| ПОЭЗИЯ | Выпуск 95 |
|
* * * Поди не спутай – дело прошлое – все нити хроноса и тени. Позднеосенних листьев крошево. Обход вечерних заведений. Тут наступал, а там соскальзывал почти что в пропасть со ступеньки. Но всё равно опять заказывал на всё – до ломаной копейки. Сидел в тени, и тени множились, во тьму потом перерастая. Там от шансона стены ёжились – а пелась песенка простая. Про то, что ветреными нитями вовсю влекутся листья в нети. А света грешные ревнители тенями теплятся на свете. * * * Всё уже давно покрывает мрак – скулы, плечи, бёдра, межножный пух – то, на что по пьянке клевал Ремарк, не решаясь выбрать одну из двух. «У неё рак груди и сифилис – хворь скотов, – говорила ему одна про другую тварь, – ты с уродкой спариваться готов – лучше лошадь семенем отоварь». Телефон дымился, кальвадос кис. Триумфальной аркой вставала ночь. И смотрели ангелы сверху вниз, жеребцу отчаиваясь помочь. Видно, всё отчитывала отца, уплывала в кажущийся Берлин, где её фамильная хрипотца жгла насквозь певичек и балерин. Потому и сердце пускала вспять – разобраться, зачем причиталось ей С Клэр Вальдофер сладко валетом спать и, закуривая, говорить: «Налей!» Что за двойные страсти ушли в песок! И киноплёнка выцвела в пух и прах. В лыжных Альпах праздничный снег высок. И Онасис мил на солёных семи ветрах. Шум шантанный, парижская мишура растворимы разве коктейлем влёт – к чёрту шейку треснувшего бедра и предутренний дрожи холодный пот. Монпансье, прямой с поволокой взгляд – «Ах, какая досада, что я одна!» Неизъяснимый светел в глазницах яд, запросто всё вытравливавший до дна. Телефонным кабелем мечены рубежи – а остальное бросить, порвать, размять… И распинаться: «Господи, удружи – я не желаю всё проходить опять!» Если звонки рассыпались как драже – значит, пуста коробка того, кто млел и от усмешек Греты с рюмкою в неглиже, и от фривольных песенок злой Марлен. АКВИЛОН Погода обещает быть бедовой. Что не шататься улицей бордовой от раннего заката по зиме родного созерцания на страже при необременительной поклаже пустых прикидок в сумрачном уме? О чём печаль? Подруги служат в банке, в который перекачивают янки свою трансатлантическую спесь. Но мы, сильны и сушею, и морем, себе и сами золота намоем, эпически прогуливаясь здесь. И если небеса обетованны, им подотчётны сочные болваны, уставленные в сводки и ПК, видны насквозь и ход вещей окрестных, и лапочки при твёрдых интересах, пока не получившие пинка. Погода ничего не обещает. Уступчивое сердце обольщает предательский промозглый ветерок над пустырём прямого зренья в корень, фотоэффект которого бесспорен, и крепок неусвоенный урок. И водяные перистые знаки на облаках проглядывают, аки намёк на риторический вопрос: что за осадки – не видали эки? – в любое уложенье человеки до будущего веруют всерьёз. * * * Л.С. Сумочка в частую крапину. Беличьей шубки разлёт. Слушала, помнится, Апину. Знала всё-всё наперёд. Честные-честные с искрами до помрачения жгли… Как обожается исстари, что растворилось вдали! Фортели заполночь, в чёрную кровь загонявшие муть. Дёрганья крашеной чёлкою, – «Перечеркни и забудь». Давешней песенки каверза, полузабвения мга. Нерастворимого абриса выкройка вся недолга – росчерки смеха и вызова в крапчатом брезжат снегу, дамского шлягера сызнова опровергая пургу. * * * Тётки рухнут в снег и свалят за океан. Позабудут, как по морозцу жгли. Но и там отыщется ресторан где-нибудь на самом краю земли. Чтобы Тихий пенился в двух шагах, нависали виллы киношных звёзд… Ну а что в пролёте – увы и ах. В свой черёд ухватят судьбу за хвост. Нужно плотно знать – та ещё блатва – новосветских дам – оторви да брось: без проблем докажут, что дважды два будет ноль, коль счастье не задалось. И они протопают по Вайн-стрит, гордо глядя залитыми окрест – хоть мотор сбивается и горит, хоть и нет для них на премьерах мест. Тётки курят и говорят: «Фигня! Всё по делу – верным идём путём. И победа ближе день ото дня. И прикольно, что до конца идём». Там в три смены фабрика пашет грёз – врёт красотка, мочит врагов герой. И западают не по-людски всерьёз на happy end отравленные игрой. Бродят ночью взбалмошные огни, и Лос-Анжелес ухает в никуда, затопляя разом труды и дни в допотопном виски с осколком льда. Тётки мнут окурки – и по домам. В хостел, в пригород, в жуткие тигули, где рассветных снов злополучный спам крутит плёнку, как беспробудно жгли. Чтоб улыбка вспыхивала во сне, новый день высвечивался, свинцов – точно хлынет весь позабытый снег, и они проснутся в конце концов. * * * Поступь дворника дюжего тяжела по ледку. Снега вольное кружево оттеняет строку. Оттеснённые в крошево отвердевшей воды, жухнут дня непогожего штормовые следы. Изоконный, обыденный, до последнего наш, краем глаза увиденный присмиревший пейзаж. Где разряды истрачены средь эпических туч и от нищенской всячины сумрак светел и жгуч. И в распаде на частности жизнь мгновеньем красна – даром в присной неясности подступает весна. Всё по новой закрутится, развернётся сполна – ожиданье, распутица, грязь на все времена. Бесконечное марево вольнодумцу родней, чем слеза государева при скончании дней. И решётка увечная на воротцах двора – точно доблесть заплечная из дурного вчера. * * * По этой жизни вовсе не сова, мешаешь явь и сон осоловело, игрою в бесполезные слова грудную клеть пронизывая слева. Жить жаворонком легче и светлей – не тормозить и сроду не чиниться, дневной душеспасительный елей плеская по глазницам очевидца. Но игроку не видеть, а назвать сполна даны ночные карты в руки. И что ему и рюмка, и кровать, и прочие нехитрые науки? Кто сочинён кормиться темнотой, тому смешны обманки световые – ходил не к этой, нравился не той – видать, со смертью сладится впервые. Зияют интервалы между строк, где выигрыш глядит из ниоткуда – всё впереди, всему свой смертный срок, бессрочное несбыточное чудо. |
|
|
|