| ПОЭЗИЯ | Выпуск 94 |
|
* * * На пустых пакетах из «Пятёрочки», что наполнил ветер пустырей, он вознёсся, отпуская поручни, над сварливой родиной своей. Пролетая над гнездом кукушкиным, над балконом главного врача, он увидел сквозь туман удушливый всё, что мы отдали сгоряча на растопку тигельного времени – тонкие страницы дневников, лозы, выраставшие из темени, и цветы лирических стихов. Был он послан за крупой и шпротами, за топлёным маслом и халвой, за батоном и лимоном жёлтым, но так ни с чем и кружит над землёй, впредь не претворяющейся плоскою. Лёгкость выносима ль бытия? Не ответишь, не пустив по воздуху собственное эго, как дитя, что перед собой толкает голову, предлагая в долг её тому, кто всплывает над пучиной города антиподом тонущей Муму. * * * Островитяне верят горизонту, когда садятся в ряд на берегу встречать рассвет (какой уж, право, сон тут), но чаще наблюдать под моря гул закаты остывающего солнца. Ах, эта запредельная черта – тебя в расчёт лишь брать и остаётся, чтоб разграничить завтра и вчера, ведя глаза вдоль линии отреза. Так риторично падает кокос с высокой пальмы, что рождает пьесу про дождь метеоритный прелый мозг. Островитяне подают окружность, как схему мира на стекле метро, как то кольцо, что в знак жены и мужа на безымянном, названном хитро. Сидим и мы фронтально горизонту, угадывая точку, где сошлись пять линий, проверяющие зоркость у хиромантов мнительной глуши. Повсюду – море, и повсюду – правда, а, впрочем, там, где канул солнца шар, пожалуй, по начальственным раскладам побольше красного карандаша. * * * И падала лапа на розу Азора, и старый садовник искал в этом смысл, и мальчик смотрела через дырку в заборе, как призмы теплиц оформлялись в кубизм, и цвет облетал, оставляя ужимки вопросов, которым не найден ответ получше, чем горстка простой ежевики, что сыпать напрасно в прозрачный пакет. Как медленен вкус у рябиновых листьев, когда они жухлым наследием рвут себя же с ветвей за любовь пейзажистов, которым закусывать нечем уж тут. Остывшие всполохи, стон тополиный, садовник на тачке везёт инструмент в дощатый сарай и сутулую спину над пропастью гнёт, словно горный хребет. * * * Возьми-ка чёрный уголёк, зайди-ка в тёмную пещеру и нарисуй-ка между строк зверей каких-нибудь священных, потом каких-нибудь людей – пусть схематично и коряво – но так, чтоб в этой темноте культурный слой вступал бы в право, и чтобы через сотни лет студент – прыщавый археолог – увидел в том какой-то след в поэзии пещерной школы. Ещё не рубят интернет, свежи и актуальны тренды, в конце пещеры брезжит свет и царственны волхвы-главреды, но кость – закапывает кость, и на макушках гор скалистых уже сомнение зажглось, что там приют для альпинистов. Возьми-ка чёрный уголёк – почувствуй пальцами всю тщетность попыток выпасть между строк из этой тесноты пещерной. * * * Счёт угрюмым вести пассажирам, клеить к тусклым маршруткам хвосты в городах, где нет пальм и инжира, можно лишь бы душой не остыть, хоть внутри голоса тугоплавки и на лицах чугунный отлив: скажем, сядет прохожий на лавку, смотришь – памятник, даром что жив. Вот и лето – такое краткое – промелькнуло, и будь здоров, да, ведь холод здесь носят кадками, чтобы им останавливать кровь. И когда речь заходит про оттепель или просто про дикий пляж, здесь клянут то жару – мол, в кофту бы, то избыточно пёстрый пейзаж. С тем уложены в эту формулу – трон великого снеговика и на зябкой ограде вороны, стерегущие прах века. Ловишь ветер, стоишь под куполом и как будто бы сознаёшь цену солнца, что греет скупо так, но взимает отнюдь не грош… |
|
|
|