1

Солнце пульсировало в зените и выглядело пятном с размытыми краями, которые постепенно расползались по плоскости дня и поглощали его. Мерещилось, что возле солнца небо становится ниже своих пределов: светило как бы проваливалось и все больше и больше опускалось на селение Ларго Камино, затопляя слепящим светом его центральную улицу, что тянулась точно – с востока на запад. Тень от прижатых друг к другу домов укрывала половину улицы по всей её длине, будто разрезала вдоль. Тёмная сторона казалась ниже светлой, а освещенная солнцем словно всплывала и постепенно теряла свои очертания. Всё живое попряталось от зноя, только один старый человек в растрёпанном сомбреро и в полинялом серапе шёл на запад улицы по стыку её затененной и освещенной частей. Невысокий, словно с отрезанными полосой тени ногами, он казался ниже своего роста, почти карликом, и был похож на странный гриб, выросший среди каменных и глинобитных домов.

– Он сказал, что его зовут Поликарпио, – вежливо произнёс капитан Доменико Альмодовар, оторвав взгляд от окна, в тусклом прямоугольнике которого таял силуэт, будто старик растворялся в раскаленном солнечном свете. – Ищет бруху[1], которая дала бы ему корень, растущий в расщелинах, где апачи хоронят своих мертвецов.

– Пустая трата времени, – лениво отозвался лейтенант Франциско Берручете.

Светло-зелёные, почти болотного цвета глаза Альмодовара вернулись к окну, отразившемуся на его радужках белесыми мазками, будто капитан утратил зрение или не обладал им никогда. «Какое-то внутреннее видение», – постарался сосредоточиться на этой мысли Берручете. Он хотел подумать: «Контролируемое слепотой», но пальцы скользнули по запотевшему бокалу, в котором хозяйка харчевни Летисия принесла ему охлаждённую в подвале арбузную наливку. На бокале остался прозрачный след. Сквозь него, поднеся бокал к глазам, можно было наблюдать за действительностью, если бы стакан не был заполнен наливкой, – тёмные крапины на радужках Альмодовара стали малиновыми, как далёкие костры на зелёных равнинах, а от жаровни, в которой Летисия поправляла кочергой уголь, дохнуло запахом пепла.

Из раскрытого мешка, наполненного мукой, взлетела муха – тяжело, набухая жужжанием, облепленная белым, как сонный взгляд. Она ударилась в стекло и пыталась проникнуть сквозь него на улицу. Дребезжание её крыльев было настолько сильным, что напоминало визг ручной дрели, сверло которой увязло в волокнистой древесине. Она отлетела от окна на несколько сантиметров и снова ударилась в него, чтобы скользнуть по диагонали в угол рамы, где солнечный свет был ярче.

В окне показались абрисы трёх лошадей. Они брели вдоль улицы, понуро опустив головы и поднимая серую пыль. Летисия застыла, как завороженная. Она не сводила глаз с окна, но именно на неё смотрел лейтенант и ничего не мог понять. Ему необходимо было догадаться перевести взгляд в окно, он и догадался, но боялся посмотреть сквозь стекло на улицу. Однако это не было страхом, а только чувством возмущения, что все мерзости происходят из-за невыносимой жары. Его повернул к окну, схватив за руку, капитан, и он посмотрел на улицу, быстро и вскользь, так что Альмодовар в его глазах только мелькнул, будто был срезан выстрелом.

Казалось, день вытряхивает из себя пыль. Желтовато-серая, она заполнила собой пространство до солнца, только в самом низу, как её обесцвеченный осадок, вслед удаляющимся лошадям тянулась белая полоса. Селение разрезало криком: сержант Пачеко бежал за лошадьми и ругался напропалую. Капитан и лейтенант быстро покинули харчевню. Пробегая мимо Летисии, Альмодовар ударился бедром о мешок с мукой, стоящий на табуретке, и тот опрокинулся, а мука рассыпалась. Женщина подумала о вытянутом пятне муки, как о стелющемся по полу взгляде – слепом, усталом, как случается со старостью, подломленной долгими годами жизни. Она почувствовала, что капитан и лейтенант ничего не смогут увидеть, ибо так вышло, – не по их вине.

На улице, затопленной ярким светом, капитан и лейтенант на мгновение остановились: от дома Мигеля Эрреры, местного торговца, около дюжины солдат бежали за остальными лошадьми, разбредающимися в переулки по обе стороны улицы. Глаза капитана потемнели от гнева. Он поспешил в один переулок, затем, передумав, вернулся, чтобы направиться в другой, но на улице остановился: мозг туманило мыслью, которая разрасталась слишком медленно, как дрожжевое тесто.

– Так как вы сказали, мой капитан? – спросил лейтенант Берручете. – Как вам назвался этот старик?

Капитан, который в это время держал за ворот рубахи подвернувшегося ему дона Мигеля и гневно тряс, из-за чего лицо торговца словно распорашивалось среди щетинистых бакенбард и от страха становилось белым, как полотно, отмахнулся свободной рукой от вопроса лейтенанта, но потом, оттолкнув Эрреру, повернулся, как на плацу, ладно и небрежно, словно подчеркивая лаконичность строевого движения, и внезапно погрузился в тишину. Лицо лейтенанта продолжало что-то выкрикивать, но из облака пыли, что клубилось за его спиной, показался сержант Пачеко, который вёл за поводья трёх лошадей. И лишь тогда Альмодовар услышал голос, но не лейтенанта, а сержанта:

– Подпруги не были затянуты, мой капитан. И когда лошади разбегались, сёдла соскользнули с их спин. Но я не давал приказа снимать сёдла и попоны.

И лишь тогда, пропустив сквозь своё сознание слова Пачеко, капитан вспомнил слова лейтенанта.

– Кажется, он назвался Поликарпио, – выдохнул он в пыль.

Пачеко кивал головой, будто и до слов капитана внимательно внимал чьей-то речи. Из его укрытого пылью лица пот проступил внезапно: щёки, лоб и нос за несколько секунд укрылись похожими на расплавленный воск каплями. Потом пот пробуравил на его лице полосы цвета выдубленной кожи.

– Этот старик околачивался возле лошадей, точнее, проковылял возле них, – сержант говорил тихо: мнилось, что его голос затаптывался или сминался криком остальных солдат, которые ловили на узких улочках разбегающихся скакунов.

– Он только что прошел здесь. Направился к западной стороне селения, – сказал Альмодовар.

– Да, мой капитан, – ответил Пачеко и легко вскочил на неоседланного коня. Откинувшись немного назад и ударив животное ладонью по крупу, иноходью направил коня к концу улицы, которая ещё тянулась шагов на двести и заканчивалась белой плоскостью пустыни.

– Поликарпио, – сказал Фелисиано Эчеверрия, услышавший разговор капитана и сержанта. – Он просто прошёл, хромая, возле лошадей. Пьяный в стельку. Вот и всё. Больше ничего, мой капитан.

Селение было типичным для севера Мексики, но всё равно своими худо-бедно побеленными домами и ровной геометрией улиц обещало хотя и ненадёжную, однако безопасность для путников, идущих с юга страны на север или с севера на юг.

Доехав до конца улицы и растёкшись глазами по курящейся пылью пустыне, Пачеко почувствовал, как у него под ложечкой что-то неприятно перевернулось, – чувство агорафобии от огромного пространства было кратковременным: пришлось несколько раз с усилием сжать веки, чтобы принять бесконечность, по крайней мере, смириться с необозримой пустотой. Ресницы, присыпанные пылью, тяжело сомкнулись и взлетели, будто это пустыня, полусонная и кажущаяся исчезающей, прижалась к сержанту своими глазами, точно бархатом, а затем начала ими по нему водить, как по выцветшей фотографии, на которой еле-еле проступало изображение. Всё выглядело покинутым и ветхим, поэтому Пачеко полуобернулся и крикнул, словно разорвал тряпки или истлевшие кулисы заброшенного балагана, чтобы опять оказаться один на один с уходящей за горизонт бесконечностью:

– Его здесь нет! Как в воду канул!

Доменико Альмодовар сощурил глаза. Силуэт Пачеко в конце улицы выглядел, словно вырезанный из серого картона.

Из-за слепящего солнца трудно было разглядеть – взмахнул рукой Альмодовар или нет, то есть позвал жестом Пачеко к себе или приказал продолжать искать Поликарпио в пустыне, поэтому сержант решил вернуться и пустил коня вброд к центру селения. Он не думал о том, почему капитан послал его искать старика, но, покачиваясь в седле, продолжал устало водить взглядом от одной стороны улицы к другой. На её солнечной стороне что-то шевельнулось, как будто у сержанта на секунду поплыло перед глазами, однако пятно, возникшее от якобы качнувшегося в зрачках изображения, как бы обрело объем, и Пачеко облегчённо вздохнул: из побеленной стены выдавилось выцветшее под солнцем серапе и соломенное сомбреро, которые были так интенсивно облиты солнечным светом, словно полуденное светило сосредоточилось только на них. Старик попытался подняться, но, ещё не полностью распрямив ноги, потянулся за оставленной на земле флягой, сделанной из бутылочной тыквы, и повалился в песок. Блаженно улыбаясь и уже не делая попыток подняться, он поднёс горлышко фляги к губам и сделал два долгих глотка, протянутых в каком-то сладостном мучении, а когда опустил флягу, сержант увидел совершенно осоловелые глаза. Поликарпио протягивал ему флягу и что-то бормотал.

– Да на службе я, сеньор Поликарпио, – пробормотал сержант, тронутый, до спазма в горле, наивностью старика.

– Сеньор Поликарпио здесь! Я нашёл его! – крикнул он в сторону восточного конца улицы.

– Смех Эчеверрии долетал наплывами, будто, взмахивая руками, вытряхивали одеяло, и резкий хлопок, вначале возникающий, как эллипс звука, выскальзывал и плавно превращался в полупрозрачную косынку.

– Ты спроси его, – донёсся голос Альмодовара, – почему он поплёлся на пустынный конец улицы?

В носу сержанта защекотало от запаха кактусовой водки. Глаза Поликарпио были пепельными, выцветшими от старости, и о прежнем их цвете можно было только догадываться. Коричневое и испещрённое глубокими морщинами лицо застыло в улыбке.

– Капитан спрашивает, что вы здесь делаете, сеньор Поликарпио? – спросил Пачеко.

– Так бруха. Я ищу бруху, – ответил заплетающимся языком старик.

«А бруха в самый раз», – подумал Пачеко.

– Та, что в бутылке, да, сеньор Поликарпио? – сказал он уже вслух.

Старик, упираясь рукой в стену дома, начал двигаться в сторону капитана Альмодовара, но, сделав несколько неуверенных шагов, снова повалился в пыль.

– Отведите Поликарпио в тень! – крикнул Пачеко. – Разжарит ведь его.

– Ага, – донёсся голос Эчеверрии, и пыль на улице как бы исчезла. Однако, на самом деле, Пачеко просто ближе подъехал к капитану и остальным мужчинам, которые вели за поводья пойманных лошадей.

– Чано (уменьшительное от Фелисиано)! – крикнул капитан продолжающему ухмыляться Эчеверрии. – Сказано было – отведите сеньора Поликарпио в тень.

Два солдата пробежали мимо Пачеко, спеша выполнить распоряжение капитана Альмодовара. Один из них успел спросить у сержанта:

– У старика что-то ещё осталось?

– От него несёт попойкой, – скрежетнул зубами Пачеко, опять ощутив приступ тошноты, ибо невольно посмотрел ввысь на белесое солнце, оттягивающее небо, точно свищ.

Два солдата, подхватив Поликарпио под руки, повели его через улицу. Он не держался на ногах: ступни в сандалиях скользили по песку и утрамбованной глине.

«Что так очерчивают? Что?» – не мог вспомнить лейтенант Берручете.

Один из солдат держал флягу старика и периодически прикладывался к ней.

– Обобрали сеньора Поликарпио, – презрительно сплюнул Эчеверрия.

– Оставим, оставим мы ему его кактусовой водки, – сказал солдат, заметив осуждающий взгляд сержанта.

Они довели старика к противоположной стороне улицы, бережно посадили его под стену дома и вернули ему в руки почти опорожнённую флягу из бутылочной тыквы.

Капитан, небрежно переступая и вспучивая пыль ногами, приблизился к Поликарпио. Когда он шёл, его начищенные сапоги всё сильнее укрывались сизым налётом. Создавалось впечатление, что ноги Доменико Альмодовара постепенно обнажались, открывая сероватую, утыканную редкими волосками кожу. Пачеко отвернулся: ему почудилось, что к Поликарпио подходит некто, который под воздействием солнца начал трансформироваться в другое существо. И сержант даже вспомнил – какое: когда-то слышал о сатире на козлиных ногах, но заставил себя подумать о кактусовой водке.

Остановившись над стариком, капитан долго разглядывал его, уже мерно посапывающего и медленно наклоняющегося телом к земле.

– Мой капитан, – сказал Фелисиано Эчеверрия, подводя оседланную лошадь, – он здесь околачивается со вчерашнего дня. А мы приехали в это селение сегодня ночью. Всех спрашивал о каком-то корне апачей.

– Зачем он ему? – задумчиво спросил Альмодовар.

– Вроде как от спины. Многие больные люди ищут этот корень, ведь никто не видел согнутых и кряхтящих апачей, даже если они преклонного возраста. У них даже глубокие старики выглядят бодрыми и подвижными.

– Потому что не просыхают от самогонки, мой капитан, – вставил свои слова седеющий солдат Диего Каучильо. – Апача хлебом не корми, а дай напиться в стельку.

Кто-то хохотнул. Капитан еле заметно кивал, словно соглашался, уже забыв о Поликарпио, и уходил мыслями к долгой дороге, которую ему и его солдатам необходимо пройти от Ларго Камино к селению Уальоа. Он нехотя повернулся и так же небрежно, как подходил к пьяному старику, пошёл к Мигелю Эррере, который что-то выкрикивал и энергично жестикулировал.

– Простите, дон Мигель, – сказал он. – Эта служба в пустыне меня доконает.

– Да ладно, дон Доменико, – сказал торговец, – кто прошлое помянет, тому глаз вон. Я уже распорядился. Даю вам восемь мулов. Поклажа – продукты и бурдюки с водой. Всё как положено. А дальше – не моё дело. Я и так кормил из своего кармана этих пленных индианок, пока не прибыли вы с распоряжением привести апачек в Коауильо.

– За них уже замолвили слово, ведь так, дон Доменико? Кто-то хочет украсить свой внутренний дворик симпатичными апачками, – расплылся в улыбке Эррера. – В Ларгосе, дон Доменико, из пленных индианок отобрали самых хорошеньких от семи до четырнадцати лет.

Доменико Альмодовар осматривал собирающихся людей.

– Через два дня вы должны быть в Чинапе, – сказал Мигель Эррера. – До Чинапы нет ни одного источника воды. Вода только та, что с вами. А от Чинапы до Уальоа тоже ни одного источника.

Капитан подумал, что из-за прихоти какого-то денежного мешка, решившего приобрести смазливых индианок, должен был тащиться через весь штат Чиуауа к забытому Богом Ларго Камино, а из Ларго Камино обязан следовать в Уальоа, который уже в штате Коауильо. Но приказ есть приказ, да и вознаграждение обещали.

Наблюдая за собирающимися солдатами, Доменико Альмодовар ещё раз прокрутил в голове слова полковника Армандо де Лос Льяноса, который дал ему приказ следовать вместе со взводом солдат в Ларго Камино, чтобы там забрать и доставить в Уальоа пять индианок. Несколько дней назад детей тайком привели в это селение, чтобы оставшиеся на воле апачи не догадались, что их соплеменников, захваченных в плен возле Трес Кастильос, разделили на две группы.

– Викторио убили, сеньор капитан, – сказал Армандо де Лос Льянос. – С ним полегло 78 воинов чихенне. Это случилось возле холмов Трес Кастильос. 68 женщин и детей наши кавалеристы захватили в плен. Случайно остались на свободе около дюжины апачей. Говорят, что Лозен перед тем, как наши солдаты окружили её брата Викторио, отстала от остальных апачей, чтобы принять роды у женщины из племени мескалеро. Ещё старый Нана остался в живых и на свободе. Он в это время отправился на охоту и не попал в окружение. Следопыты сказали, что из бойни ускользнули только четверо мужчин. Остальные – женщины и дети, вот и всё. Никто не будет делать попыток освободить маленьких индианок. Те четверо воинов, которые из всех апачей Тёплого Источника остались в живых, вместе с Лозен рыскают сейчас в окрестностях столицы штата, ведь в тюрьму в Чиуауа заперли всех остальных пленных апачек. Кроме этих хорошеньких девочек, о месте нахождения которых никто из дикарей не знает.

Залитая солнцем сторона улицы сияла, словно кромка отточенного лезвия. По мере передвижения солнца от зенита к западу сияние расширялось, пока не заполнило всю улицу, и день над селением стал разрезанным, но не вертикально, как во время полдня, а вдоль всей плоскости селения и прилегающей к нему пустыни.

Из двора дома Эрреры пеоны вывели мулов, навьюченных поклажей. Пачеко каждому животному раздвинул пальцами губы и тщательно осмотрел, нет ли черноты вокруг рта.

– Сойдут, мой капитан, – сказал он Доменико Альмодовару.

Капитан ничего не ответил, но глаза его вспыхнули, будто в них подули, как в жаровню.

Поликарпио, уже полностью освещенный солнцем и из-за этого выглядящий каким-то сжавшимся, ворохом старого тряпья, что истлевало под солнечными лучами, не смог удержаться над землёй и ударился плечом о спрессованную повозками дорогу. Он словно нашел положение, которое давно искал, спокойно закрыл глаза, но, затем, сразу открыл их: один из мулов, огретый прикладом винтовки, истошно закричал, и Пачеко почудилось, что крик животного был единственным ориентиром в залитом солнцем пространстве.

– С двух сторон! Сказал же, охранять их с двух сторон! – раздался повелительный голос капитана.

Они появились, как изображение, которое рассматривают сквозь грязное стекло, и Летисия, приподняв край юбки и поплевав на него, начала энергично протирать окно, чтобы лучше разглядеть происходящее на улице. Тем самым она обнажила свои полные ноги, но два пеона, зашедшие в харчевню выпить по глотку текилы, только скользнули глазами по её белым ляжкам и тоже уставились в окно.

– Всё, мучачос, всё! – запротестовал заплетающимся языком Поликарпио. – Больше никому не дам, мне ничего не останется.

– Да в вашей фляге уже ничего нет, сеньор Поликарпио, – залился смехом Фелисиано Эчеверрия. – Наши ребята основательно приложились. Ну и старик…

– Просто, сеньор Поликарпио, не нужно напиваться с утра, – сказал Диего Каучильо, а Маурисио, тощий и длинный, которому китель доставал до пупка:

– Нужно рассчитывать, сеньор Поликарпио. Но на два глотка я вам оставил.

Капитан поморщился и отвёл взгляд. «Никто из них не хочет тащиться с индианками через пустыню, как и я, потому и балагурят, стараются выглядеть весёлыми. Как-то неестественно всё это», – постепенно угасла его мысль, словно вдоль улицы дохнул ветер и затих у крайних домов.

– Нет, – бормотал Поликарпио. Он затянул флягу под серапе, пытаясь её таким способом спрятать, но она выпирала через шерстяную накидку, словно огромная женская грудь, и солдаты покатывались со смеху. Затем Поликарпио приподнялся и, уже сидя, начал прятать флягу себе за спину, но для этого ему нужно было отодвинуться от стены дома, что тоже его не устраивало, ибо он начинал клониться телом либо вперёд, либо в бок. Недоумённо оглядев улицу, старик принялся рыть справа от себя ямку в песке.

От ступающих между лошадьми и мулами солдат, от самих мулов, навьюченных сверх меры, воздух возле дома Эрреры колебался, будто состоял из разных по плотности пластов или полупрозрачных колонн. Он напоминал призрачный лес, деревья которого только угадывались и шатались из стороны в сторону, словно их нагибал ураганный ветер. Но пыль высоко не поднималась, хотя от такого движения она должна была укрыть улицу до крыш или окон домов. Она клубилась низко над землёй, иногда стелилась сизыми языками, словно между ног животных и людей протягивали светлые простыни, которые постоянно рвались на длинные лоскутья.

Все настолько были заняты поклажей и осмотром сбруи, что, наверное, девочек-апачек Летисия увидела первой. Они словно выплыли со двора, крепко держась за руки. Из-за клубящейся над землёй пыли их робкие шаги трудно было разглядеть, поэтому создавалось впечатление, что они стоят неподвижно, но их передвигает какая-то сила, которая минутой спустя оказалась Мигелем Эррерой и несколькими его слугами, идущими позади индианок и толкающими их.

Летисия после поняла, почему воспринимала девочек застывшими, однако перемещающимися над землёй под воздействием неизвестной силы, – пространство для них не существовало, и ориентиры, как-то: двор, а, после, длинная улица, для девочек не изменялись и не чередовались один за другим. Для них расстояние отсчитывало или разворачивало в пространстве высокое раскалённое солнце. Оно сразу залило их худые тела, высветив каждую мельчайшую подробность, – растерянные лица, совершенно без детского выражения, но не постаревшие, а как бы шагнувшие из раннего, беспечного возраста в то время, когда вся жизнь оказывается далеко позади. И кроме Летисии только сержант Пачеко задержал на девочках свой взгляд. Задержал надолго, неестественно долго, чтобы, после отвести его к высокому солнцу, ибо подумал, что мысли пленниц раскалены: они как расплавленный металл. Они яростны, – сглотнул Пачеко и сам на несколько секунд наполнился ослепительным солнечным светом, который до состояния тлена выжег в его сознании последнюю надежду улизнуть от задания отвести апачек через пустыню в Коауильо. Всё оказалось гнусной и постыдной реальностью, а не красочным рассказом за чаркой кактусовой водки, – он и его солдаты будут сопровождать детей, проданных в рабство.

Летисия внимательно смотрела на сержанта, который стоял с опрокинутым к солнцу лицом, и она хорошо понимала, что он подставил лицо под горячие лучи отнюдь не для того, чтобы они обласкали его щёки и лоб. «Он хочет, чтобы солнце испепелило его», – подумала Летисия, однако не испытала к Пачеко чувства жалости, – и сержант и проданные в рабство дети для неё были как красивые животные, которых ведут на убой или для ярмарочной потехи.

С силой дохнув на оконное стекло, она снова прошлась по нему подолом юбки, но её сознания всё же коснулась мысль, что пыль, которая струилась между ног апачек, по цвету была такой же, как и её давно не стиранный передник.

Заминка произошла из-за того, что солдаты хотели поставить девочек цепочкой, одна за другой, тогда как те пытались держаться группой, обступив самую старшую, которой было лет 14-15. Самой младшей девочке было лет 6, не больше. Её крепко держала за руку самая старшая индианка. Детей в самом деле можно было назвать красивыми, если бы не многодневная грязь, которой были покрыты их лица и руки. Они давно не умывались, от самого Трес Кастильос вообще не видели воду, кроме той, которую им давали попить. А от Трес Кастильос до Чиуауа около ста лиг, и почти сто лиг от Чиуауа до Ларго Камино.

– Пять девочек, – произнесла Летисия вслух и быстро отошла от окна, чтобы заняться приготовлением пищи.

Дети пытались выглядеть невозмутимыми, но всё равно на их лицах проступало то любопытство, то испуг, однако, все они жались к пятнадцатилетней апачке, и невозможно было определить – девочки это делают из-за страха, пытаясь найти возле старшей индианки хоть какую-то защиту, или стремятся защитить её, оградить, как самую взрослую, от посягательств грубых мужчин. Их давно не мытые лица были тёмными, намного темнее медно-коричневого цвета кожи апачей. Их глаза светились, но не только потому, что на фоне чумазых лиц казались ярче. Пачеко давно знал об этом, – люди, вырванные из просторов первозданной природы, всегда имеют такие глаза, которые смотрят будто из другого мира.

Солдаты не знали, как себя вести с пленницами: всё же, те были детьми. Никто не решался на угрожающий окрик или бесцеремонный подзатыльник. Девочкам подсказывали, размашисто жестикулируя, что нужно выстроиться в цепочку, но маленькие апачки ещё сильнее жались друг к дружке.

– Мы ведь солдаты, мой капитан, – объяснил Диего Каучильо.

– Поделикатнее, Чано, – сказал Эчеверрии Доменико Альмодовар и сразу, насупив брови:

– Пусть идут, как хотят, как им удобно.

– И я так думаю, мой капитан, – заулыбался Фелисиано Эчеверрия. – Дети ведь.

– А я бы так не думал, – вынырнул из-за пленниц Эррера. – Апачи это, дон Доменико. Нужно глядеть в оба.

– Да ладно, дон Мигель, – послышался голос лейтенанта. – У страха глаза велики. Справимся как-нибудь.

– Вот так, вот так, – показывал девочкам Диего Каучильо, как нужно построиться, но они испуганно таращились на него.

Истошно завопил мул.

– Сказал же, не бить животных! – взорвался дон Мигель, и молоденький солдат, сплюнув, отошёл от нагруженных мулов.

– Давай! – крикнул Эчеверрия. – Они пойдут за мулами – и так всё понятно.

Возле Доменико Альмодовара стоял жеребец и нетерпеливо перебирал ногами. Капитан удовлетворенно кивнул, когда колонна, наконец-то, тронулась, словно состояла из деревянных раскрашенных фигурок на ярмарочной карусели, которая начала двигаться. Неподвижно восседал на лошади только сержант Пачеко: сузив глаза, он внимательно пересчитывал солдат, мулов и пленниц. Пересчитав всех, Пачеко полуобернулся, чтобы сообщить об этом капитану, но Доменико Альмодовар пристально посмотрел на него, и сержант опустил верхние веки, словно для глубокого сна, а, затем, резко вскинул их, дав понять капитану, что всё в порядке. Капитан потянулся всем телом, пробуя свои мышцы перед долгой ездой в седле, и только кивнул головой.

– Мой капитан, – сказал Пачеко, отдавая честь, и последовал за колонной.

Заполненная животными, людьми и стелющейся за ними пылью улица внезапно сократилась: её дальнего конца, вползающего, как сухое русло, в пустыню, не стало видно. Улицу словно макнули в солнце – всё окрасилось оранжевым светом, всадники покачивались над пылью, как статуэтки, стоявшие на столе, который начали передвигать. На зубах у Каучильо заскрипел песок.

– Сеньор Поликарпио, – сказал он, прощаясь со стариком, – Спасибо за самогон.

Поликарпио втянул голову в плечи. Он пытался вспомнить солдата Каучильо, но взгляд его был осоловелым, выцветшим, без радужек – один мутный алкоголь. Пьяно оглядевшись, он опять начал разгребать ладонью песок, чтобы спрятать в нём флягу.

Девочки шли прямо, не поворачивая голов, однако те, кто мало-мальски знал апачей, понимали, что они своими широко открытыми глазами фиксируют всё, каждую мельчайшую деталь, каждый незначительный признак, создавая в своём сознании из окружающей их местности и быстротечных событий отдельную крошечную вселенную, которой после, чтобы охарактеризовать её, дадут название «селение с солдатами». Они все были этому обучены ещё с периода бессловесного детства. Но самая младшая девочка, держась за юбку самой старшей, вела себя по-детски непринуждённо и часто оглядывалась по сторонам, хотя из-за клубов пыли ничего не могла конкретно разглядеть. Иногда в её глазах появлялось удивление. Бросив взгляд на Поликарпио, она замедлила шаг, из-за чего потянула за юбку, словно пыталась остановить, старшую девочку. Встретившись с ней глазами, старик принялся интенсивнее зарывать флягу в песок. Свободная рука девочки начала медленно подниматься, словно она хотела поправить волосы или на кого-то указать ладонью, а на губах появилась растерянная улыбка. Но распрямленная ладошка не успела указать на пьяного Поликарпио, – старшая девочка, сжав пальцы в кулак, ударила младшую в лицо. Девочка повалилась на песок. Она застонала через глубокий всхлип, словно захлебнулась, как-то по-взрослому, будто была высокой и сильной. Даже не верилось, что щуплое тельце может так отреагировать на удар кулаком. Рот залило кровью, и дальше она не проронила ни звука, – покорно, даже виновато, придерживаемая старшей девочкой, поднялась и с отрешённым выражением на лице пошла дальше.

Старшая девочка только скользнула суженными зрачками по Поликарпио, – глаза её вспыхнули, будто в её взгляд опрокинули холодную и чистую воду, а Эчеверрия, как-то нараспев, растягивая слова и поднимая голос до взвинченного тона, прокричал:

– Дикари! Хуже зверей, мой капитан!

Доменико Альмодовар, скосив на Эчеверрию глаза, прошёлся пальцами по своим усам, из-за пыли ставших пепельными. «Что бы было с тобой, Чано, – подумал он, – если бы на твоих глазах убили твоих родителей, а затем тебя погнали, как скот, к самому Коауильо?»

Пачеко проследил глазами взгляд капитана. Нажав ногами, обутыми в сандалии, на бока коня, пустил его рысью, и быстро проехал мимо Поликарпио к девочкам, чтобы находиться рядом с ними.

Облако пыли, поднимаемое и животными, и людьми вкатилось в белесый простор пустыни, улица словно всплыла под солнце, как узкий плавник длинной рыбы.

Летисия, вышедшая из харчевни во двор, бросила взгляд на старика. Поликарпио сидел на солнцепёке, положив ладонь на полу-зарытую флягу. Осмотрев Летисию слезящимися подслеповатыми глазами, он медленно подкатил зрачки под лоб и начал клониться вперёд. Летисия не видела, как он повалился на песок и моментально захрапел. Войдя в помещение, она повелительно бросила двум пеонам:

– Мучачос, перенесите сеньора Поликарпио в тень. Возле него, в песке, зарыта фляга. В ней ещё должно остаться немного самогона. Но я вам налью по чарке текилы, когда вы перенесёте старика.

2

Они выехали из Ларго Камино в самое жаркое время дня, – действия необдуманные, но необходимые. «Хотя о чём тут можно было думать?» – размышлял Пачеко. Дон Мигель ждал, когда пеоны пригонят крепких рабочих мулов из далёкого пастбища, тянущегося полосой чахлой травы вдоль почти пересохшего ручейка. Солдаты в селение прибыли глубокой ночью, чтобы сопровождать пленниц в Уальоа, что на границе со штатом Коауильо. Кавалеристы ещё не спешились, а дон Мигель послал своих слуг за мулами. И пока мулов пригоняли, а потом нагружали поклажей, уже наступил полдень. Утешало одно – первый день похода в Коауильо будет неполным: час, два, а потом наступит вечер и жара начнёт спадать.

Пачеко ехал позади колонны и при выезде из селения оглянулся, чтобы бросить взгляд на улицу и дома. Он надеялся, что никогда больше здесь не окажется. Сеньора Поликарпио не было, – совершенно пустынная улица пролегала между двумя рядами домов, как натянутый ремень, на котором, подобно опасной бритве, солнце оттачивало свой острый край.

«До источника Чинапа два дня пути, то есть колонна придёт в Чинапу только послезавтра в полдень, – подумал сержант. – Двое суток придётся пить тёплую, со вкусом непромытых кишок воду из кожаных бурдюков».

Постепенно колонна растянулась лентой пыли, похожей на мутную воду, на поверхности которой плавали тёмные пузыри – головы людей и лошадей. Маленьких апачек не было видно. Они двигались в центре колонны, и их постоянно укрывала пыль. Пачеко, который переместился в голову колонны, периодически останавливал передовых, чтобы все остальные подтянулись.

– Возможно, это и к лучшему, – сказал капитан, подъехав к Пачеко, серый из-за пыли. Пленниц никто не увидит, даже если будет внимательно наблюдать за колонной. Я говорю, что вдруг поблизости рыскает шальной апач.

– Если девочкам придётся постоянно глотать пыль, они долго не продержатся.

– Вернись и посмотри, – сказал Доменико Альмодовар. – Если нужно, перемести их ближе к голове колонны.

Пачеко иноходью поскакал к середине колонны. Он чуть не сбил индианок конём, разглядев их только в нескольких шагах от себя. Девочки были укрыты пылью с головы до ног, влажно блестели лишь их глаза – отверстые в просьбе дать воды и позволить хоть немного передохнуть.

– Дай им воды, Чано, – сказал Пачеко. – Только по два глотка.

– А остальным? – спросил Эчеверрия.

– Остальные потерпят, Чано, – отрезал Пачеко. Он окинул взглядом северную сторону пустыни, – ни души, ни былинки, даже марева не было: бесконечный ровный стол, серо-жёлтый и постепенно тускнеющий.

– Пачеко! – донёсся голос Диего Каучильо. – Почему детям не разрешили ехать верхом? У дона Мигеля что – мало мулов? Мы так будем тащиться по пустыне до конца дней.

– Так они при первой возможности попытаются убежать, – ответил за сержанта Фелисиано. – Потом вылавливай их поодиночке в пустыне.

«А ведь это идея», – подумал Пачеко. Проследив, чтобы пленницы выпили только по два глотка воды, он вернулся в голову колонны и поделился с капитаном своими мыслями.

Доменико Альмодовар долго разглядывал его, затем стёр ладонями пыль с лица.

– Как-то странно у нас всё, – сказал он. – Я подумаю. До вечера уже недалеко. Не умрут, если пройдут пешком.

Под вечер все немного оживились: юго-восточный горизонт послал им навстречу несколько маленьких смерчей, которые гибко раскачивались, расширяясь в грибовидные кроны, и напоминали диковинные деревья, пересекающие безжизненную местность в поисках воды и забвения.

Передний мул застыл, как вкопанный, упираясь растопыренными ногами в песок. Полосу пыли медленно относило на запад, и она постепенно исчезала, как пена на берегу. Колонна обнажилась.

– Заставьте его идти, – сказал капитан, ни на кого прямо не посмотрев, а окинув глазами юго-восточный отрезок горизонта.

Солдаты начали гарцевать на лошадях возле неподвижно стоящего мула, подзадоривая не столько измученное животное, сколько самих себя. Похожая на просачивающуюся сквозь высь каплю, зажглась вечерняя звезда.

– Нужно останавливаться здесь, мой капитан, – тихо проговорил Доменико Альмодовару сержант Пачеко.

Капитан отвёл от себя руку, сделав ладонью полукруг – мол, «на твоё усмотрение, Пачеко», и Пачеко рявкнул хриплым натруженным голосом, ибо полдня перекрикивал ропот солдат и фырканье мулов:

– Здесь!

Каждый знал свои обязанности: два солдата снимали поклажу с мулов, три человека разъехались в разные стороны от лагеря и застыли на лошадях. Остальные собирали редко встречающиеся сухие стебли юкки и чапарраля, раскатывали на земле одеяла, только несколько пленниц, плотно прижавшись друг к дружке, стояли не шелохнувшись.

Капитан поехал по кругу, словно бы в раздумии, но все знали, что он проверяет, как каждый из них справляется со своими обязанностями. Встречаясь зрачками со всполошенным взглядом солдата, Доменико Альмодовар устало опускал глаза, а, когда поднимал их, его подчинённый уже отдавал ему честь и бормотал:

– Мой капитан.

Размеренно и неторопливо Альмодовар наматывал уже второй круг, когда встретился глазами с Пачеко.

– Вот так и стоят, сержант, – сказал он, – словно не устали. Словно они и не дети вовсе.

– Да дети они, мой капитан, – ответил Пачеко. – Просто нужно учитывать, что, в отличие от всех остальных людей, апачи, даже если сильно измотаны, вида не подают.

– Вот я и говорю, – сказал капитан, – вид у них, как у статуй. Кажется, что среди пустыни поставили деревянные болванчики.

Зрачки Пачеко скользнули по лицу капитана.

– Я всё понимаю, Пачеко, – улыбнулся Доменико Альмодовар. – Так возникают чёрствость и равнодушие, когда индейцев начинают воспринимать, словно нечто неодушевлённое. Я контролирую себя, сержант, и, не оборачиваясь, добавил:

– Да усади ты их, Пачеко. Я же вижу – они с ног валятся. Дай им понять, чтобы разожгли костёр. Апачи ведь хорошо умеют это делать. Займи их, сержант.

– Пачеко долго и настороженно смотрел в спину удаляющегося капитана.

– И не щурь глаза, – сказал Альмодовар, разворачивая коня, чтобы снова начать объезжать лагерь по кругу. – Командуй.

3

Сумерки придвинулись снизу – из земли. Вышли из неё, как тёмные воды, и только бирюзовое небо ещё отливало атласом, пока на его западном крае алый огонь не затянул в себя остальные участки высоты.

Два человека сторожили лошадей, два девочек и мулов, четыре охраняли лагерь, остальные укладывались спать. Нависая лицом над крошечным костром, Доменико Альмодовар расстёгивал пуговицы кителя.

– Сержант, – сказал он, когда в поле его зрения появился Пачеко, проверяющий караульных, – садись.

Он указал глазами на свежеиспеченные кукурузные лепёшки.

– Перекуси.

Сержант присел, перекинул на ладони горячую лепёшку и, закрыв глаза от удовольствия, вонзился зубами в тортилью.

– Вроде как первый день прошёл, – сказал капитан, разглядывая огонь.

– Угу, – ответил Пачеко, а, когда пережевал и сглотнул, к костру подошёл Эчеверрия.

– Можно вопрос, мой капитан? – спросил он.

Капитан сделал полукруг ладонью, словно отвлекал от огня тень, как готовящуюся к броску гремучую змею.

– Вот я и говорю, мой капитан, – сказал Эчеверрия, – дон Мигель мог дать повозку, чтобы на ней везти пленниц. Не выдержат они четыре дня в пустыне.

– Пачеко знает, сказал Альмодовар и распахнул китель.

– Возле Чинапы начинаются возвышенности, – сказал Пачеко. – Ущелья и извилистые арройо. Там узкая тропа, по которой ходят те, кому нужно добраться от Ларго Камино до Уальоа. Повозка не пройдёт.

Эчеверрия многозначительно кивнул.

– Что-то я не вижу лейтенанта, – сказал он звонким голосом, подражая манере говорить Франциско Берручете.

От уголков глаз Чано и Пачеко разбежались лучики, губы расплылись в улыбке.

– Да ладно вам, мучачос, – сказал Альмодовар. – Его определили в наше подразделение только до Коауильо. Ему как раз туда, к родственникам, и нужно.

– Путешествовать к мамочке за счёт службы, мой капитан? – скривился Пачеко, одновременно подбросив ветку в костёр.

– Не я его родил, так что не мне определять его судьбу, – ответил Доменико Альмодовар.

Громко заржала одна из лошадей.

– Что там, Паскуаль? – крикнул Пачеко.

– Да всё в порядке, сержант, – ответил Паскуаль. – Не можем же мы всех лошадей сразу накормить ячменем. По очереди, – его голос перетёк в затихающее эхо, словно люди находились в глубоком ущелье, но их крики не отражались от каменных стен, а извиваясь, удалялись на юг между поворотами узкой расщелины. – По очереди!

Доменико Альмодовар расстелил возле костра одеяло и, прощупывая через него неровности на земле, пытался определить, куда лучше положить седло. Пачеко хотел подняться и отойти в сторону, но, встав на ноги и распрямив спину, передумал.

– Что ещё? – спросил капитан, перестав водить ладонью по одеялу.

– Мой капитан, – тихо проговорил Пачеко, – завтра индианки будут двигаться пешком или верхом?

– Как ты себе это представляешь? – несколько раздражённо спросил Альмодовар. – Заставим нескольких солдат посадить их на сёдла сзади себя?

– Я понял, мой капитан. Сидя сзади солдата, апачка может выхватить у него из-за пояса нож или пистолет, – сказал Пачеко.

– Угу, – хмыкнул Доменико Альмодовар. – Заставим солдат посадить индианок спереди себя, так?

– Ну, можно, – пробормотал Пачеко.

– Чтобы наши кобели затискали их, сержант? Мы должны привести индианок в Уальоа нетронутыми. За них заплачено. И нам будет заплачено за их полноценную доставку.

– Да ведь мулов можно разгрузить, – уже громко проговорил Пачеко. – Каждому всаднику какое-то барахло: ну там бурдюк или мешок с мукой. А на мулов посадить девочек.

– И кто меня, как командира, назовёт нормальным, Пачеко? – спросил Альмодовар, поднявшись на ноги. – Солдат должен быть подвижным, маневренным. Вдруг апачи, которые остались в живых после бойни в Трес Кастильос, пойдут по нашим следам?

Пачеко покачал из стороны в сторону головой, будто не мог понять слов капитана.

– Ещё день пути на солнцепёке и пешком, и они свалятся. Придётся делать носилки или волокуши, чтобы таким способом доставить пленниц в Коауильо.

– Ты сталкивался с апачами? – спросил капитан. Он прилёг и смотрел на Пачеко снизу вверх зелёными глазами, которые в полумраке вечера не утратили сочной яркости.

– Приходилось, мой капитан.

– И что ты скажешь о них? Что ты скажешь об их выносливости?

– Что они стожильные, – нехотя ответил Пачеко.

– Вот так-то, – сказал капитан. – Проверь посты.

Пачеко уже удалился шагов на десять от лёгшего отдыхать капитана, но услышал его голос:

– Может, когда дойдём до Чинапы. Я подумаю, Пачеко.

4

В полночь сержант проверил караульных и лишь потом позволил себе лечь на разостланную возле костра скатку. Помимо усталости он испытывал чувство опустошенности, но оно не теснилось в груди и не оставляло на сердце осадок. За годы службы на севере Мексики он ко многому привык: просто мысли престали волновать сознание, будто он, Пачеко, заранее нашёл ответы на все вопросы.

Восточное небо было тёмным, как речной ил. Чудилось, что из него через несколько часов потечёт мутная полоска воды: день постепенно расплещется, и пустыню затомит плотной, изнуряющей жарой.

Тоскливый вопль, перешедший в завывание, ударил по лагерю и через несколько мгновений затих, будто его затянуло в длинную нору и там смяло до состояния судорожных всхлипов. Почти все вскочили на ноги. Каучильо бежал босиком, забыв обуть сандалии, но держал винтовку наперевес.

– С восточной стороны! – крикнул он.

– Индиос! Это индиос! – донеслось несколько криков с разных концов лагеря.

Поднявшись, Пачеко не стряхивал со своего сознания сон, но сразу побежал за Каучильо – машинально, наученный многими годами службы, оглядывал лагерь, и больше сердцем, гулко стучащим в груди, нежели мыслями, отмеривал дальнейшие свои действия.

Подоспел капитан. Увидев, что Пачеко совершенно спокоен, выкрикнул, растягивая гласные:

– Диего, Маурисио, посмотрите, что там?

– Надо бы с огнём, так ничего не разглядеть, – зашептал кто-то из тишины.

Каучильо вернулся, вытянул из костра тлеющую головешку и, крадучись, пошёл в пустыню.

– А для чего красться? – спросил Пачеко. – Ты и так хорошая мишень.

Капитан скривился и оглянулся на лагерь, – блеснули глаза проснувшихся и сбившихся в стайку девочек, словно у ночи был зародыш, второе её начало, которое притаилось среди людей и робко мерцало пятью парами звёзд.

– Ты услышал, Каучильо? – крикнул Эчеверрия. – Апачи сразу тебя срежут.

Каучильо обернулся, осветив жаром головешки своё вытянутое от страха лицо.

– Всё нормально, мой капитан. Ложная тревога, – сказал Пачеко и, не обращая внимания на столпившихся солдат, побрёл босиком вокруг лагеря, чтобы проверить – все ли дежурные на месте.

– Да в чём дело, Пачеко? Ты объяснишь? – спросил Альмодовар, но без злобы и раздражения.

– Так кричит кузнечиковый хомяк, – донёсся голос сержанта из темноты.

– Я знаю, мой капитан, – раздался голос Педрито. – Это ночной грызун, похожий на крысу. На охоту выходит ночью. Своим криком он подражает вою волков. Говорят, что таким способом он обозначает свою территорию.

Пачеко зорко осматривал людей, которые возвращались к своим раскатанным на земле одеялам. Лошади на западной стороне лагеря стояли плотным табуном, но им передалось волнение, всполошившее людей. Прижимаясь друг к другу и громко фыркая, они все перемещались против часовой стрелки и, наверное, разбежались бы, но их сдерживала фиксирующая верёвка. Со стороны пустыни возле табуна никого не было, слабо улавливался зрением лишь силуэт часового на севере.

– Паскуаль, – позвал Пачеко.

– Я здесь, Пачеко, – отозвался Паскуаль и шагнул к сержанту из той стороны, которая примыкала к лагерю.

– Олух. Ты бы ещё забрался в середину лагеря. Где твоё место? – незлобиво, больше для порядка спросил сержант.

– Хотел посмотреть, что случилось. Все побежали на восточную сторону.

– Живо на своё место. Кони, вон, разволновались, – сказал Пачеко и побрёл осматривать лагерь дальше. К капитану он вернулся через несколько минут. Тот всё ещё продолжал стоять на восточной стороне лагеря.

Неожиданно в истлевающий свет полупогасшего костра шагнул лейтенант Берручете. Он поправлял кобуру на широком ремне.

– Мой капитан! – чуть ли не рявкнул лейтенант, потому что сразу сорвался голосом вниз, к земле, увидев, как Пачеко приложил палец к своим губам.

– Доменико, я… – лейтенант попытался говорить непринуждённо, но в глазах его плескалась растерянность.

Альмодовар сделал движение ладонью как бы от себя, будто отодвигал ветку или снимал паутину, и лейтенант понимающе кивнул. Они обошли Берручете с двух сторон – Альмодовар и Пачеко.

– Да не смотри ты на меня так, – сказал Альмодовар сержанту. – Он с нами до Коауильо. Приставили его к нам. Сбоку припёку.

– А я и не смотрю, мой капитан, – ответил Пачеко. – Темнота, хоть глаз выколи.

Ближе к рассвету сержант проснулся от лёгкого внутреннего толчка, словно он где-то находился, замешкавшийся и неуверенный, и чья-то рука толкнула его в пространство, где было бесконечно неуютно и ужасно одиноко. Сквозь полуоткрытые веки он посмотрел на восток – тяжёлый монолит ночи постепенно рассасывался. Он ничего подозрительного не увидел, не услышал никакого, даже малейшего шума, но начал осторожно подниматься, сжимая в правой руке винтовку. Чувство внезапной, всепоглощающей тоски охватило его. Так было всегда, когда он чувствовал опасность.

На востоке звёзды постепенно меркли, словно высыхали, как под солнцем капли росы. Лагерь со спящими людьми казался бугристым участком на плоской равнине, могильными холмиками какого-то заброшенного кладбища. Над несколькими кострищами вился слабый дым, словно души умерших струились из тьмы земли в начинающую светлеть высь.

– Тревога! – сорвал громкий крик темноту, как завесу. Над лагерем раздался долгий вздох, и сразу одеяла и одежды оторвались от земли, вытряхнув из себя всполошенных людей.

– Лошадей нет, мой капитан!

– Это голос Паскуаля, – сказал Пачеко, подбегая к Доменико Альмодовару.

– Мулы! Где мулы? – кричал Эчеверрия, мечась вдоль западного края лагеря.

И сразу всё стихло, только костры разгорались и наполнялись треском, – дежурные сразу же, как только раздался крик «Тревога», подбросили веток в огонь.

Согнувшись, Пачеко внимательно осмотрел участок, где привязали на ночь лошадей. Перед закатом всех скакунов, сначала расседлав их, накормив и напоив водой из бурдюков, которые несли мулы, собрали у западной стороны лагеря. На шеи накинули верёвочные петли, а в петли, для фиксации, чтобы животные ночью не разбрелись, продели длинную веревку, которую привязали к вбитым в землю колышкам. Сплетённая из волокон агавы веревка бледно извивалось, а в некоторых местах была втоптана в песок копытами.

Капитан стоял, неестественно выпрямившись, неотрывно смотря в сторону западной пустыни, где темнота ещё не рассосалась, а звёзды трепетали бархатным светом, словно были далёкими насекомыми, которые вибрировали светящимися крыльями.

От лагеря следы копыт вели на запад. Даже неопытный глаз мог заметить, что лошади брели медленно, иногда останавливаясь, а, затем, снова начинали двигаться. По неразберихе следов можно было догадаться, что животных никто не направлял: некоторые из них часто отходили в сторону, а потом возвращались в табун.

– Уж очень всё странно, мой капитан, – доложил Альмодовару Пачеко и подробно поделился своими наблюдениями.

– Как в Ларго Камино, – сказал Эчеверрия. – Лошади просто разбрелись, вот и всё. Но кто-то освободил их от фиксирующей верёвки.

Пачеко кивнул, соглашаясь со словами Эчеверрии.

– Надо очень внимательно, не теряя бдительности, пойти по следам, – сказал он.

– А если, – один из солдат указал рукой в темноту, – там апачи?

– Бери бойцов, сколько нужно, и идите по следам, – распорядился Доменико Альмодовар. – Без лошадей мы в полной заднице. – А затем громко и непререкаемо:

– Паскуаль!

– Но я не знаю, я ведь не спал, – сказал Паскуаль. – То есть я задремал, мой капитан, на секунду, а, когда открыл глаза, лошадей уже не было.

– Пачеко! – крикнул капитан. – Паскуаля ставишь дежурным на всё время похода.

– Да, мой капитан, – донёсся голос из темноты.

Постепенно рассветало, но на западе, всего шагах в двухстах от лагеря, стена мрака оставалась незыблемой: и кусты чапарраля и редкой юкки выглядели, как присыпанные чёрно-серой золой. Следы, оставленные лошадьми, можно было разглядеть, лишь низко наклонившись и упёршись в них взглядом вертикально. Если же смотрели на следы по наклонной, вскользь, вмятины в земле словно смывало пеленой.

– А следы-то свежие, Пачеко, – прошептал Каучильо. – Вряд ли прошло более, чем полчаса.

Солдаты ещё сильнее пригнулись к земле. Они медленно поворачивали головы, осматривая пространство вокруг себя.

И вдалеке от лагеря следы показывали, что лошади лениво брели, никто их не тянул и не подталкивал. Табун сильно растянулся: только те животные, что шли впереди, продолжали двигаться на запад. Остальные, одно за другим, разбредались, и из-за этого площадь, на которой можно было проследить отпечатки копыт, становилась неохватной, выскальзывала и уходила на юг и на север, вне пределов возможностей солдат изучать землю и держаться тесной группой.

Фелисиано Эчеверрия, крадущийся на несколько шагов впереди Пачеко, резко присел. Он подобрал что-то с земли, полуобернулся на сержанта, подбросил и поймал ладонью тёмный комочек. Рассвет ещё не очертил его лицо, но Пачеко догадался, что злая усмешка скривила губы Фелисиано.

– Что там, Чано? – шёпотом спросил Пачеко.

Солдаты застыли. Все так и остались стоять в полусогнутом положении, но еле различимыми наклонами голов назад, к спине, из-за чего подбородки уходили вперёд, как бы спрашивали: «Что дальше, сержант?»

Пачеко, вытянув руку с растопыренными пальцами, несколько раз опустил её, будто пытался кого-то наклонить: «Оставаться на месте».

Низко пригнувшись, подошёл Эчеверрия и положил в ладонь Пачеко тёмный комочек. Пачеко присел на корточки, очистил комочек от земли.

– Сушеная слива, – сказал он.

– Без косточки, Пачеко, – многозначительно прошептал Эчеверрия. – Дикая слива.

– Покажу её капитану, – сказал Пачеко, поднял руку и махнул ею вперед.

Даль как-то резко посветлела, словно выбросилась из темноты. То, что скрывалось в ней, кусты чапарраля и несколько бредущих лошадей, внезапно проступило, – опаловое, истлевающее в мутной дымке.

– Сухофрукты – лакомство для лошадей, – задумчиво произнёс Пачеко.

– А то, – прошептал Эчеверрия. Злая ухмылка так и не покинула его лица. – Апачи.

Пачеко провёл двумя пальцами под глазами, будто прочертил на переносице полосу, а, затем, указал рукой вперёд.

– Индиос, – прошелестел шёпот над равниной.

И справа и слева от солдат, шагах в двухстах от них, виднелись лошади, которые медленно переступали ногами и что-то тщательно, опустив головы, искали на земле.

– Стой, – прошептал Пачеко. Чано остался стоять на полусогнутых ногах, но начал осторожно снимать с плеча винтовку.

Они бы ничего в сумраке не заметили, если бы несколько лошадей на западе, шагах в трёхстах от них, оставались неподвижными. Но они вздрогнули и быстро помчались с юга на север, вдоль фронта крадущихся солдат. Одновременно с нарастающим топотом копыт чётче вырисовывались гнедые тела лошадей и развевающиеся гривы.

– Поймать остальных лошадей! – крикнул Пачеко.

Над одной из лошадей взлетел всадник. Его выцветшая рубашка вздрагивала вдали бледным пятном, длинные волосы от быстрой скачки отбросило назад.

Всадник намеренно гнал лошадей вдоль фронта крадущихся по следам солдат, намереваясь забрать с собой или разогнать остальных скакунов. Он был слишком далеко для выстрела, но всё равно прижимался к шее коня, и, если бы не светлая рубашка, его бы трудно было разглядеть.

Пачеко и Эчеверрия вскочили на первых пойманных лошадей. Они не привыкли скакать без сёдел, не упираясь ногами в стремена, но всё равно, ударяя пятками по бокам скакунов, пустились в погоню.

Всадник перестал гнать лошадей с юга на север. Он резко повернул на запад. Пыль, увлажнённая утренней росой, почти не поднималась, а вскидывалась из-под копыт, как клочья грязной тяпки.

– Не догоним, – сказал Пачеко, осадив коня. – Бесполезно.

5

Поликарпио зашарил рукой возле себя, когда солнце снова добралось до него: в тени оставались лишь голова и верхняя часть тела. Он плотнее прижался к стене – от жары и выпитого алкоголя старческие суставы выкручивало и ломило. Летисия так и подумала, когда вышла на улицу, чтобы вылить грязную воду, которой мыла пол. Она ударила выплеснутой водой по жёлтому, сгущённому зноем воздуху, словно выбросила из ведра полупрозрачную птицу, от которой, через мгновение, осталась лишь тень на земле, а саму птицу скомкала и тут же сожгла жара.

Летисия посмотрела вдоль улицы, куда ушли солдаты, и только мельком взглянула на Поликарпио. Подойдя к калитке, оглянулась – старик пытался подняться на ноги. «Подожду», – решила она, снова бросила взгляд на юго-запад, но не увидела завесы пыли. «Уже удалились», – подумала Летисия и сразу, громко:

– Вам помочь, сеньор Поликарпио?

– Я сам, дочка, – ответил старик. Опираясь рукой о стену, он неуверенно поднялся и сделал шаг вперёд, но потом остановился.

– Я бы хотел ещё, – сказал он, – протянув перед собой пустою флягу.

– Само собой, – сеньор Поликарпио, – ответила Летисия. – Но я ничего бесплатно не даю.

Поликарпио похлопал себя ладонью по правому боку, будто у него на поясе висел кошель, который должен был зазвенеть новенькими эскудо и сентаво.

«Не спасёт его бруха, даже если у неё есть корень апачей», – подумала Летисия. Подождав, когда старик перейдёт улицу, помогла ему зайти в дом. Поликарпио достал из кармана монету в 25 сентаво и бережно положил её на стол. Скользнув глазами по монете, Летисия показала старику большим и указательным пальцами, сколько нальёт текилы во флягу. Поликарпио кивнул.

– Вы из Эскандидо, сеньор Поликарпио? – спросила она.

– Не совсем, – ответил он заплетающимся языком, – но сейчас гощу у племянника, который там живёт.

– Эскандидо небольшая деревня, полтора десятка домов вокруг непересыхающего источника. Я там знаю почти всех, – улыбнулась Летисия, надеясь, что Поликарпио скажет, кто его племянник.

– Так он, – сказал Поликарпио и сразу умолк, вперившись жадным взглядом в бутыль текилы, который Летисия сняла с полки грубо сколоченного шкафа.

– Такой же пьяница, как все мужчины, да, сеньор Поликарпио? – спросила Летисия.

Поликарпио радостно закивал.

– Куда вы сейчас? – спросила Летисия, наливаю во флягу текилу.

– Искать бруху.

– В такой солнцепёк? – опять спросила Летисия. – У нас её нет. Живёт на окраине селения одна знахарка. Подождали бы до вечера.

– Мне бруха сейчас нужна, – пробормотал старик.

– Но брухи в Ларго Камино нет, сеньор Поликарпио.

– Так понятно, – опять пьяно улыбнулся Поликарпио.

– Ну что ты мучишь сеньора Поликарпио? – рассмеялся один из пеонов, который пил текилу крошечными глотками из большой глиняной чашки.

– Все вы пьяницы, – огрызнулась Летисия, но старику, внезапно став серьезной, задумчиво сказала:

– Дай Бог вам найти, что ищете, сеньор Поликарпио.

– Спасибо, дочка, – ответил Поликарпио. Он неуверенными шагами направился к дверям, а когда вышел во двор, так же неуверенно, пошатываясь, свернул в боковую улицу и побрёл на северную сторону селения.

За всё время, которое он потратил, чтобы дойти от центральной улицы к северной окраине Ларго Камино, ему встретились только два человека, осмелившиеся покинуть дома в нестерпимую жару, – такой же старый сеньор, как он сам, но совершенно трезвый, и юная девушка лет семнадцати.

Поликарпио иногда прикладывался к фляге, и его начинало водить из стороны в сторону. В конце улицы он споткнулся о камень и упал. Поднявшись, долго отряхивал пыль со штанов и серапе, а когда шагнул в пустыню, стал выглядеть беззащитным, как все люди, раздавленные тяжестью судьбы.

Поликарпио шёл по ровной дороге, утрамбованной колёсами повозок, которыми в базарные дни часто ездили в близлежащие фермы. Он ещё несколько раз спотыкался, опускался на колено и с трудом поднимался, но доковылял до слегка холмистой местности, и только когда Ларго Камино скрылся за небольшой возвышенностью, позволил себе стройно выпрямиться. Хотя и сильно прихрамывая, он пошёл уверенной и сильной походкой неутомимого жителя пустыни.

Через полчаса, осмотревшись, нет ли случайного путника, свернул в сторону и пошел по извилистому арройо. Долго брёл к истокам высохшего ручья, пока не отыскал вход в узкую лощину. Войдя в лощину, Поликарпио приложил ладони к губам и издал звук хлопающих крыльев пересмешника. Из глубины лощины донеслось такое же хлопанье крыльев. Старик улыбнулся. Он прошёл ещё шагов тридцать, когда из-за стеблей юкки поднялся мальчик. На вид ему было лет 11-12. На нём были выгоревшая ситцевая рубашка, набедренная повязка и высокие изодранные мокасины. Руки и лицо были обожжены солнцем до дымчато-коричневого цвета, и мальчик выглядел, словно был высечен из опала.

– Жёлтый Журавль, – тихо сказал старик.

– Нана, – взволнованно произнёс мальчик. – Лошадь там, в глубине лощины.

Мальчик взял старика за руку и повёл между крупных камней, вымытых из почвы во время ливней. Лошадь стояла смирно, лениво вскидывая хвостом, чтобы отгонять слепней.

– Девочек повели в Коауильо, – сказал Нана. – Будут двигаться через Чинапу и Уальоа.

– Мы их спасём, Нана? – спросил мальчик, подняв на старика раскосые, пронзительно чёрные глаза.

– Конечно, Желтый Журавль, – ответил Нана. – Ведь ты мой сегундо, моя правая рука.

– Я слишком маленький сегундо, – сказал мальчик и опять пристально посмотрел на Нану.

6

Все лежали, укрывшись за сёдлами или за быстро насыпанными холмиками земли, только капитан сидел возле огня, напоминающего птицу с растопыренными перьями, так и не сумевшую взлететь среди серого однообразия рассвета. На землю заставили лечь даже мулов и апачек. Солдат, который их сторожил, лежал на боку и держал в руках направленную на девочек винтовку.

Пачеко и Эчеверрия вернулись с половиной солдат, отправившихся по следам. Остальные остались ловить разбредшихся лошадей.

– Брухо. Брухо, – говорили вернувшиеся солдаты. – Только брухо мог так заманить скакунов.

Доменико Альмодовар, не поднимаясь с седла, на которое присел, вопросительно посмотрел на сержанта и кивком головы показал, чтобы тот и Эчеверрия подошли к огню.

Пачеко и Эчеверрия присели на корточки возле костра.

– Я так понял, что опасности уже нет, – сказал капитан.

– Но и почти половины лошадей нет, мой капитан, – сказал Эчеверрия.

– Сколько потеряли? – голос Доменико Альмодовара был спокойным, а сам он выглядел не выспавшимся и скучным, как ранний дождливый день.

– Пять лошадей, мой капитан, – ответил Пачеко. – Апачи.

– Сколько их было?

– Видели одного, мой капитан, – сказал Фелисиано Эчеверрия.

– Только не нужно меня кормить сказками про брухо. Я в это не верю. Можно дать отбой тревоги?

– Можно, – кивнул Пачеко. – Я думаю, что до ночи апачи не будут давать о себе знать.

Капитан взмахнул рукой.

– Отбой! – крикнул он, и люди начали подниматься из-за сёдел и холмиков земли. Вскочил на ноги и Франциско Берручете. Он находился возле мулов.

– Хорошо, что лейтенант мулов сторожил. Без него мы бы и их потеряли, – осклабился Пачеко.

– А то, – хмыкнул Эчеверрия.

– Да ладно вам, – сказал Альмодовар. – Его приставили к нам, вот и всё. А ты, Пачеко, хорошо сделал, что оставил мулов посреди лагеря, возле индианок.

– Вьючные мулы – самое ценное, что у нас есть, – ответил Пачеко. – Вот, мой капитан, – протянул он Доменико Альмодовару сушёную сливу.

– Сухофрукт, – констатировал Альмодовар, взяв сливу двумя пальцами и небрежно рассмотрев её.

– Сливу нашёл Чано, – сказал Пачеко. – Там, где прошли лошади, которых, якобы, заманивал брухо.

– Лошади любят сухофрукты, я знаю, – сказал Доменико Альмодовар.

– Я думаю, что дело было так, – продолжал объяснять Пачеко. – Действовало, как минимум, два апача. Один с восточной стороны лагеря, другой с западной. К лагерю они подкрались одновременно. Тот, что с восточной стороны, подошёл к нам не ближе, чем на 200 шагов, и прокричал кузнечиковым хомяком. Все всполошились, побежали к восточной стороне лагеря. А этот олух, Паскуаль, хотя и не покинул лошадей, которых был приставлен сторожить, разинул рот и всё время, пока мы узнавали, что случилось, пялился на восточную сторону лагеря.

– В это время другой апач, – сказал Эчеверрия, – проник в табун и разбросал сушеные сливы, перерезал фиксирующую лошадей веревку, но так, чтобы оставались не тронутыми пара волокон. Слегка дёрнул – и веревка порвалась.

– Потом он, – сказал Пачеко, отошёл на запад, в пустыню, но продолжал разбрасывать сухофрукты.

– Мне кажется, что вы морочите мне голову. Где индейцы взяли сухофрукты? Запустили руку в карман и вытянули их оттуда? Где? – спросил Альмодовар.

– Мой капитан, да ведь апачи везде, где они бродяжничают или куда совершают набеги, делают тайные хранилища продуктов и оружия в расщелинах скал или, если это плоская пустыня, возле какого-то ориентира выкапывают яму и в ней, обернув шкурами, прячут съестное или боеприпасы, – сказал Пачеко.

– Дикие сливы они всегда заготовляют в период их созревания, и семена пиньон, и плоды мескито, – добавил Эчеверрия.

– Я знаю об этом, – ответил Альмодовар. – Но, чтобы так далеко от границы, и так всё совпадало, чтобы место, где они в прошлом году припрятали припасы, находилось недалеко от места, где мы разбили лагерь на пути в Уальоа, это уж слишком.

– Да может, апачи постоянно возили с собой сумку со сливами, мой капитан, – сказал Пачеко. – Тот, кто разбросал сливы, просто ждал в четверти лиги от лагеря, когда лошади подойдут к нему.

– Лошади передвигались неспешно, мой капитан, – сплюнул Эчеверрия. – Просто разбрелись в поисках слив, поэтому и не было слышно, как они отошли от лагеря.

– А ведь хитро придумано, – сказал Альмодовар. – Дождался апач первых лошадей, которые к нему подошли, и ускакал вместе с ними.

– Не сработала бы их хитрость, если бы Паскуаль не уснул, – сказал Эчеверрия.

– Кто знает, – добавил Пачеко. – Если бы Паскуаль не уснул, его бы нашли с перерезанным горлом, а лошади всё равно бы разбрелись.

Капитан внимательно посмотрел на сержанта.

– Я его наказал, – сказал он. Проконтролируй, Пачеко. Паскуаль должен навьючивать мулов, разгружать их, делать все остальные работы. И только он один. А, когда прибудем в Уальоа, разберемся. Может, он за это время исправится.

Показался край солнца – всё, что хоть немного возвышалось над плоскостью пустыни, вспыхнуло. И люди, и предметы обрели другой цвет, – оранжевый, густой, пропитанный отсветами далёкого огня. Странным образом, но только индианки как бы оставались в сумраке, будто лучи солнца не коснулись их. Они сидели в середине лагеря, прижавшись друг к дружке, и казались грязным тряпьем, чем-то, от чего люди, обычно, пытаются избавиться, как от чувства вины или навязчивых воспоминаний.

Ещё около часа ждали, пока солдаты возвратятся с пойманными лошадьми. Как и сказал Пачеко, не доставало пятерых скакунов, тех, которых увёл всадник в светлой рубашке.

Доменико Альмодовар дал солдатам приказ поочерёдно ехать на одной лошади: один в седле, другой некоторое время идёт пешком, а, после, меняются. Под вечер, когда спадёт жара, можно ехать по два человека на лошади. Но, чтобы не снижать бдительность и быть готовыми быстро защититься от нападения или начать преследовать врага, у себя за спиной никого не садили сам Альмодовар, лейтенант Берручете, сержант Пачеко и Фелисиано Эчеверрия.

– Получается, мой капитан, что солдаты затискают не апачек, а друг друга, – расплылся в лучезарной улыбке Эчеверрия.

Каучильо не знал о просьбе Пачеко посадить индианок на лошадей вместе с солдатами, и исподлобья, пытаясь перевернуть в сознании непонятную мысль, смотрел на Чано.

7

Колонна передвигалась медленно и постепенно укрывалась пылью. Она напоминала окукливающуюся гусеницу, которая, зарастая плёнкой или волокнами, обретает состояние другого существа. Пленниц, как и в первый день, вели в середине колонны. Все, кто, поворачиваясь, бросал на них взгляд, приходил к мысли, что именно апачки притягивают жару, словно все они были брухос, а движение колонны на юго-восток являлось колдовским ритуалом, увеличивающим нестерпимый зной. Солнце поднималось всё выше и выше, поэтому чудилось, что колонна сползает под небеса, будто уходит под наклоном в кажущиеся белесыми огни геенны.

– Воды хватит только до завтрашнего утра, мой капитан, – подъехал к Доменико Альмодовару сержант Пачеко. – Да и воняет она козлом.

– Так ведь из козьих шкур сделаны бурдюки. Тебе хочется, чтобы они пахли лавандой? – спросил капитан.

– Надо было больше брать с собой бурдюков, – ответил Пачеко.

– Но мы же потеряли пятерых лошадей, сержант, так что воду, предназначенную для всех животных, поделим между оставшимися.

– Всё равно не хватит до Чинапы, мой капитан. Я уже распорядился уменьшить долю воды для каждого.

– И для животных тоже?

– Да, мой капитан.

Подошёл Каучильо.

– Диего, ты устал? – спросил Пачеко. – Садись на мою лошадь. Я пройду немного пешком.

– Оставайся в седле, Пачеко. Тебе, как сержанту, необходимо осматриваться, – сказал Каучильо. – А индианки? – обратился Каучильо уже к капитану. – Они дойдут? Сколько им даёте воды?

– Как и всем, Диего, – ответил Пачеко.

– Но они босиком, мой капитан, – многозначительно сказал Каучильо, – по раскалённой земле.

Альмодовар подозрительно посмотрел на Диего, но промолчал.

– Мы ведь и не подумали, что у них нет мокасин, – сказал Пачеко. – Их что, дон Мигель поснимал?

– Он всё подгребает под себя, любое барахло. Лишнего не упустит, – рассмеялся Эчеверрия.

– Вот, что означает быть торговцем, мой капитан, – сказал Каучильо.

– Что? – удивлённо спросил Альмодовар.

– Подгребает всё под себя, этот дон Мигель. Даже у пленниц забрал обувь.

– Но мы ведь этого не знаем, Каучильо, – сказал Пачеко. – Может апачки в плен попали разутыми.

– Обувь с них сняли ещё в Трес Кастильос, успокойтесь, – сказал Альмодовар. – Босиком по острым камням трудно убежать.

Чем ближе к Чинапе, тем гуще равнина покрывалась низеньким чапарралем.

– Но кустов, всё равно, кот наплакал, – сказал Пачеко.

– Ты это к чему? – то ли негодующе, то ли недоумённо вскинул брови Альмодовар.

– Апачкам трудно будет спрятаться, если что, мой капитан.

Периодически Пачеко и Эчеверрия подъезжали к индианкам и смотрели на них, – как никак, все они годились в отцы этим девочкам, и состояние неловкости, которое часто овладевало ими, заставляло их проверять, как чувствуют себя пленницы.

– Жалеешь? – спросил Эчеверри, как всегда расплывшись в ухмылке.

– А ты нет? – в свою очередь спросил Пачеко.

– Просто проверяю тебя, – хохотнул Эчеверриия. – Не стал ли ты черствым.

– Ты за собой смотри, Чано, понял? Давай в конец колонны и всё проверь.

– Понятно, – ответил Эчеверрия и тронул коня, направив его в хвост колонны.

Фелисиано уже осматривал усталых солдат и изнурённых лошадей, как раздался долгий и частый треск, которым словно покрошили тишину, а, вместе с ней, и идеально ровную линию горизонта. Частая дробь ударила вверх и вниз, а потом скользнула под ветками чапарраля – долгий дребезжащий звук, который начал постепенно удаляться.

Навьюченный мул шарахнулся в сторону от тропы и побежал через кусты. Несколько лошадей вздыбили пыль. Эчеверрия не смог удержаться на своем скакуне и, задев при падении Педрито, повалился с ним в песок. Остальные мулы ринулись вдоль тропы, сбивая с ног людей и расталкивая в стороны всадников.

– Ветки бурдюк продырявят! Ловите его! – крикнул Пачеко.

Испуганный мул все так же ломился сквозь кусты. По бурдюкам, колышущихся на его боках, стегали ветки. Одна из них обломанным концом смяла бурдюк и отбросила его к задним ногам мула. Животное резко повернуло на восток, а из продырявленного бурдюка сверкнула искрящаяся струйка, которая, когда соприкасалась с крупом, окрашивала его в тёмный цвет.

– За пленницами смотрите! – крикнул капитан, гарцуя на узкой тропе впереди колонны.

Первым сориентировался Франциско Берручете: он развернул коня и пустил его вдогонку убегающему мулу. Когда лейтенант уже поравнялся с мулом и пригнулся, чтобы схватить обезумевшее животное за поводья, снова громкое дребезжание рассыпалось над равниной, – мул кинулся вправо и повалил Берручете вместе с его конём.

Лейтенант закричал:

– Доменико, конь придавил меня!

Поднявшаяся из-под ног лошадей пыль сгущалась и мутнела. Над серыми клубами виднелись головы только самых рослых солдат.

Альмодовар, направив коня через кусты, подъехал к лейтенанту. Несколько обломанных веток, полоснув его коня по ногам, оставили на них красные полосы. Капитан свесился с седла, будто нырнул в пыль. Из сизых наплывов его глаза ушли в жёлтое пятно: возле самой земли пыли не было – над равниной стелился прозрачный и довольно широкий пласт пространства, над которым, медленно клубясь, пыль уползала по равнине на север. Лицо Берручете было неестественно белым, глаза потемнели от боли и казались черными. Упавшая лошадь пыталась подняться, однако, тем самым, еще сильнее давила на ногу лейтенанта.

– Доменико, – заскрипел он зубами.

– Сюда! – крикнул Альмодовар, соскочив с седла и тщетно пытаясь освободить ногу Берручете из-под лошади. – Привалило его!

– За пленницами смотри, Каучильо! – распорядился Пачеко. – Всем быть начеку!

Подъехав к лейтенанту, он спрыгнул с коня. Вытянув из ножен широкий нож, разрезал переплетение веток, мешающих освободиться ноге коня Берручете. Конь взмыл, обнажив участок земли, на котором только что лежал. В голени нога лейтенанта была неестественно изогнута в сторону.

– Перелом, – сказал Пачеко.

Животные успокоились. Люди застыли. Мул, сбивший Берручете, стоял в нескольких шагах от Пачеко. Его бока были мокрыми и переливались черным глянцем. Бурдюки сморщились и висели, как мокрые тряпки.

Пыль относило в сторону, показались пленницы. Неподвижные, они сидели на земле, обхватив руками согнутые в коленях ноги. Их глаза уходили на юг – немигающие, внимательные, с непроницаемо черными радужками, которые, по мере ухода облака пыли на север, начинали отливать синевой. Над ними высился Каучильо – растерянный и возмущенный. Он никак не мог решить, куда направить винтовку – на девочек или стволом в пустыню.

К Альмодовару и Пачеко подошел Эчеверрия, ведя коня за поводья.

– Надо бы ногу укрепить чем-то жестким, мой капитан, – сказал он.

– Потерпи, Панчо, – сказал Альмодовар лейтенанту. – Никто не ожидал. Но в Уальоа мы тебя доставим.

Лейтенант закусил губу и пытался согласно кивать, из-за чего по его подбородку растекалась кровь.

Эчеверрия принялся изготовлять из веток накладки на ногу.

– Здесь что, кубло гремучек? – спросил у Пачеко внезапно осунувшийся и из-за этого выглядящий постаревшим Доменико Альмодовар.

– Сейчас проверю, мой капитан, – ответил Пачеко.

– Но осторожно, сержант, – сказал Альмодовар. – Ты то хоть себя побереги.

Пачеко сделал усталый жест, мол – «уж как-нибудь». Он направился к кусту, от которого шарахнулся мул, обошел росший широким кругом чапарраль, потом присел на корточки. Немного повозившись, начал что-то вытягивать из скопления прикорневых стеблей.

– Вот оно, – показал он капитану длинный гибкий прут, к концу которого была привязана трещотка гремучей змеи.

– Прут стеганул параллельно земле, мой капитан, – сказал он. – А трещотку отрезали сегодня утром: мясо на срезе еще свежее.

Альмодовар долго смотрел на сержанта.

– А как они укрепили прут? – наконец спросил он.

– Как обычно, когда делают силок с разгибающейся веткой, только ветка была укреплена так, чтобы, когда заденут за волосок, удерживающий ее, разогнуться параллельно земле. Да и волосок был хитро протянут. Мул должен был задеть его поклажей, которая свисала с его боков, что и произошло. Если бы закрепили иначе, прут с трещоткой взмыл бы над кустом.

– Ну а там, первый раз, тоже? – спросил Альмодовар.

– Сейчас проверю, – сказал Пачеко.

– Но только не торопись. Вдруг там настоящая гремучая змея.

– Хорошо, мой капитан, – ответил Пачеко.

В том месте, от которого мул шарахнулся первый раз, были поставлены такие же силки с разгибающейся веткой, к концу которой был привязан погремок гремучей змеи.

Увидев прут, который Пачеко поднял высоко над собой, капитан кивнул.

Облако пыли медленно уходило на север, растрепывалось по краям и постепенно таяло. Люди провожали его взглядами, будто оно уносило с собой и прятало в себе нечто, что они хотели бы оставить при себе.

Франциско Берручете посадили на коня, но он не мог держать в стремени свою правую ногу, укрепленную шиной из веток.

– Как я буду ехать? – спросил он.

– А вы постарайтесь, мой лейтенант, – ответил Эчеверрия.

Вскочив в седло, Альмодовар посмотрел на облако, которое продолжало уходить на север.

– Все никак не рассосется, – сказал он.

Через минуту капитан оглянулся и снова посмотрел на облако. За это время его отнесло шагов на тридцать, однако на том месте, где оно находилось минутой ранее, высился всадник, хотя раньше горизонт был чистым.

Эчеверрия вскинул винтовку.

– Слишком далеко, – сказал Альмодовар, – не достанем.

Но Эчеверрия все равно выстрелил.

Всадник так и остался выситься изваянием. Легкий ветер развевал его волосы, тело отдавало тёмной бронзой.

– Это ребенок, – прошептал Пачеко, положил руку на ствол винтовки Эчеверии и опустил её.

– Не горячись, Чано, – сказал он. – Там, на коне, ребенок.

Фелисиано отвел в сторону глаза.

– Мы все здесь свихнемся из-за них, – сказал он. – Все.

– Но почему именно ребенок? – спросил Каучильо. – Что, вообще, все это значит?

– Ты спроси это у апачей, солдат, – отрезал Доменико Альмодовар. – Особенно у тех, которых мы ведем.

– У девочек, что ли? – снова спросил Каучильо.

– Ну и недоумок ты, Диего, – сказал Эчеверрия и покрутил пальцем у виска.

8

Колонна тронулась, без какого-либо шума, но тяжело, с натугой, как начинают двигаться жернова, лишь только ветер переместит лопасти ветряной мельницы. Людям чудилось, что они остаются на месте, а земля под их ногами смещается и плывет по кругу, точно ярмарочная карусель.

Берручете постоянно сползал вправо, ибо не мог упираться переломанной ногой в стремя, и Пачеко, встретившись глазами с Каучильо, кивком головы указал на лейтенанта: мол, будь рядом и помогай.

– Почему я? – шепотом спросил Каучильо. – Индейцы, вон, ездят без стремян. Пусть и лейтенант попробует.

– Но Берручете ведь не виноват, – сказал сержант. – С каждым может случиться.

Перед закатом не прозвучало никакой команды, просто Альмодовар, ехавший во главе колонны, повернул лошадь и, вонзившись зрачками в индианок и солдат, будто нанизал их на свой взгляд. Все сразу остановились и принялись расседлывать лошадей. Седла расположили по кругу, чтобы те послужили защитой во время нападения врага на лагерь. Костры зажгли с внешней стороны лагеря, а лошадей и мулов расположили в его центре. Животные возвышались в сумерках, делая лагерь похожим на низкий курган, из которого перед наступлением ночи выползли погребенные в нем существа.

Альмодовар, не таясь, сидел возле огня и тщательно пережевывал кукурузную лепешку. Тортильяс в этот вечер испек по собственной инициативе Педрито, но все догадывались, что он пытается помочь своему другу Паскуалю. Тому и так выпало забот невпроворот: и снять поклажу с мулов, и насобирать веток для костров.

– Вы как на ладони, мой капитан, – сказал Пачеко, присаживаясь возле Альмодовара.

Капитан непонимающе посмотрел на него.

– Ты же говорил, Пачеко, что сталкивался с апачами, – сказал он.

– Бывало и такое, – ответил Пачеко.

– Неужели не уяснил, что от апачей не спрячешься? Вот мы сегодня увидели их пацаненка, но только потому, что он сам этого захотел.

– Однако, мой капитан, – возразил Пачеко, – вас легко снять одним выстрелом. Издалека.

– Из глубин пустыни? – улыбнулся Альмодовар. – Неужели ты не понял, сержант, что в планы апачей не входит нас убивать.

– Это я хорошо осознал. Если бы иначе, то уже прошлой ночью мы бы нашли Паскуаля с перерезанным горлом.

– Они боятся озлобить нас, Пачеко. Озлобить по-настоящему. Ввергнуть нас в гнев. Они боятся, что мы выплеснем наш гнев на девочек.

– А прямым нападением им нас не взять. Им не нужен открытый бой.

– Правильно, Пачеко. При перестрелке могут пострадать и девочки. Да и апачей-то сколько? После резни в Трес Кастильос на воле апачей Теплого Источника осталось не больше пятнадцати человек. Половина из них рыскает возле Чиуауа, чтобы освободить женщин и детей, которых заперли в городской тюрьме. Так что те несколько индейцев, которые преследуют нас, никогда не решатся на прямое нападение, даже если бы мы были без девочек. Их слишком мало.

Пачеко сплюнул.

– Так вот в чем дело, – сказал он. – Всю эту историю с пленницами заварили только для того, чтобы обезопасить переезд Берручете из Ларго Камино в Коауильо? Тьфу ты.

– Может и так, Пачеко, – сказал Альмодовар, – я не знаю. Я тоже об этом думал. Но кто может быть уверенным?

– Что нам конкретно делать, мой капитан? – спросил Пачеко.

– Побыстрее дойти до Уальоа и передать пленниц в другие руки.

9

Доменико Альмодовар не хотел осматривать горизонт, да его и не было: ночь стала плотной, непроницаемой, как черная скала, и лишь когда костры начали затухать, крошечными отверстиями от пуль вспыхнули звезды, будто из противоположной стороны темноты был произведен залп из множества стволов.

Дежурных Пачеко проверил в полночь.

– Не маячить, – сказал он. – Распластаться на земле и вслушиваться в тишину. И не дай Бог, кто уснет.

– Не враги мы себе, сержант, – ответил Педрито. – А то проснусь утром с перерезанным горлом, что и слова не смогу сказать. Кто же тогда будет с тобой пререкаться?

Робкий смех пробежал над самой землей, ниже затухающих языков пламени.

Пачеко лег недалеко от капитана. Перед тем, как уснуть, посмотрел на небо. Оно мгновенно подалось назад, и пространство как бы прояснилось или перестало быть стеной, хотя вокруг ничего не было видно: чувствовалась пустота – бесконечная, холодная, хотя в ней уже угадывались далекие и замершие объекты.

Пачеко проснулся не от шума и крика. Не было слышно даже шороха, но Педрито, присев возле него на одно колено, надавил ладонью на плечо.

– Чувствуешь, сержант? – шепотом спросил он.

Тишина была абсолютной. Но она двигалась. Окутывала лагерь и одновременно подкрадывалась к нему. И там, где темнота была непроглядной, уходящее в ночь продолжение безмолвия внезапно обрывалось, как над пропастью, откуда если и может что-то доноситься, то только крик отчаяния.

Пачеко присел. В отсветах звёзд лицо Педрито казалось бесцветным – серое на черном, но глаза, почему-то, были лиловыми.

Пачеко и Педрито растерянно вглядывались в темноту, хотя все окружающее говорило им, что нужно закрыть глаза и даже не вслушиваться, а просто ожидать, когда тишина подтянет к себе свой далекий край, как шлейф или хвост, и прямо перед положенными на землю седлами разверзнется бездной.

– Что они вытворяют, Пачеко? Что? – спросил Педрито.

Существо, похожее на горбатого гнома, приблизилось из центра лагеря к сержанту.

– Тьфу ты, Чано, хотя бы голос подал, – сказал Пачеко.

– Слышишь? – спросил Эчеверрия, так и оставаясь согнувшимся. – Не к добру. Какая-то мрачная тишина.

– Что они вытворяют? – опять спросил Педрито.

– Это пустыня с ними, на их стороне, – прошептал Фелисиано. – Я слышал об этом от старых солдат.

Нечто, только напоминающее слабый звук, но неуловимое на слух, очертило кольцо вокруг лагеря. Его и визуально невозможно было заметить, ибо шум исходил как бы из глубин земли, но не дрожанием или вибрацией, а походил на поднимающиеся к поверхности пустыни силы гравитации, которые потом затянут в каменные глубины любую живую плоть.

– Словно желудок перевернулся, – сказал Пачеко.

Тонкой ниткой звук пронизал пространство, но его ещё никто не расслышал. Он был натянутым, как тетива, которая вот-вот лопнет. Но звук выразил себя, словно в темноте тонкой линией вскинулся песок и опал. Почудилось, что почва поднялась узким валиком вокруг лагеря и исчезла. Этого никто не видел и никто не слышал, но шорох песчинок как бы прозвучал, хотя его не могло уловить даже самое чуткое ухо, – именно так пытались объяснить возникновение шума те несколько человек, которым удалось его почувствовать – Фелисиано, Пачеко и Берручете.

Постепенно сжимаясь, шум побежал к лагерю, как возвращающаяся к центру всплеска концентрическая волна. Но спустя несколько секунд он усилился, из-за чего нехорошо екнуло у Пачеко под сердцем, а сознания коснулась догадка, что интенсивность этого звука нужно улавливать не слухом, не зрением, а ощущением времени – минут или часов, которые остались до смерти.

Он резко повернулся – девочки не лежали, а сидели, напряженные, готовые в любой момент подняться на ноги. Все они опустили глаза к земле, только старшая пронзала взглядом Пачеко и Эчеверрию, словно выстрелом.

И тогда звук появился, как если бы задрожала далекая струна, которая была присыпана песком и, при звучании, обнажилась. Затем снова наступила глубокая тишина, а, вслед за нею возник далекий, доносящийся из окраин ночи гул.

– Они скачут вокруг лагеря и сужают кольцо! – закричал Берручете, и сразу после его звонкого голоса пространство придвинулось к лагерю все нарастающим и нарастающим топотом копыт.

Пачеко видел все это – лагерь, укрытый темнотой, взбугрился, люди бежали к седлам и падали возле них, вытянув перед собой винтовки.

– Они сужают кольцо! – закричал Пачеко. – Пока никому не стрелять!

Пригнувшись, подошел Альмодовар.

– Обезумели, – сказал он. – По моим подсчетам их всего несколько человек.

– Кто его знает, мой капитан, – ответил Эчеверрия. – Может к апачам Теплого Источника присоединились апачи недни из Сьерра Мадре.

А потом звук вырос стеной, которая смыкалась вокруг лагеря и вращалась со все большей и большей скоростью.

Выстрелили все, без команды, но в один момент пронизали пространство вокруг лагеря ровными светящимися линиями, теряющимися в темноте, словно лагерь был черным солнцем, внезапно выпустившим из себя оранжевые лучи.

Потом звук оборвался, будто его перерубили. И мрак вновь обрел чистоту, то состояние незамутненности, когда в нем невозможно уловить даже самый слабый шорох.

Начинало светать, но видимыми вначале стали только пленницы, словно утро, когда подступило к лагерю, никого не хотело замечать, кроме апачек – сосредоточенных, собранных, с не по-детски пытливыми глазами, уходящими в безмолвие, которое постепенно приобретало серо-пепельный цвет.

Открывающаяся пустыня казалась незнакомой, хотя вечером никто специально не запоминал расположение кустов чапарраля с южной стороны лагеря или же с северной. Наступал неузнанный день, и его контуры проступали не из прошлого или очевидного будущего: он обретал черты пространства, которое невидимые апачи оставили за собой, перестав атаковать лагерь. Он был временем, покинутым охотниками Теплого Источника, и больше не принадлежал ни замершим за седлами солдатам, ни прядущим ушами лошадям, ни понурым мулам, – день становился неузнанным и пытался уничтожить, укрыть пепельным светом всех, кроме нескольких пленниц.

– Вот тебе и на, – прошептал Эчеверрии, – расположились на ночь как бы в одном месте, а проснулись в другом.

С востока потянуло дымом – визуально. Он светлой полосой стелился к лагерю, пока не накрыл собой все пределы пустыни, и снова все стало выглядеть, как в тумане, но в каком-то сухом, воспламеняющемся: стоит высечь из огнива искру, как пространство наполнится раздувающимися клубами огня, и только первые лучи солнца, срезав над землей пласт серой пелены, словно освежевали лагерь, как тушу, над которой замутнёнными разводами воздуха поднималось тепло плоти.

Ночь шла и оставила след – надавила ступней на равнину, и то место, где ее нога оторвалась от земли, стало начинающимся временем дня.

Пачеко всматривался в даль. Он пытался мысленно подтянуть её к себе, но только как предположение. И лишь когда лучи солнца престали стелиться параллельно земле и уперлись в нее под острым углом, кусты чапарраля перестали казаться могильными холмиками. Они всплыли над поверхностью равнины как зеленовато-бурые гнезда, в которых до наступления сумерек умолкло ночное небо. Чудилось, слегка задень растение, и оно выбросит из себя длинную тень, точно вену, которая во время заката и соединяет креозотовый куст с приближающейся к нему темнотой.

Пачеко поднялся на ноги. То же сделал и Каучильо, но на противоположной стороне лагеря. Пачеко просто повел в сторону подбородком, и Диего догадался, что должен осмотреть пустыню с юга от лагеря. Пачеко перешагнул через седло, но, когда надавил ступней на песок, почувствовал, что земля под ногами расползается, как бы тянет его вниз, впрочем, высь над головой даже не качнулась, а затуманилась зыбью, однако только там, куда не доходил взгляд сержанта.

Он осторожно пошел от лагеря, скользя глазами по поверхности пустыни. Позади него переступили через сёдла Доменико Альмодовар и Фелисиано Эчеверрия.

– Они как бы мчались по кругу, – сказал Эчеверрия. – Как будто прошлись плугом, который нёсся, как стрела.

Губы Чано раздвинула глупая и растерянная улыбка.

– Апачи это, – сказал он. – Кто ещё мог такое сотворить?

Куст чапарраля, ничем не отличающийся от других кустов, но растущий немного в стороне от условной траектории, вдоль которой трое мужчин отходили от лагеря, как бы задышал. Переглянувшись между собой, Пачеко и Альмодовар подошли к нему. Эчеверрия вскинул винтовку и обшарил глазами бугристую даль.

За кустом лежала лошадь, изрешеченная пулями. Весь её правый бок лоснился кровью, будто она была накрыта кумачом, красная пена пузырилась на губах. Она тщетно пыталась оторвать от земли голову. Её взгляд был глубоким, не имел границ и словно бы исходил из центра земли, где в песке перемалывались кости всех животных, когда-либо погибших в пустыне.

– Наша лошадь, – сухо сказал Пачеко. Он кивнул Эчеверрии, а сам начал внимательно рассматривать следы возле умирающего коня. Эчеверрия, вытянув из-за пояса нож, полоснул животное по шее.

– Две цепочки следов, – сказал Пачеко. – Мчались по кругу. – Вон там, – он указал рукой, – ещё две цепочки следов. Круги постепенно сужали.

– Они затягивали вокруг нас петлю, – сказал Альмодовар. – Но почему такое ощущение, будто сама безысходность набросила на нас удавку?

– Это их безысходность, – ответил Пачеко. – Они находятся в безысходности.

– Они начали издалека, – продолжил Пачеко после того, как увидел глаза Эчеверрии – сосредоточенные и возмущенные. – Всадник скакал по кругу, по часовой стрелке. Справа от себя он придерживал за поводья нашего коня.

Пачеко оглянулся. К ним, огибая лагерь, двигался Диего Каучильо, сжимая в руках нечто, похожее на серую тряпку.

– Вот слабо выраженный след в полутора шагах от нашего коня. Просто углубления. Но они идут равномерно. Понимаете, мой капитан? – вопросительно посмотрел на Альмодовара Пачеко.

– Дай-ка мне сосредоточиться, Пачеко. Ты хочешь сказать, что два коня скакали рядом друг с другом по кругу. По часовой стрелке, как ты заметил. Но следы одного коня не отчетливы, и этот конь…

– С внешней стороны, мой капитан. Конь, который оставил отчетливые следы, прикрывал собой другого коня. Ну, вы понимаете меня, мой капитан.

– Как лошади могли так передвигаться? По чьей указке? Они ведь не научены проделывать подобные трюки.

– Похоже, что копыта одной лошади были обмотаны кусками кожи, чтобы следы выглядели размытыми, нечеткими, или чтобы приглушить удары копыт о землю или о камни.

– Каучильо уже подошел к ним и перебегал глазами от Пачеко к Альмодовару, а от Альмодовара к Эчеверрии.

– Что там у тебя? – спросил Пачеко.

Трое солдат поднялись на ноги. Педрито даже сделал несколько шагов, но сержант остановил его движением руки.

– Вот, – протянул Каучильо кусок кожи.

Пачеко осмотрел её, помял пальцами, понюхал, а, затем, передал Эчеверрии.

– Кожа с мехом. Хорошо продублена. Это кусок от нашего продырявленного бурдюка, который мы выбросили, мой капитан.

На лице Альмодовара появилось слабое подобие улыбки, но она была растерянной.

– Надо пройти по кругу, а потом чуть дальше от лагеря, – сказал Пачеко.

– Давайте, – распорядился Альмодовар. – Хотя я уже догадался. Жду вас в лагере.

– Иди вместе с капитаном, Каучильо, – кивнул через плечо Пачеко. – А я с Чано тщательно всё осмотрю.

– Ага, – Диего Каучильо поспешил за Доменико Альмодоваром, который шёл к лагерю и рассматривал его, как арену, где он должен сразиться с судьбой. Он не брал в расчет солдат. Единственными зрителями будут девочки-апачки – собранные, безучастные и неподвижные. Они станут отстраненно наблюдать, как он начнёт метаться на арене посреди пустыни. Он ясно видел вымышленную сцену, но замечал и все мельчайшие детали лагеря, начинающих седлать лошадей и навьючивать мулов солдат. Он, Доменико Альмодовар, будет сражаться до полудня. Солнце высосет из него последние силы, и он повалится перед пленницами, тяжело дыша, с потрескавшимися губами, обезвоженный, с сухой, как чешуя, кожей.

– От жажды? – прошептал он и обернулся, чтобы окинуть взглядом равнину, ведь воды осталось самая малость: дать по глотку людям, а лошадей и мулов повести умирать к высокому полудню.

Отдавая короткие команды, Альмодовар периодически следил за Пачеко и Эчеверрией. Те обошли лагерь по кругу, затем направились на север и почти скрылись из глаз, но можно было разглядеть, как они присели на корточки и что-то рассматривают на земле.

– Воды бы, мой капитан, – сказал Паскуаль. – Пора пить воду и двигаться в Чинапу.

– А может, помолчишь? – услышал Альмодовар надтреснутый голос Диего Каучильо. – Пачеко отвечает за воду. Сейчас вернется, может, и даст нам по глотку.

Колонна уже выстроилась, готовая по первому зову двинуться на юго-восток, день поднялся выше, как пылающий зверь, намеревающийся сорваться для быстрого и беспощадного бега.

Альмодовар сузил глаза – Пачеко что-то чертил рукой на земле.

– Видишь, – сказал сержант, – вот здесь у нашей лошади оторвалась обмотка от копыта. След от остальных ног мягкий, почти не существующий.

– Как раз здесь Каучильо и нашел кусок кожи, – сказал Эчеверрия. – Знаешь, сержант, однажды мне пришлось побывать в центре смерча. Не такого огромного, чтобы он оторвал меня от земли. Но то, что я чувствовал, находясь внутри него, очень похоже на ощущения, которые нам довелось испытать сегодня перед рассветом.

– Они и кружились вокруг нас, как смерч, – ответил Пачеко. Сужали и сужали кольцо.

– А иногда казалось, что звук падает с высоты. Будто над нами изгибался хобот смерча.

– Видишь, – сказал Пачеко, – еще один кусок кожи.

– Плохо привязали к ногам? – спросил Эчеверрия.

– Они специально это сделали.

– Я тоже так думаю, Пачеко. Хорошо, что мы с тобой пошли читать следы. Никто другой бы не скумекал.

– Не хвастайся Чано, – снисходительно улыбнулся Пачеко. – Ты же знаешь, что я и Альмодовар ценим тебя.

– А Берручете? – спросил Чано.

– Да приставили его к нам, – ответил Пачеко.

– Ага, до Уальоа, – беззвучно засмеялся Эчеверрия.

10

Когда Альмодовар выслушивал вернувшихся Пачеко и Эчеверрию, ему пришлось и вникать в их слова, и одновременно вскидывать брови, как короткие палочки, давая понять остальным солдатам, чтобы те возвращались на свои места в колонне. Индианки находились в середине колонны. Легкий утренний ветер колыхал на них грязную изорванную одежду. Самая старшая девочка была среднего роста, даже несколько приземистая. Но она все равно высилась, словно не касалась ногами земли. Эчеверрия переглянулся с Пачеко, рассказывающего капитану о том, что им удалось обнаружить, и тот понял его. «Так вот он, смерч. Вот кто является смерчем», – подумал Эчеверрия, встретившись глазами с долгим взглядом девушки.

– Апачи обвязали копыта лошадей кусками козьей кожи. Куски отрезали от выброшенных нами продырявленных бурдюков, мой капитан, – сказал Пачеко. – Обвязали мехом наружу. Но проделали всё хитро. Было четыре лошади. Две с одной стороны лагеря и две с другой. На одной лошади скакал апач, другая бежала рядом с ним, ибо он постоянно её удерживал. Вокруг копыт своих лошадей апачи кожу обвязали крепко, основательно. Вокруг копыт наших – слабо, именно так, чтобы при быстрой скачке куски начали отрываться.

– Так ведь наши лошади ещё и подкованы, – заметил Альмодовар. – А чем привязывали?

– Волокнами из стеблей юкки. Её здесь полно. Они начали издалека. С противоположных сторон лагеря. Медленно ехали по кругу, постепенно уменьшая расстояние между собой и местом, где мы расположились на ночь. Потом пустили коней лёгкой рысью. Каждый свисал слева от своего коня, чтобы обезопасить себя от наших пуль. Но и своих скакунов они прикрывали нашими лошадьми. Обмотанные кожей копыта лишь мягко вязли в песке, и звук от них был слабым, почти неслышимым.

– Как сердце стучало. Глухо и часто. Казалось – вот-вот, и выскочит из груди, – сказал Педрито.

– Помолчи, Педрито, Пачеко говорит, – сказал Эчеверрия.

– И они всё сужали круги, мой капитан. А бег их лошадей становился всё быстрее и быстрее. От напористого бега нитки из юкки, которыми к копытам наших лошадей были привязаны куски кожи, быстро стирались или рвались, и гул копыт нарастал. И всё это одновременно с двух противоположных сторон, один топот точно напротив другого топота. А там, где звуки топота сталкивались, находились мы.

– Мы и чувствовали звук, как волну, как движение по коже, – сказал кто-то из-за спины Эчеверрии.

– А потом звуки топота, идущие с двух противоположных сторон, схлестнулись, словно схлопнулись. А когда мы дали залп и убили двух лошадей, апачи, которые ехали, свесившись к земле рядом с нашими лошадьми, сразу положили своих скакунов на землю. И пока мы перекрикивались и ждали, когда развеется дым, подняли лошадей и спокойно отошли в пустыню. Второго убитого коня мы с Чано нашли на юге от лагеря, шагах в двухстах.

– Видно так и было, – поморщился Доменико Альмодовар. Он прижал ладони к вискам, словно хотел расправить взявшийся морщинами лоб.

– У меня тоже голова раскалывается, мой капитан, – сказал Эчеверрия.

– Сколько осталось воды? – спросил Альмодовар.

– Воды нет. Последнюю раздал вчера вечером, – ответил Пачеко.

– И ничего не припас? На экстренный случай нет даже пяти глотков? Не верю.

– Одна фляга, мой капитан, – отчеканил Пачеко. – В полдень дам воды по глотку.

Альмодовар сделал полукруг головой, будто хотел снять напряжение с шейных мышц, но, на самом деле, показал подбородком, что колонна может двигаться. Он подошёл к коню, положил левую руку на луку седла и попытался просунуть ногу в стремя, но его остановил усталый голос Пачеко:

– Нет, мой капитан. Лошадей поведём. Они не выдержат.

– Ага, – согласился Альмодовар. Он перевёл взгляд на колонну – люди выглядели измученными. Двое суток без сна, – хотел подумать он, но не дал этой мысли стать оформленной: «А как же Берручете?» – слетел с его губ вопрос.

– Лейтенант будет ехать то на одной лошади, то на другой, чтобы животные не изнурялись, – сказал Эчеверрия.

11

Колонна вздрогнула, поползла, словно пустыня сделала долгий вздох. Равнину заливало совершенно белым светом, листья чапарраля поблескивали, как переворачивающиеся стеклышки калейдоскопа.

Альмодовар пропустил всех мимо себя. Стоял, вжавшись в креозотовый куст, и изучающе смотрел на солдат, мулов, лошадей и апачек. Он отметил изменение в поведении девочек. Они уже не уходили невидящим взглядом вдаль, – старшая пытливо посмотрела на него. В её глазах не было ни ненависти, ни осуждения: просто глаза блеснули, но в них не было выражения бессонницы и усталости. Казалось, что, если бы возникла необходимость бежать, девочки легко бы сорвались с места и ровным и неутомимым бегом преодолели бы равнину от утра до позднего вечера.

Движение происходило в полном молчании. Все берегли влагу в своих телах и дышали только через нос. Лейтенанта Берручете привязали к седлу, чтобы он не сползал с лошади. Когда обматывали его бедра веревкой, он растерянно смотрел на солдат, но плотно сжимал губы, будто намеревался до Уальоа не проронить ни единого слова.

На пол пути к полудню весь южный горизонт затуманило робким маревом. Оно было длинно растянутым и постоянно вспыхивающим, будто за ним шел грозовой дождь и полыхали молнии. Так выглядит река на дне ущелья, если смотреть на нее с высоты скал. Поэтому чудилось, что, если сделать неосторожный шаг в сторону от тропы, можно сорваться в неизвестное.

Марево подступало все ближе и ближе, уже почти рядом колыхалось гибкой стеной, и люди жались к левой стороне тропы, к колючим кустам, иначе мутное течение, в очередной раз полыхнув огнем, исходящим из его глубин, могло выхватить человека из колонны и унести его за пределы бытия. Но Альмодовар выглядел неутомимым: он то останавливался, пропуская мимо себя колонну, чтобы удостовериться, что все нормально, то опять обгонял всех и оказывался впереди вереницы людей и животных.

Достигнув зенита, солнце перестало слепить глаза, а марево обрело слабую прозрачность, хотя невозможно было разглядеть пустыню, которая за ним расстилалась. Скорее, возникала возможность узреть, что может находиться в самом мареве.

А потом оно посветлело, как стекло, с поверхности которого смахнули густую пыль, и люди увидели лошадь, бредущую на запад шагах в трехстах от колонны. Лошадь двигалась параллельно движению людей, но в противоположном направлении. Она уже почти поравнялась с колонной, и Альмодовар бросил взгляд на солдат и набрал в легкие воздух, но его остановил голос Эчеверрии:

– Не стоит, мой капитан, это может быть уловка апачей.

– Это апачи что-то придумали, – согласился со словами Эчеверрии Пачеко. – Лошадь, бредущая по пустыне и не обращающая внимания на людей и других лошадей…

Иногда марево тускнело, словно становилось более плотным, и лошадь исчезала в нём. Но потом снова проступало её изображение, уже ближе, – до животного оставалось шагов сто, и на нем можно было разглядеть мексиканское седло и свисающие к земле удила.

– Наша лошадь, – сказал Альмодовар.

– А чья она ещё может быть, мой капитан? – спросил Каучильо. – В этом гиблом месте? Только наша.

– У неё мешок или бурдюк на боку, – послышался голос Паскуаля.

Колонна замерла, люди не решались дальше идти.

На боку лошади раскачивался большой бурдюк – полный, натянутый, галлонов на десять воды.

– Мираж, мой капитан, – сказал Педрито.

– Ага, мираж. Придумай ещё что-нибудь, – сказал Каучильо. – Мираж – это озеро или река. А тут бурдюк с водой.

– Миражи для таких ослов, как ты, Педрито, – громко сказал Пачеко. – Никто никуда! Слышали? Все идут в колонне!

– Проделка апачей, – прошептал Альмодовар.

Лошадь как бы замедлила ход или так показалось, ибо колонна остановилась. Лошадь словно раздвигала струи воды, и тело её колебалось.

Выстрел заставил людей сжаться. Он был одиноким и вездесущим, будто вскинулся горизонт, который до этого времени был заширмлен маревом, но пробудился и пробуравил своей условной траекторией расстояние от юго-востока к северо-западу.

Лошадь немного присела, словно хотела опуститься брюхом на землю, а затем сорвалась и понеслась галопом на запад. Из пробитого пулей навылет бурдюка двумя искрящимися змейками ударила вода. Она разливалась по земле и оставляла позади бегущей лошади тёмный след.

– Лошадей не трогать! Никто не садится в седло! – слились в один голос глотки Альмодовара и Пачеко, но люди обезумели: несколько человек побежало за лошадью, несколько пытались вскочить на седла, но Каучильо и Эчеверрия хватали их за воротники мундиров и валили на землю.

Не прошло и минуты, как пустыня вспучилась сединой: клубы пыли, опадая рассеянными краями на равнину, ползли вслед убегающей лошади. Двум солдатам удалось вскочить на коней. Они с гиком помчались в оплавленное солнцем пространство, будто намеревались в нем исчезнуть. Побежали мулы – слепо вломились в чапарраль, до крови раздирая кожу на крупах и на ногах. Поклажа сползала с их спин и должна была вот-вот свалиться на землю.

Альмодовар и Пачеко сели на коней, которых берегли для непредвиденных обстоятельств, и, ударяя их ногами по бокам, поскакали ловить мулов. Пустыня дышала мутным, рыжевато-белесым облаком, будто огромный скат, колыхнув плавниками, пытался залечь на дне и остаться невидимым.

Мулов догнали, когда они остановились сами, изранив себе грудные мышцы и полностью выбившись из сил. Половины поклажи на их спинах не было. Она валялась среди кустов чапарраля. С боков животных опадала пена, словно они только что родились и были облеплены слизью. И родовым путем их появления на свет послужил высокий колодец солнца.

– А где пленницы? – крикнул Альмодовар, но его никто не услышал. И сначала нужно было умолкнуть звуку, любому шуму, чтобы облако пыли на некоторое время перестало разрастаться и набухать.

Появились головы людей – серовато-седые, будто присыпанные размолотыми костями. Солдаты стояли неподвижно, тяжело дыша, а потом начали обессиленно опускаться на землю.

Сквозь рассеивающуюся пыль уже можно было разглядеть, что людьми овладела апатия, и они безучастно, широко открытыми глазами блуждали по разрывам пыли и проскальзывающим между разрывами оранжевым полосам, которыми им открывалась пустыня.

Альмодовар подъезжал к каждому, кого замечал сгорбившимся, приникшим грудью к коленям среди трепещущей серой вуали, но люди смотрели на него ничего не видящими глазами, и только слышались лёгкий шепот и еле уловимое потрескивание, словно от пустыни, как от ткани, отрывали побитые шашелью куски, которые тут же начинали истлевать, превращаясь в уносимую ветром пыль.

«Не досчитаемся людей, – пульсировала в висках Пачеко мысль. – Апачи перережут их в этой неразберихе».

– Мой капитан! – крикнул он, но его голос словно поглотился ватой, словно был погашен кучей ветоши, и прозвучал слабо, удаляясь в полдень. – Пленницы где?

Он всматривался в пелену, пока не показался конь, на котором должен был сидеть лейтенант Берручете.

– Где же они? – прошептал Пачеко.

Берручете постепенно открылся сидящим на земле, с вытянутой перед собой ногой. Он упирался ладонями в песок и завороженно водил черными глазами по завесе из пыли и мелких соринок, будто проваливался лицом в свой взгляд.

И вдруг шепот и потрескивание на несколько секунд прервались.

– Пленницы здесь! Их сторожит Каучильо! – крикнул Эчеверрия.

Когда пыль ещё сильнее развеялась, а Пачеко и Альмодовар подъехали к Диего Каучильо, тот стоял с налитыми кровью глазами и неотрывно смотрел на индианок, которые подняли к лицам нижние края юбок и дышали через них.

Мнилось, что голоса людей и храп животных исходили не из клубов пыли, а опадали с высоты, сначала бесшумно и распластано, и лишь затем как бы слепливались в конкретные звуки, но все равно неясные, доносящиеся словно издалека.

Постепенно, еле волоча ноги, к разорванной колонне подтягивались те, кто пытался догнать лошадь. Измотанные, с запавшими глазами, они отводили взгляды не только от Пачеко и Альмодовара, но и друг от друга.

Пришли, ведя лошадей за поводья два всадника, которые гнались за лошадью апачей.

– Мы нашли её мертвой, её шея была перерезана ножом. Это была наша лошадь, мой капитан, – доложил один из них.

Пыль развеялась, а марево после полудня постепенно истаяло. Горизонт тянулся ровно, как длинный шомпол с нанизанными на него кустами чапарраля, но открывающаяся перед солдатами равнина казалась им низвергнутой в то место пространства, где до источника воды всегда бесконечно далеко.

Доменико Альмодовар присел на корточки, хотя раньше никогда так не делал: он, обычно, находил камень или корягу, чтобы на них присесть, или, если ничего пригодного не было вокруг, оставался стоять.

– Если бы не задержки в пути, мы бы уже были в Чинапе, – сказал он.

– Может до наступления ночи и дойдем. Если постараемся, мой капитан, – ответил Пачеко.

– Кто постарается, Пачеко? Они? – и Альмодовар окинул взглядом измученных людей.

На зубах у Пачеко заскрипел песок.

– Выстраивайтесь в очередь, дам по глотку воды, – сказал он.

– И как они будут пить воду – из горлышка фляги? – блеснул крупными зубами Эчеверрия. – Ведь Паскуаль сразу опустошит половину.

– А солдатская кружка подойдёт? – спросил Пачеко.

– Откуда я знаю, Пачеко? – ответил Эчеверрия.

– Слишком большая она, сержант, – сказал Каучильо. – Как ты будешь отмерять порции? На глаз? Если бы что-то поменьше.

Пачеко перевел взгляд на Доменико Альмодовара.

– Мой капитан, – сказал он, – вы всегда возите с собой кофейник и небольшую чашечку.

– В седельной сумке, – устало сказал Альмодовар.

– Ну что ты смотришь на меня? – сказал Пачеко Эчеверрии. – Неси сюда чашку для кофе.

– Так бы и сказал, – ответил Эчеверрия. – А то всё загадками – из горлышка не подойдет, а солдатская кружка большая.

Солдаты выстроились цепочкой. Первым стоял Паскуаль и осуждающим взглядом смотрел на Пачеко. Сержант уже собрался налить в чашку воды, но опустил флягу и, процеживая слова сквозь зубы, произнес:

– Первыми пьют пленницы. Веди их сюда, Каучильо.

– Да побойся Бога, Пачеко, – крикнул кто-то из солдат. – Апачи с нами такое вытворяют, а ты…

– Они же дети, – сказал Пачеко.

– Они апачи! – опять крикнул солдат.

Каучильо подвел пленниц. Воду они принимали равнодушно, но глоток тянули медленно, а затем невозмутимо отдавали чашку. Пачеко старался каждой заглянуть в глаза, пытаясь догадаться, что у апачек на душе, но сталкивался только с ледяным спокойствием, с какой-то предельной ясностью, настолько незамутненной, что глаза девочек казались неживыми.

– По сколько даешь? – спросил Альмодовар.

– По глотку, мой капитан. Меньше трудно отмерять.

Но воды хватило не на всех: Альмодовар, Пачеко и Эчеверрия только слизнули из чашки по капле.

– Зато мы не гнались ошалело за лошадью, мой капитан, – сказал Эчеверрия. – А Пачеко вообще не любит воду. На кой она ему?

– Чано, ты всегда подтруниваешь над Пачеко. Но всегда помогаешь ему, всегда у него под рукой, – сказал Альмодовар.

– Так мы же земляки, мой капитан, – осклабился Эчеверрия. – Мы оба из Дуранго.

Пачеко приказал Эчеверрии находиться рядом с капитаном, а сам, пропустив колонну мимо себя, пошел хвосте, чтобы, не дай Бог, никто не отстал и не остался лежать на солнцепёке.

12

Солнце уходило на запад, и правая сторона колонны – лица людей, их руки, бока мулов и лошадей окрашивались красным цветом. Берручете, коня которого вели за поводья, казался неестественно одиноким. Он блуждал взглядом по пустыне, уходя глазами то в тускнеющую седину востока, то в алое месиво заката.

Пачеко не заметил, как упал Паскуаль. Его голова просто ушла в пыль, но зрачки сержанта не сузились от внезапно охватившего его чувства тревоги: мысль, которая должна была появиться, как следствие увиденного, коснулась его сознания много позже.

Паскуаль лежал на боку, серо-белый от пыли, застывший взглядом на взрыхленной копытами тропе, и сам казался продолжением бугристой почвы, случайно принявшей своими неровностями вид обессиленного человека.

Пачеко позвал Эчеверрию. Вдвоем они довели Паскуаля до коня Берручете.

– Держись за стремя, – сказали они ему.

Дальше пошла галька и твердая глина: песка почти не было. Пустыня становилась полностью просматриваемой. Взгляду Альмодовара открылась равнина, укрытая камнями разной величины – от мелких, величиной с каштан, до крупных глыб, высотой с колесо телеги. Иногда между камнями пробивалась трава и низкорослые кусты. На юго-востоке угадывалась холмистая равнина: невысокие пологие холмы терялись в синеве приближающегося вечера.

– Через час-полтора будем в Чинапе! – крикнул Эчеверрия. – А там нас ждет колодец!

Колонна учащенно задышала. Она казалась существом, проникшим в пустыню из докембрия, отверстым множеством светочувствительных ячеек на своем теле и множеством ротовых отверстий – безмолвная тварь, которую Альмодовару захотелось перерубить пополам и, тем самым, прекратить её мучения.

Господи, – сказал он и отвернулся от солдат и лошадей к далёким пологим холмам.

Пачеко поравнялся с ним и доложил о Паскуале.

– А что от него можно ожидать? – спросил капитан. – Он в числе последних притащился после того, как все побежали ловить лошадь апачей.

– Я всё думаю, мой капитан, откуда стреляли, когда навылет продырявили бурдюк? – сказал Пачеко.

– Издалека, Пачеко. Притаились за каким-то кустом. Но выстрел был хорошим. Надо было послать пулю вдоль тела лошади, чтобы её не задеть, но попасть в бурдюк.

– Значит стреляющий находился впереди или позади лошади.

– Скорее, впереди, заманивая её. А потом выстрелил. Дождался, когда лошадь добежит к нему, зарезал её, а потом поднял свою лошадь с земли, вскочил на неё, и поминай, как звали.

– А ведь молодцы, мой капитан, – сказал Пачеко, не сумев скрыть своего восхищения.

Альмодовар осмотрел его, как на плацу, а затем виновато отвёл глаза.

– Это их дети, – сказал он. – Их дочери.

– Не нужно было соглашаться доставлять пленниц в Уальоа, – послышался голос Эчеверрии.

– Это приказ, – сказал Альмодовар. – Никто не думал, что после резни в Трес Кастильос апачи придут в себя. Их осталось в живых всего человек 12–14.

– Ну… – как-то вымученно хохотнул Эчеверрия, пытаясь подбодрить и себя, и остальных, – всё же на сердце легче, что пустыня открылась. Пошла каменистая местность, никакой пыли.

Но на каменистой местности люди почувствовали себя совершенно беззащитными, открытыми, как на ладони. Все думали о выстреле, который продырявил бурдюк, и поэтому каждый ожидал, что из-за далёкой россыпи камней будет послана ещё одна пуля. Берручете возвышался на лошади, как страж, охраняющий многоротое существо.

Длинная змейка, состоящая из людей, лошадей и мулов скользила к восточной стороне неба. Когда Пачеко взобрался на большой камень, чтобы окинуть глазами равнину, люди и животные показались ему узлами на серой засаленной верёвке, которую подтягивало к себе увеличивающийся месяц, похожий на приоткрытую верхнюю часть колодца, если смотришь на неё из самого дна.

– Чинапа – это колодец, выкопанный ещё при испанцах, – сказал Альмодовар.

– А он не заброшенный, мой капитан? – спросил Эчеверрия.

– Дон Мигель заверил, что всё в порядке.

На западе в извивах пурпура проступали контуры удаляющегося смертника. Он будто уходил в стену воды, – алые пятна сплывали на равнину и комкали её поверхность в тёмные складки и выпуклости. Мнилось, что ночь с отчаяньем слепого тянулась за пылающими разводами, чувствуя лишь волны жара и запах крови. Её взгляд исходил из огромного клубка спутанных верёвок, среди которых, как единственно верная и не подверженная геометрическому изъяну, двигалась колонны обессиленных людей.

Взгляд Берручете изогнулся от висков к закату, и мысль о спасении, заставляющую его сознание не выходить за границы рационального, захлестнуло страхом. Вся равнина показалась ему хрупким льдом, сквозь который он вот-вот должен провалиться лицом вниз, к вертикальному пятну на спине смертника, который алым цветом просачивалось в вечное ничто.

– Доменико! – крикнул он, и конь, почему-то, остановился под ним.

Колонна продолжала идти дальше, обтекая Берручете, словно люди ничего не видели и ничего не слышали, и только Пачеко, когда подошёл к лейтенанту, ударил рукой коня и хриплым голосом сказал.

– Направляйте коня, мой лейтенант. Направляйте.

13

Очертаниями самих сумерек, а не далекими объектами пустыни вырисовались невысокие холмы, среди которых и должна находиться Чинапа. Пройдя между двух пологих возвышенностей, колонна достигла широкой котловины, которая уже утонула в темноте. «В таких местах и роют колодцы», – подумал Эчеверрия.

Альмодовар дал команду собирать на ходу ветки и сухие стебли трав. Каждый понимал: они будут двигаться до тех пор, пока не найдут колодец или пока не упадут без сил.

Западное небо отливало бирюзой. На его фоне сбившиеся в стайку апачки выглядели, как грубо прорубленный вход в другую сторону пространства. Стоило сделать что-то неосторожное или просто понадеяться на спасение – всей душой, по-детски, со слепой уверенностью, и из этой странной ступенчатой арки появится либо раненая лошадь апачей, либо вывалится клубок гремучих змей, либо выпадет хобот хищного смерча или же безмолвно выедет худой, обожженный солнцем мальчик, чтобы сделать последний выстрел.

– Апачек сторожите! Диего, бери Педрито и не спускайте с пленниц глаз! – крикнул Пачеко.

– Мы своё дело знаем, – послышался голос Диего Каучильо. – Вы колодец ищите.

– Вдали что-то чернеет, – сказал Эчеверрия. – Похоже на какое-то строение.

Он сполз глазами с восточного неба в тьму котловины, словно от взлетающих из костра искр в уже остывшее пепелище.

– Господи, Иисусе, – сказал Каучильо, а дальше его голос перетёк в шёпот, – те, кто находился в конце колонны, выдели только тёмное пятно впереди и силуэт Франциско Берручете.

Но глаза постепенно привыкли к темноте, и граница между пустыней и высью стала неразличимой. Люди наполнились уверенностью. Колонна разветвилась: в центре шёл Альмодовар, по бокам несколько солдат.

Пачеко ждал подвоха – вытягивал глазами из ночного неба звезду за звездой. Вспыхивая, они ничего не высвечивали, кроме правильной формы пятна, которое после оказалось стенками колодца. Осмысляя два тяжких дня дороги, сержант понимал, что просто так плещущейся в колодце водой их переход по равнинам не закончится: что-то ожидало их – тягостное, пустынное и беспросветное.

Пачеко озирался по сторонам, каждый раз, когда переводил взгляд от одного наплыва темноты к другому, встречался глазами с глазами Берручете, который тоже что-то почувствовал и постоянно дёргал своего коня за удила.

Берручете пытался предугадать события, стремился мысль о них подытожить раньше, чем они произойдут. Он осадил коня и застыл, вглядываясь в глубину котловины. А потом начал искать зрачками индианок, но видел только прорубленный в западном небе вход, похожий на стрельчатую арку.

– Поднимите глаза! – закричал он. – Чёртовы индианки, поднимите глаза!

Пачеко поравнялся с пленницами. Они, в самом деле, шли, опустив глаза к земле.

Берручете повернул коня, чтобы направить его к индианкам. Девочки остановились. Каучильо подбежал к Берручете и схватил его коня за удила.

– Спокойно, мой лейтенант, – сказал он. – Колодец в другой стороне.

Девочки стояли прямо перед ним. Под слабым свечением западного неба их волосы казались влажными, будто облитые водой. Они уже оторвали глаза от земли и блуждали ими по лицу Каучильо, как по чему-то невидимому, но только несколькими секундами позже Диего догадался, что пленницы смотрят на него с нескрываемым удивлением, что они тоже выбились из сил и их пугает неизвестность.

Потянуло холодом, как будто во мраке проползло огромное пресмыкающееся, излучая от своего тела сырость глубокой ямы. Колодец вырисовался чётче. В диаметре он был не шире размаха рук. Высота его стен, сложенных из камня, доходила до пояса человека. Сверху он был прикрыт сплетенной из камыша циновкой, к которой, чтобы она не прогибалась, привязали ветки чапарраля. Показалось, или так было на самом деле, что камни блестели от росы.

Альмодовар только собирался сказать: «Стой», но люди сами остановились: из колодца дохнуло трупным запахом.

Все замерли, ожидая чуда, надеясь, что им всё это померещилось. Мулы и лошади начали отходить в сторону. Берручете словно уносило медленным течением. Он остервенело рвал поводья и постепенно сползал на бок, пока, вцепившись пятернёй в луку седла, не застыл, прижавшись лицом к гриве. Но запах разлагающейся плоти всё равно проник в его ноздри.

– Бросили в колодец падаль, – прошептал Эчеверрия.

Альмодовар оглянулся.

– До следующего источника два дня пути, – сказал он. – Будем чистить колодец.

– А сколько придётся ждать, чтобы вода стала пригодной для питья? – спросил Педрито.

– Сказал же, – процедил сквозь зубы Альмодовар, – будем чистить, а потом, взглянув на подошедшего Маурисио. – Маурисио, что с девочками?

– Паскуаль с ними, мой капитан, – почти неслышно ответил Маурисио.

– Но почему вы все разговариваете шёпотом? – спросил бодрящимся голосом Педрито.

– Замолчишь ты или нет? – сказал один из солдат и, схватив Педрито, прижал его к себе. Тот уткнулся лицом в мундир, но от отвратительного запаха все равно к горлу подступала тошнота.

Поспешно принялись закрывать лица – кто чем: косынками или шарфами, которыми, обычно, обматывали шеи, когда находились высоко в горах. Подожгли пучок стеблей, чтобы посмотреть, что в колодце, но свет до дна не доставал. Решили бросить зажжённый пучок на дно, но он потух, не пролетев и двух метров.

– Надо бы обвязать кого-то веревками и опустить на дно колодца, – сказал Альмодовар.

– Мой капитан, – ответил Пачеко, еле сдерживая приступы рвоты, – он потеряет там сознание. Его всего вывернет.

– Но не ждать же нам до утра, – сказал Педрито. – Если мы только утром почистим колодец, придётся ждать до вечера, пока можно будет пить воду.

– А до того времени никто уже не будет держаться на ногах, – сказал Эчеверрия. – Жажда положит всех.

– Какую-то из апачек опустить. Они выдержат, – сказал высокий сутулый солдат с совершенно седой головой.

– Совсем умом тронулся, Маурисио? – возмутился Эчеверрия. – У нас приказ привести апачек в Уальоа невредимыми.

– Значит, попробуйте петлёй, – сказал Альмодовар.

Петлю сделали на конце веревки, которой фиксировали на ночь лошадей. Ею водили по дну по очереди, но никто не мог выдержать, склонившись над колодцем, больше минуты вдыхать отвратительный запах.

– А если там человек? – спросил кто-то. – Если апачи бросили туда путника, который направлялся из Уальоа в Ларго Камино?

– Вот если бы крюк, – вздохнул Альмодовар. – Из чего мы можем сделать крюк?

– Из штыка, мой капитан, – сказал Эчеверрия. – Сталь на наших штыках никудышная, согнётся сразу.

– Так что ты стоишь? – спросил Альмодовар. – Не я же буду гнуть железяку.

С горем пополам согнули трехгранный штык, ударяя по нему камнями, а потом привязали его к веревке.

– Надо его плавно опускать, и лишь затем дёргать в сторону, – сказал Эчеверрия.

Сменилось четыре человека, прежде чем раздался звук, словно разрывалась ветхая ткань, и крюк застрял. Очень осторожно, постоянно поджигая охапки веток, вытянули тело мёртвого койота.

– Отнесите подальше и засыпьте камнями, – сказал Альмодовар.

Койота потащили Педрито и Маурисио. В пятидесяти шагах от колодца Педрито согнулся и начал содрогаться от приступов рвоты.

Альмодовар поискал глазами Пачеко, но не увидел его в темноте, услышал только частое дыхание Берручете.

Западный край неба ещё истлевал серым пеплом, но над ним уже ярко горели звёзды. Молодой месяц полз над возвышенностями узким серпом и всё ближе подтягивал к себе ночь, как тушу, как слежавшееся месиво, которое, свалив на дно котловины, вскроет кривым порезом.

– Апачек где-то пристрой и сторожи, – сказал Альмодовар Диего Каучильо, который подошёл к колодцу и пытался в него заглянуть.

– Так Паскуаль же с ними, мой капитан, – сказал Каучильо, отпрянув от края колодца.

– Найди хорошее место для обзора, подальше от холмов, но так, чтобы быть недалеко от нас. И охраняй.

Каучильо побрёл в темноту. Голова у него кружилась, в висках стучало острой болью. Он уже давно не дышал через нос, а хватал воздух пересохшим ртом. Он искал такое место, чтобы из него можно было наблюдать как за восточным, так и за западным краем неба. Он опустился на колени и бросил взгляд вдоль котловины, выискивая ровную площадку, где бы на фоне звёздного неба можно было бы четко различать пленниц.

Приемлемое место Каучильо нашел шагах в трехстах от колодца. Много лет назад какой-то пастух пытался там построить хижину, а может, и построил, и ночевал в ней, когда пригонял из возвышенностей коз на водопой. Основа хижины представляла собой круглую площадку, из которой были убраны камни и выложены по её периметру. Небольшая ограда из камней служила креплением для жердей и веток. Но в данный момент она могла стать хотя и условным, но барьером, который пленницам запрещено будет переступать.

Каучильо вернулся за индианками и вместе с Паскуалем отвел их на найденное место. Девочки шли молча. Увидев укрытую песком площадку, шагнули в неё и сразу сели, спина к спине, чтобы лучше обозревать темноту.

«Научены, – подумал Каучильо. – Кто-то из них всё равно не будет спать, чтобы постоянно наблюдать за происходящим».

– Словно не мы их сторожим, а они нас, – сказал Паскуаль.

– Ты не умничай, – через силу сказал Каучильо. – Глаза нараспашку, а рот на замок. Понял?

– Я же не идиот, Диего, – возмутился Паскуаль.

Остальные солдаты чистили колодец, но Пачеко освободил двух человек, чтобы те охраняли подступы к лагерю на восточной и на западной стороне котловины.

Приплёлся, постоянно спотыкаясь и опираясь прикладом о землю, Педрито.

– Капитан спрашивает, где кожаное ведро? Ты за него отвечаешь.

– Так в седельной сумке. Сложено. Где оно ещё может быть? – ответил Каучильо.

Педрито поковылял обратно в спутанный клубок голосов и в отвратительную вонь.

– Кого-то будут опускать на дно колодца, – прошептал Каучильо.

– Кого? – спросил Паскуаль.

– По очереди, наверное, – ответил Диего.

14

К верхнему краю ведра прикрепили камень, чтобы оно, коснувшись воды, опрокидывалось. Само ведро привязали к верёвке, которой доставали из колодца падаль. Дело продвигалось медленно: люди полностью выбились из сил; некоторые уже не могли держаться на ногах. Нужно было долго водить верёвкой и дёргать за неё, чтобы в ведро набралась вода, потом вытащить воду, потом отнести её подальше от колодца и вылить. Потом вернуться и начать всё сначала. И всё это время вдыхать запах разлагающейся плоти, которой пропитались вода и ил.

К полночи все выдохлись. Предложили воду лошадям, но те отказались её пить, а только всполошили тишину пугливым ржаньем. Альмодовар дал команду полчаса отдохнуть, а затем снова начать вычерпывать воду.

– Придётся и ил вычерпать. Он, ведь, тоже отравлен, – сказал Пачеко.

Альмодовар приподнял руку, но донёс её только до уровня плеча и сделал сокрушительный жест.

Чтобы не уснуть или не провалиться в полубессознательное состояние, Каучильо часто поднимался на ноги и ковылял вокруг площадки, на которой сидели пленницы. Проходя мимо Паскуаля, он иногда награждал его лёгким подзатыльником, а тот без злобы огрызался:

– Да не сплю я, Диего. Не сплю.

Постепенно девочки улеглись спать, но старшая ещё долго сидела и всматривалась в темноту.

«Ждёт, что ещё придумают её соплеменники, – решил Каучильо, – каким будет их следующий подвох».

Он отошёл немного от индианок ближе к колодцу:

– Что там, мой капитан?

– Будем вычерпывать ил, Каучильо, – ответил Альмодовар.

Как бы исподволь, но не утратив впечатления внезапности, безмолвие котловины нарушило пение сверчков. Они все сильнее и сильнее журчали, подрагивая хитином, и возле колодца, и возле площадки, на которой лежали апачки. Монотонное, дребезжащее пение, будто звёзды были разогретыми до бела комочками металла, которыми встряхивала стальная поверхность небес.

Когда вытаскивали ведро, вокруг колодца раздавался долгий вздох, а потом звуки разрываемых рвотой глоток. Каучильо, вытягивая шею, старался увидеть ведро, но в темноте все предметы теряли свои очертания.

Старшая девочка улеглась спать и полчаса лежала на правом боку неподвижно. Потом она открыла глаза. На неё не мигая смотрела девочка, которая лежала рядом с ней. Старшая девочка прикрыла веки, но потом её глаза вынырнули из длинных, изогнутых по краям ресниц. Те же движения веками сделала и девочка, которая легла спать напротив. Она слегка кивнула и начала, не отрывая голову от земли, осматривать местность вокруг площадки. Старшая девочка принялась осторожно разгребать возле себя песок. Она вырыла ямку глубиной в две ладони, потом засыпала её, чтобы сразу начать рыть в новом месте. Вырыв ещё одну ямку и засыпав её, очень медленно, не отрываясь от земли, переместилась на то место, где недавно лежала другая девочка, и начала разгребать руками песок уже там. Наконец она натолкнулась пальцами на трубочку, сделанную из побега тростника. Продолжая дальше выгребать песок, девочка нащупала горлышко фляги. Горлышко было заткнуто деревянной пробкой.

Старшая девочка осторожно вытянула пробку, вставила в горлышко фляги тростинку и только потом обожгла широко открытыми глазами свою соседку. Та ещё сильнее сжалась, свернулась телом так, что можно было взять губами конец трубочки. Она сделала два глотка и отодвинулась в сторону. Никто из девочек не спал, даже шестилетняя. Все они почти незаметно переползали по площадке из песка, и каждая выпивала по два глотка. Когда вся вода была выпита, старшая девочка зарыла флягу и трубочку.

Паскуаль попытался подняться. Сделав несколько шагов, он опустился на колени, а потом упал.

– Не могу, – слабым голосом произнёс он. – Хотя бы один глоток воды.

Каучильо выпрямился и зашатался на ногах.

– Отведу тебя ближе к колодцу, – прошептал он. Обхватив Паскуаля за плечи, пытался приподнять его, но напрасно.

– Ты тоже старайся, парень, – сказал он.

Паскуаль кивнул.

С горем пополам Каучильо помог Паскуалю подняться на ноги и, придерживая под руку, повёл к колодцу.

Возле колодца половина солдат лежала, а половина сидела, уткнув лица в колени. Альмодовар лежал на спине, удивлённым взглядом разглядывая ночное небо. Каучильо склонился над ним.

– Ну так что? – спросил он.

– Вытянули ещё ящерицу, – сказал Альмодовар. – Полуразложившуюся.

– Будем продолжать чистить, – услышал Каучильо голос Пачеко, но, оглянувшись, не сумел определить, кто из сидящих в темноте сержант, а кто нет.

– Паскуаль полностью выдохся, – сказал Диего. – Пусть будет возле вас.

– Ага, – послышался голос, но уже не Пачеко.

Каучильо опустил Паскуаля на землю, поискал глазами Берручете, однако, вспомнив, что тот ему не нужен, поковылял обратно к апачкам. Увидел очерченное камнями пятно, но не подошёл к нему, а, полностью выбившись из сил, присел шагах в двадцати от него, положил винтовку на колени и уставился в сторону восточного неба, будто собирался его сторожить.

Ведро отрывалось от дна с чмокающим звуком, и в нём постоянно был ил – густой, зловонный и совершенно черный. Вытянули около ста вёдер, прежде чем на дне ведра заплескалась одна вода. Опять предложили её лошадям, но те, постояв над ведром, повели головами по сторонам и испуганно отошли. Однако Педрито и высокий сутулый солдат по очереди припадали к ведру и долго пили зловонную воду, пока Пачеко и Эчеверрия не отволокли их от колодца.

Берручете лежал, свернувшись калачиком. Он то стонал, то слабым голосом что-то проговаривал – непонятное, непохожее ни на один человеческий язык.

– Надо обновить воду, ещё вычерпывать, – сказал Альмодовар, но все лежали или сидели без движения.

– Чтобы запаха не было, – услышал он голос Эчеверрии.

С холмов долетел крик койота. Он сначала взмыл над котловиной – одинокий, тягучий, густой, а потом растёкся между возвышенностями, но после того, как будто бы затих, снова раздался, однако намного слабее, еле слышно, уже со стороны равнины.

Продолжали вычерпывать грязную воду Пачеко и Эчеверрия, – остальных солдат даже пинками невозможно было поднять. Хлюпанье воды сливалось со стонами Берручете.

От вылитого ила и грязной воды в пятидесяти шагах от колодца образовалась небольшая лужа. Высокий солдат заполз в неё, лёг навзничь и принялся, зачерпывая грязь ладонями, обливать ею своё тело.

– Кто это? – спросил Альмодовар.

– Бедолага Маурисио. Совсем спятил, – сказал Эчеверрия.

Пачеко посмотрел на небо. От жажды и усталости всё плыло перед глазами, звёзды роились – количество светящихся точек то уменьшалось, то увеличивалось. Ему стоило огромного труда сосредоточить взгляд и по местонахождению звёзд определить, сколько времени осталось до рассвета.

– Через час начнёт светать, мой капитан, – сказал он.

– Понятно, – ответил Альмодовар. – К полудню вода должна очиститься.

Опираясь на винтовку, Каучильо поднялся. Круг камней, что когда-то служили основой для хижины, искрился от росы. Глаза старшей девочки вспыхнули, отразив лучи молодого месяца.

Каучильо присел и отпустил винтовку. Она громко ударилась затвором о булыжник, выбросив из-под себя короткий сноп искр.

15

Забрезжило сначала в котловине, будто свет начал проступать из почвы. Чёрное безысходное пространство укрывалось сединой. У подножия холма шевельнулся оранжевый свет, потом исчез, а через минуту снова появился и начал трепетать быстро разрастающимися языками пламени.

– Апачи разожгли, – сказал Педрито, не поднимаясь с земли. – Издеваются над нами.

Солдаты зашевелились.

– У них вода, мой капитан. Они дразнят нас, – зашелестели голоса.

Похожие на мокриц, появившихся из-под перевернутых камней, солдаты начали передвигаться на четвереньках к трепещущему оранжевому пятну.

– Мы отберём у них воду, – послышался голос Маурисио.

Кто-то выстрелил в подножие холма, а огонь всё так же дрожал, будто журчал светом.

Альмодовар хотел крикнуть: «Назад, идиоты! Они дразнят нас!» – но с его губ сорвался только шёпот.

Еще кто-то выстрелил. Пуля срикошетила от камней и обрезала отголоски выстрела, повторяющимся эхом заполнившими котловину.

Какой-то сдавленный рёв качнулся и пополз, – Маурисио сотрясался от рвоты, вытаращив на землю круглые бессмысленные глаза.

Холм полностью очертился светлым абрисом. А котловину ещё больше пронизало сединой, словно укрыло войлоком.

Оранжевое пятно уже замолкало, только иногда, как колеблющаяся сталь штыка, по сумеркам хлестал одинокий язык пламени. Из-за западного склона холма выехал всадник. Рассвет окрасил все пространство в серо-лиловые тона, но на голове всадника алела налобная повязка. Всадник направил коня на северо-запад медленно, вброд, будто ехал в раздумии.

– Пацанёнок, – прошептал Альмодовар.

– Да кто его знает, мой капитан, – ответил Эчеверрия. – Может, и воин. Трудно разглядеть.

Несколько выстрелов пронзили тишину, от колодца поплыли светлые облачка дыма.

– Как они нас, – снова прошептал Альмодовар. – Вокруг пальца.

– Апачи это, мой капитан, – сказал Пачеко. – Не нужно было их обижать.

– Скажи это выродку де Лос Льяносу, – огрызнулся Эчеверрия с неизвестно откуда взявшейся силой в голосе.

– Не хватало, чтоб вы ещё поссорились, земляки из Дуранго, – успокоил их Альмодовар.

Он долго не отрывал взгляда от Пачеко, а, когда отвёл глаза в сторону, через силу произнёс:

– Что там с пленницами, сержант?

– Сейчас посмотрю, – ответил Пачеко.

Всадник медленно пересекал западный край котловины. Как только дым от выстрелов полностью развеялся, всадник остановился.

– Далеко, – сказал кто-то из солдат. – Не достанем. Напрасно стреляли.

– А и не нужно было, – попытался крикнуть Эчеверрия, но только прохрипел надтреснутым голосом. – Это ребёнок.

Пачеко дошёл до площадки, когда-то служившей основой для хижины. Никого не было. Каучильо лежал в двадцати шагах от площадки и как-то подслеповато, будто ощупывая пространство ладонью, водил рукой вокруг себя. Пачеко тщетно пытался помочь ему подняться. Даже беглый взгляд выхватывал из действительности неоспоримый факт – солдат полностью изнурен.

– Их нет, – постарался Пачеко произнести слова как можно громче.

– Понятно, – кивнул Доменико Альмодовар и отвернулся к далёкому всаднику.

Пачеко отметил, что девочки вначале передвигались ползком: там, где по камням скользили их тела, росы не было, редкие ростки травы были смяты. Апачки убежали не ранее, чем полчаса назад. Он прошёл ещё шагов триста и по следам определил, что индианки только вначале ползли, а когда удалились на достаточное расстояние от колодца, поднялись и побежали. Следы показывали, что шаг их был широким и лёгким, но Пачеко удивился лишь мимолётно, будто ожидал именно такого результата. «Откуда у них взялись силы?», – подумал он, однако поймал себя на мысли, что пытается размышлять об индианках с восхищением.

Пачеко побрёл дальше к проходу между холмами, где из равнины в котловину вползала тропа из Ларго Камино. Обогнув холм, он увидел старика, самую маленькую девочку и самую старшую, совсем близко, шагах в пятидесяти от себя. Было видно, что они выбились из сил, поэтому и присели отдохнуть. Остальные девочки бежали шагах в пятистах от Пачеко и старались побыстрее обогнуть холм, чтобы исчезнуть среди возвышенностей.

Старик поднялся. Его выцветшие глаза смотрели внимательно.

– Поликарпио? – обратился к нему Пачеко. – Это ведь вы, сеньор Поликарпио?

Старшая девочка схватила младшую за руку и попыталась побежать, но маленькая упала. Тогда старшая девочка взяла малышку на руки и быстро пошла вдоль подножия холма. Старик снял сомбреро и отбросил его в сторону. Его седые волосы, подстриженные под каре, были схвачены синей косынкой. Он пронизал глазами Пачеко – отрешёнными, закипевшими седым льдом.

Старик повернулся и пошёл, хромая, вслед за старшей девочкой, широко раскинув руки, прикрывая её собой, чтобы уберечь от выстрела.

Пачеко долго стоял и смотрел, как они уходили – девочка-подросток, несущая на руках малышку, и старый хромой индеец. Когда они удалились на расстояние, где пуля уже не могла их достать, взяли маленькую девочку за руки и втроем побежали на северо-запад. Старик был невысоким и издали тоже походил на подростка. Он сильно хромал, переваливался телом из стороны в сторону, иногда поворачивался и бросал в сторону неподвижно стоящего Пачеко долгий и внимательный взгляд.

Солнце чиркнуло своим краем по равнине, сразу же окрасив её в красный цвет. Пачеко повернулся – пред глазами плыли то ли облака, то ли тлеющая светом котловина.

Он доковылял до Альмодовара и Эчеверрии. Ноги дрожали в коленях. Чтобы переступать, нужно было из последних сил опираться на винтовку. Но даже когда Пачеко присел возле Альмодовара, головокружение не оставило его – в зрачки брызнул день, словно был разбит на множество осколков, а перед глазами поплыло, качаясь, как уносимое водой.

Солдаты лежали возле колодца, не отрывая взгляда от всадника, который огибал холм и постепенно удалялся. В стороне, сбившись в гурт, стояли лошади и мулы.

Альмодовар кивнул сержанту, а Эчеверрия сказал:

– Когда ты подошёл к Каучильо, я что-то заметил. Вроде как что-то мелькнуло на выходе из котловины.

– Они ушли, мой капитан, – сказал Пачеко. – Помните Поликарпио?

– Этого хромого старика? – спросил Альмодовар. Он откинул голову назад, чтобы посмотреть в небо, но по выражению его глаз Пачеко догадался, что взгляд капитана не ушёл в высоту, а остался возле задумчивого лица, словно удерживаемый внезапной мыслью.

– Ты хочешь сказать? – сказал Альмодовар.

– Я ничего не хочу сказать, – ответил Пачеко.

– Может это и к лучшему, – прошептал Альмодовар. – Нам нечего сказать, ведь так? Как всё это – всадник у холма, отравленный колодец, старик, который искал бруху, но оказался индейцем? Но я не верю в колдунов.

– Однако, получается так, что бруха есть, – сказал Эчеверрия. – Кто же тогда помог ему – этому хромому апачу?

– Может, всё это? – спросил Пачеко и обвёл рукой вокруг себя, будто хотел очертить начинающийся день, сделать его доступным и преодолимым.

– Всё равно не верю, – ответил Альмодовар. Он попытался улыбнуться, но боль и усталость сковывали его тело, поэтому на его лице появилось только что-то вроде извиняющейся гримасы.

Всадник исчез. Он и его конь слились с поверхностью пустыни, но ещё долго виднелась его налобная повязка, словно подтёк крови, который склон неба никак не решался с себя смыть и полностью утратить.

[1] (вернуться) Ведьму – примечание автора.