Элегия на сельском кладбище

ЭЛЕГИЯ
НА СЕЛЬСКОМ КЛАДБИЩЕ

Наверно, не село, а городок,
где был костел и даже синагога,
и церковь, и усадьба, но поток
событий и несчастий уравнял
религии, Господь нам не подмога,
и вера утекла, что кровь из жил
какой-нибудь зарезанной скотины.
Всем все равно, кто тут когда-то жил.
И вытравлены пасынки чужбины,
кто коз доил, а вечерами шил,
и мелкий шляхтич, и его жена,
и ксендз, и бородатые раввины –
всем все равно. Судьба на всех одна.
Наверно, не село, а городок.
Все вымерли. И заросли надгробья,
и памятники наклонились вбок,
и на живущих смотрят исподлобья,
евреи от поляков вдалеке,
где кладбище спускается к реке.
А тут – кресты, бумажные цветы,
все те, кто тут недавно поселились,
деды, супруги, кумовья, сваты,
подумать только – жили, веселились,
справляли пасху или первомай,
восьмое марта или что еще там?
Могильщик пьяный, не грусти, копай,
не нам, не нам всех награждать почетом.
Всем вольным воля, а спасенным рай,
где все равны – Христос и Адонай.
Костел, усадьба, церковь снесены,
а в синагоге клуб, киносеансы
уже пятнадцать лет прекращены,
виной финансы, что поют романсы,
обилие кровавых клубных сцен,
а сверх того – ряды телеантенн.
Антенны, вы, мне кажется, сродни
крестам на кладбище – не высказать словами
все то, что похоронено под вами,
проклятый ящик – хуже западни.
Сыграем в ящик! Пусть глядят на мир
с телеэкранов или черных дыр,
но я сижу на камне. Вечереет.
И солнце только светит, но не греет.
И слышится мычание коров
из трех ближайших к кладбищу дворов.

* * *

Найди злодея – это отличный квест.
Покажи ему ордер на обыск и на арест
в кожаном переплете, с застежками из серебра,
с корявым росчерком архангельского пера.

Пройди сквозь парадный зал, загляни в расстрельный подвал,
перерой вилами стог – может, там он заночевал?
Не забудь о подземном бункере, сталь, земля и бетон.
Вернись во дворец, загляни под золоченый трон.

Под двуспальным ложем пошевели метлой.
Поищи под прилавком в лабазе, у несуна под полой.
И, вконец отчаявшись, к зеркалу подойди.
Ты и есть злодей. И суд еще впереди.

* * *

Под Солнцем – духовное рабство, под Солнцем – свободный рынок.
Под Солнцем просторы – реки, моря и горы.
Соломон писал – под Солнцем не бывает новинок.
Но над Солнцем бывает, и это – сияние Торы.

Так написал комментатор в одном из томов Талмуда.
Изворотлив ум бородатого старца, изречения – соразмерны.
Вечно движение мысли, и все мы живы, покуда
Солнце Правды и звезды разума выше житейской скверны.

ОЛЬВИЯ

Конечно, море сине, волна игрива,
но страшно это видеть на дне обрыва,
где когда-то был античный полис, нижний этаж.
Мысли о смерти от края тебя отодвинут,
полис две тысячи лет, как людьми покинут.
Из черепков терпеливый может составить коллаж.

Зоркий найдет пару-тройку бусин – предметы
быта, а повезет – так отыщет в песке монеты,
Борисфен, Деметра, или бутылочку в виде стопы,
или мрамор – фрагмент барельефа с мордою бычьей.
Кто ищет добычу – уйдет отсюда с добычей,
вернется в свой город и скроется в гуще толпы.

И город примет его, и антикварный рынок
бусин не отличит от красных икринок,
и то, и это побывало в морской воде,
вместе с креветками и морскими коньками,
вместе со всем, до чего дотянуться руками
можно, забыв о племени и племенной вражде.

Но вражда сохраняется в сердцах остолопов,
ее находят в воде и на дне раскопов
вместе с останками воинов предпоследней войны.
И вот античный орел, когти вонзивший в спину
не менее древнему бронзовому дельфину,
и лик Горгоны, не знавшей ни стыда, ни вины.

* * *

Ты глядишься в трюмо. Два профиля и анфас.
Расстроенье лица – в этом предназначенье трюмо.
Никто при встрече на улице теперь не узнал бы нас.
Неузнаваемый – неузнаваемой я пишу письмо,

напишу, запечатаю в старый советский конверт –
на марке портрет пилота времен великой войны,
присовокупив два билета на давно прошедший концерт
в одной из филармоний нашей бывшей страны.

Мы никуда не пошли – не оторван контроль.
Симфония Малера в отсутствие нас текла.
Кстати, ты любишь Малера? – это почти пароль.
Отзыв – был майский вечер, погода была тепла,

и какой там Малер, когда каштаны в цвету,
акация на подходе, и море шумит о том,
что нужно выбрать ласточку, которая на лету
находит пищу себе в пространстве почти пустом.

И все же, ты любишь Малера? И любила ли ты меня?
Мы не узнаем друг друга. Но вот, вообрази:
ты идешь, хромая, я бреду, семеня,
увязая в воспоминаниях, как увязают в грязи.

Разве что форма носа не изменилась – такой
шнобель или рубильник, товарищ пятой графы.
Биография стала нелепой, но стихотворной строкой,
слишком длинной, не нашедшей себе строфы.

Я брошу письмо в почтовый ящик, с советским гербом,
которого нет ни у почтамта, ни на углу.
Прочесть его все равно, что биться о стену лбом,
погружаясь мыслью в предвечную обетованную мглу.

* * *

Скажешь собаке «голос!» – она отвечает «гав!»,
ни звука нам не солгав.

Скажешь пшенице: «колос!» и вот уже хлеб готов
для наших голодных ртов.

Скажешь смерти «будь легкой» и наверняка
будет смерть на помине легка.

Скажешь ружью: «огонь!» и вот уже пуля в груди.
Все худшее – впереди.

Скажешь толпе: «топчи!» и слышится топот ног,
на горло давит сапог.

Скажешь Богу: «молчи!» и замолкает Он,
и слышней колокольный звон.

IN MEMORIAM

Он женился несколько раз
и всякий раз на студентке двадцатилетней,
а сам с каждым браком становился все незаметней,
сжимался в точку, пока не скрылся из глаз.

Я помню твою бороду и очки.
Фотолабораторию – красный фонарик,
я помню тебя, грассирующий очкарик.
В печатании самиздата мы были еще новички.

Проявитель и закрепитель, и «Доктор Живаго» готов.
На очереди Зиновьев «Зияющие высоты».
Это после работы, или вместо работы,
на съемной квартире, в окруженье приблудных котов.

С каждым катреном я удлиняю строку,
как будто этим могу обеспечить продление завершенной
жизни, почти бессмысленной, умалишенной,
как все, что случалось на нашем с тобой веку.

* * *

Пришелец среди пришлецов. Скиталец среди скитальцев –
Ни к чему не касайся – останутся отпечатки пальцев.
Работают видеокамеры. Телефонные переговоры
сохраняются в записи. В законе не судьи, а воры.

Честь не в чести. Праведники в загоне.
Портрет диктатора – на золоченой иконе.
Личное дело каждого – в подвале картонные папки.
Почетная мумия отдыхает, поджавши лапки.

* * *

Время в консервной банке – срок годности не ограничен.
На скатерти-самобранке карп лежит обезличен.
Серебряной чешуею поблескивает при свете
керосиновой лампы. Бутылка тускнеет в буфете.

О, наши пиры! Рецепты давно ушедшей эпохи.
Коты доели объедки, птички склевали крохи.
Скатерть в масляных пятнах. Тарелки стоят в сушилке.
Пиры детей неопрятных как в старой сказке-страшилке.

Мысли звучат приглушенно, как голос из радиоточки.
Все в мире несовершенно, и это еще цветочки.
О, наши пиры на кухнях в сталинках и хрущевках!
Те, кто ходили в девках, нынче ходят в дешевках.

Нынче ходят в дешевках, едут в старых трамваях.
Те, кто жил в одиночку, нынче бегают в стаях.
В стаях – оно надежней. Больше воя и лая.
Главная площадь страны – это площадь жилая.

Это площадь жилая, набитая разным хламом.
Это тело, которое было Господним храмом.

Содержание

Дальше