, оттолкнувшись от её удивлённого выражения глаз.

Прикрываясь улыбкой, женщина с привычным для неё самообладанием встала из-за стола и пошла по улице в надежде открыть для себя некую здешнюю особенность. Вот магазинчик невзрачного антиквариата, а вот старинный фасад музея изящных искусств. Персональная выставка, неизвестный художник с труднопроизносимым именем. Женщина купила билет и вошла в первый зал непритязательного здания. Ей вручили проспект, содержащий общие сведения о творчестве художника, связанном, в основном, с этим городом. Она положила его на рядом стоящий столик и принялась разглядывать картины. В первое мгновение женщина решила, что это фотографии, хотя удивлял их размер – никогда раньше ей не приходилось видеть цветных фотографий, увеличенных во столько раз. Она не сразу поняла, что это всё-таки картины с подробно выписанными мелочами, будто они срисованы с самой жизни. И, хотя света в залах было достаточно, женщина долго не могла разобрать, что это – «живые» копии или плод реалистического наваждения, уводящего художника за грань здравого смысла.

В первом зале висело четыре или пять картин, изображавших пустой стол, освещённый резким солнечным светом. Рядом стоял стул, стол же лишь дополнял вытянутую от бокового света тень.

Во втором зале женщина увидела нечто новое: на одной из картин был изображён мужской силуэт, и эта фигура объединяла интерьер комнат с дверью, распахнутой в нечётко выписанный сад; человек был изображён со спины, он удалялся от стола на переднем плане. Без сомнения, на всех полотнах был запечатлён один и тот же дом, теперь к нему прибавилась длинная зелёная веранда с той, другой картины, где мужчина, повернувшись спиной, смотрел на дверной проём. Странно, но пустые столы были изображены куда более отчётливей, чем этот человек; казалось, он забрёл сюда случайно, без особой цели прогуливаясь по комнатам заброшенного строения. Кругом стояла тишина, не только потому, что женщина была единственным посетителем маленького музея – от этих холстов веяло одиночеством, и тёмный мужской силуэт придавал ему непоправимую безысходность.

Войдя во второй зал, женщина удивилась тому, что, помимо новой серии картин с пустыми столами и человеком, по-прежнему стоящим спиной к зрителю, были и полотна, изображавшие то одинокий телефон, то несколько неясных фигур. Конечно, она смотрела и на них, но словно не видела – это повторение пустых столов оказалось столь навязчивым, что все остальные изображения превращались, по сути, в обрамление.

Вспомнив, что не всё разглядела на просмотренных полотнах, женщина вернулась в первый зал. И в самом деле, на столе, который вначале показался ей пустым, стоял кувшин с кисточкой. Пустой же стол был изображён на холсте напротив, и она остановилась, чтобы получше разглядеть фон – открытую дверь, за которой угадывалась следующая комната, возможно, часть камина или ещё одна дверь. Сам же художник незаметно удалился, кроме, разве, тех полотен, где он был изображён в виде чёрного силуэта (однажды – в длинном плаще) всегда спиной к посетителю. Женщина снова прошла второй зал и приблизилась к закрытой двери, ведущей дальше. Смотритель музея (человек, очень похожий на её спутника по машине) сообщил:

– Музей в полдень закрывается, однако в половине четвёртого снова будет открыт.

– А много ли ещё осталось? – поинтересовалась женщина.

– Нет, один зал. Да и там – всего одна картина… Хотите её увидеть? Я могу подождать.

– Не утруждайте себя, я подойду ровно в половине четвёртого!

– Новый билет не покупайте, – сказал смотритель,  – я вас запомнил.

Уже на улице вдалеке она увидела прежнее кафе и подумала, что пора бы и поесть. Но, глядя на удаляющуюся фигуру смотрителя музея, вдруг произнесла:

– Быстро же ты меня забыл! Разве так бывает?

– Конечно, бывает! – ответил смотритель.

– Испугался?

– Вряд ли…

– Значит, другая женщина?

– Ты сегодня обворожительна!

– Это не про меня…

– Про тебя! Про тебя!..

Ничто не мешало её бесцельной прогулке. Плутая по безлюдным, безымянным улочкам, она вдруг случайно увидела приоткрытую калитку, за которой угадывались внутренний дворик, колодцы и коты, спящие на песке. В запущенном саду почти не было деревьев, и ничто не мешало видеть распахнутую дверь старого дома. Там, в полумраке, женщина узнала галерею, точно такую же, как на одной из картин в музее. Ей почудилось, будто она вошла в картину с другой стороны, со стороны сада. Если и было в этом что-то странное, то лишь то, что это событие нисколько не поразило её. Она уверенно проникла в сад и подошла к двери. Вошла в первую пустую комнату, где через окно бил резкий жёлтый свет и, растекаясь по боковой стене, вырисовывал пустой стол и единственный стул. Слева уже открывалась другая дверь, и в комнате с высоким камином неизменный стол отбрасывал невероятно длинную тень, так что казалось, будто столов два. Новой деталью была только дверь в глубине, запертая, а не приоткрытая, как другие, и это слегка замедляло продвижение. Ей подумалось, что дверь закрыта, потому что она не вошла в последний зал музея, и если она заглянет за эту дверь, то словно вернётся туда и завершит осмотр.

На первый взгляд, комната была недоступна. Хотя дверь легко распахнулась от транзитно летящей пчелы, и женщина обнаружила за ней то же, что и везде: струю жёлтого света, которая разбивалась о стены, стол, оказавшийся ещё более пустым, чем другие, с вытянутой тенью, будто кто-то резко сорвал с него чёрную скатерть и швырнул на пол. А почему бы не взглянуть на этот стол иначе и не увидеть в нём застывшего на четырёх лапах зверя, с которого только что содрали шкуру – вот она лежит теперь рядом у её ног. Женщина чуть разочарованно подошла к столу, села и закурила, забавляясь дымом, который вился в полоске света, рисуя сам себя.

Она вышла на улицу. В переулке какой-то парень спросил у неё, который час. Она подумала: что ей нужно поторопиться, чтобы успеть поесть. Она уже знала, что вернётся в музей.

– А вот и вы! – официант проводил её к заказанному столику, потом торжественно раскрыл меню и стал читать: – В один прекрасный день, я бы добавил, в необыкновенно особенный… – официант улыбнулся, – я задушу тебя, если, конечно, ты не успеешь меня опередить!

– Nevermore[1]… – произнесла женщина, всем своим видом демонстрируя, что она уже не здесь.

По пути в музей её встретила группа туристов с фотоаппаратами. Должно быть, она заслужила фотосессию, как новоиспечённая достопримечательность. На облако фотовспышек слетелись пчёлы. Пчёлы, свет и она…

Уже в музее женщина неторопливо прошла первые два зала (во втором была молодая пара, почему-то молодёжь общалась между собой шёпотом). Она задержалась у двух или трёх картин, где впервые незримый свет вошёл в неё, заставив поверить в то, во что не захотела поверить в том одиноком доме. Она дождалась, когда посетители уйдут, и тут же неожиданно для себя оказалась у двери, ведущей в последний зал. Картина висела на левой стене, надо было встать в центр этого помещения, чтобы как следует разглядеть стол и стул, на котором сидела женщина. Так же, как и стоящий спиной человек на тех полотнах, где его партнерша по картине расположилась в абсолютно чёрном, но сейчас её лицо было повернуто, каштановые волосы падали на плечо, скрытое в темноте. Она мало выделялась на фоне остальных предметов, она вписывалась в эту картину, как и мужчина, обозначая ещё одну фигуру в пределах единой эстетической воли. И всё же было нечто, возможно, объясняющее, почему в последнем зале нет других картин. Поза женщины: левая рука свисает вдоль тела, туловище слегка наклонено, и вся тяжесть как бы переносится на невидимый локоть, опирающийся о стул – создавалось ощущение полного одиночества, больше, чем просто задумчивость или забытьё. Эта женщина была мертва – вот почему её рука свисает и спадают волосы, а загадочная неподвижность гораздо безысходнее неподвижности предметов и людей на других картинах. Лишь дым сигареты казался живее всех живых.

Не помня себя, она оказалась на улице. Села в машину, выехала на раскалённую автостраду и тут же набрала запредельную скорость. Лишь когда сигарета обожгла ей губы, приостановила свой «бег», обретая способность видеть реальную дорогу. Рядом рука смотрителя музея включила магнитофон с очень знакомой мелодией. Но женщина всё ещё была в том месте, из которого только что выехала. Её тянуло обратно. Она убеждала себя в том, что всё это чушь собачья, что не было никакого дома, или что дом, пожалуй, был, а вот в музее она посетила выставку абстрактных рисунков, возможно, выставку исторических полотен, которые никаких особых чувств вызвать не могут.

И всё-таки ей необходимо вернуться. Она развернула машину и уже через мгновение мчалась по автостраде в обратном направлении, сбавив скорость лишь при появлении окрестностей города. Она проехала площадь, вспомнив, что слева был тупичок, в котором можно оставить машину, прошла по пустому переулку; заброшенный дворик был всё там же, огромная дверь оказалась открытой.

Останавливаться в первых двух комнатах – лишнее. Столы были на своих местах, дверь же в третье помещение, наверное, закрыла она сама, когда выходила. Она уже знала, что её нужно только толкнуть, беспрепятственно войти и увидеть незыблемый стол со стулом. Снова сесть, чтобы выкурить сигарету (горстка пепла от первой сигареты всё ещё томилась на краю стола), опереться локтем, чтобы укрыться от льющегося из окна светового потока. Она отыскала в сумочке зажигалку, проследила взглядом за первым колечком дыма, извивающегося в лучах заходящего солнца. Сигарет хватит до утра. Теперь можно опереться на столешницу и позволить взгляду раствориться во мраке у дальней стены. Конечно же, она в любой момент могла уйти. Но могла и остаться. Наверное, это так красиво: луч, который медленно плывёт по стене, мало-помалу удлиняя тень и её самой, и стола, и стула.

Или же навсегда замереть – луч, застывший вместе со всем остальным, с нею и с неподвижным дымом, в котором, не останавливаясь, кружит пчела.

[1] (вернуться) Nevermore – никогда больше (рефрен стихотворения Эдгара По «Ворон»).