ПРОЗА | # 98 |
* * *
Я не помню, что мне снилось той ночью. Ночью перед началом войны. Только помню: косматая громада подступает, нависает над головой, давит. Накануне все говорили:
– Будет война.
Но никто не верил. Войну ждали 16-го февраля. Тоже ждали, но не верили.
И теперь не верили, но это случилось.
Я проснулась в пять утра – просто стало плохо, сердце. Заглянула в вайбер. Подруга из Донецка писала мне: «Я только что поняла, что пора полностью менять планы на лето. Собиралась второй раз в Пицунду, но теперь вот понимаю, что больше всего я хочу поехать в свое любимое Святогорье, переплыть Северский Донец недалеко от Лавры, посидеть с той стороны на меловом берегу под нависающими соснами… Эля, теперь у вас будет то же, что и у нас… Ну скажи, за что нам такое?»
Я не знаю за что.
* * *
Сумятица и хаос. Вот что такое война на самом деле. Для людей, про остальных просто не знаю. Душа вверх тормашками. Сочувствие… ненависть… страх неизвестности… просто страх… ужас… Все это – клубок шевелящихся змей, лохматый крутящийся смерч, а в нем камни, ветки, осколки с треском наскакивают друг на друга, разбиваются на мелкие кусочки.
Вот это – наша жизнь. И все равно, уехать или остаться. Война находит везде, от нее не убежать и не спрятаться. Потому что на самом деле она внутри – лежит как горючий камень. Восемь лет у нас эта каменная болезнь – камни всюду, а больше всего – на сердце. Вот как жить с этими камнями на сердце?
* * *
Мне все-таки хорошо: я не слышу то, что слышит моя кошка. Вот что с ней делается? Носится по квартире, скачет по дивану – и вдруг забивается в угол, смотрит оттуда испуганными глазами. Сидит, сидит, сидит там до бесконечности… Потом вдруг как выскочит! И опять носится, носится… и вдруг посмотрит на меня и заплачет.
Я могу только представить. Трясется земля… Черная дыра, из нее ползут на колесах и гусеницах массы железа, меченные латинскими буквами. Зачем вам латиница? Теперь будет письменность врага… Груды железа скрежещут, скрипят, царапают воздух. Уныло и тупо волочатся по земле, все ближе и ближе. Железо пронзает небо.
Кошка плачет… Зачем? Почему? Кто разрешил? Разве так можно?
Кошка плачет… Если вдуматься – это ерунда… А если еще вдуматься – так уж сильно мы, мирные люди, отличаемся от кошки?
* * *
А про это я сама рассказывать не могу – пусть рассказывает кошка. Я никак не могу. Нет слов. У кошки, может быть, есть.
Страшно. Страшно. Страшно. Они говорят – успокойся, все хорошо. Но на самом деле ничего не хорошо. Все очень, очень, очень нехорошо!
Рушится все. Там, далеко, падают огромные глыбы, кто-то пронзительно, отчаянно орет… Говорят – сирена… Что это за зверь такой? Наверное, огромный, весь в чешуе, зубастый, клыкастый, хвостатый. У него ласты, но его выбросили на сушу, и вот он воет – а что еще делать?
Но самое страшное – собираются сумки. Моя берегуша мечется по комнате, останавливается около какого-нибудь шкафа и стоит… и плачет… Что-то хватает, кидает в сумку, потом выкидывает и снова стоит посреди комнаты. А ее муж… не буду даже смотреть на него.
Но что же это они делают? Берут сумки, несут куда-то… А я? А как же я? Бросаете меня?
Улиток вытащили из аквариума, посадили в коробку, закутали… А я? Что же это такое…
Этот ужасный ящик. Он пахнет моим страхом. Страхом прошлого переезда. Не надо меня туда!
Они меня не найдут! Никогда не найдут. А если найдут – я буду защищаться.
Вот тут я и спрячусь. Но они схватили меня и тянут. Я кричу на них, но они не слышат. Они не понимают… Я хочу быть здесь, здесь, хочу, чтоб не было этих сумок, чтоб не грохотало там, далеко, чтоб не было больно, больно…
Этот ужасный ящик… Холодно… Пахнет бензином и морозом.
Мы куда-то едем, едем, едем… Пахнет чужими людьми, потом, слезами. Качаются и плачут.
Берегуша… Слышу ее голос… Говорит, что все хорошо, что все будет хорошо… Говорит, что нам повезло… Да почему ж это?
* * *
Я в трубе. Ржавое железо со всех сторон, за шиворот валятся колючие проволочки, осколки, опилки. Жарко, душно, тоскливо. Нужно ползти. Но тело стиснуто в этой жаровне, и с каждой минутой становится все теснее, все жарче и чернее. Труба бесконечно длинная, и света в конце не видно. Мрак густой и глубокий, а воздуха все меньше.
Но как-то надо двигаться. Надо по чуточке, по капельке просачиваться в отверстие, которое все уже и уже, как-то надо понемножку перемещаться, вписываться в эти извилины, изгибаться и извиваться. Но очень мало сил. И воздуха все меньше и меньше. Надо преодолеть оцепенение и надо лягушкой, ящерицей, червяком, но как-то выползти из этой трубы наружу, даже если там ил и огромное болото расстилается под выцветшим солнцем, под низким небом, где нет ничего, кроме маленьких кривых деревьев с серо-зелеными листьями.
Мне трудно. Мне не выбраться из этой трубы. Мне не выбраться из этой норы. Перед глазами черно. Нет воздуха. Легкие выворачиваются наизнанку и скручиваются в трубочку, а перед глазами красный туман и огромное, близкое, страшное солнце.
Я просыпаюсь. Раннее утро. Мы просто едем по какому-то маленькому городу, автобус качается, тени качаются, головы спящих качаются. Густой утренний воздух вливается в приоткрытую дверь. Пустой маленький город, по улицам которого расползлись противотанковые ежи.
Зеваю и заглядываю в вайбер. Незнакомая мне Вера Погиба в пять часов утра пожелала мне безопасности, здоровья, удачи и мира. Пишу большое спасибо Вере Погибе за добрые пожелания. Но откуда она меня знает? У меня есть разные знакомые Веры. Вера Николаенко, она работала в лингвистическом институте и очень любила огромные тяжелые украшения, носила на шее цепи и камни. Вот где она сейчас? Вера Клейменова, очень популярная психологиня, у которой было всегда и для всех две новости – хорошая и плохая. Куда она уехала? Где теперь находит свои хорошие новости? Вера Анненкова, просто странная женщина. Что с ней? Куда она подалась со своими странностями? Где они все? Куда их забросил вихрь войны? В какие неизвестные страны занесет он наши брошенные дома? Вот несется этот вопящий вихрь, а в нем люди плачут… а издалека похоже, будто бы они поют…
Вера Погиба, где ты?
* * *
Больше не могу. Теперь пускай рассказывают улитки. Их очередь. Улиток у меня много – целых двадцать девять штук. Вначале было две, но мы не уследили – и вот… Естественно, маленьких улитят выбросить рука не поднялась. А теперь они большие, привыкли к аквариуму и грунту… Мы бы их раздали, но кому сейчас они нужны? Вот пускай рассказывают – хоть какая-то от них польза.
Мы родились с домом на спине. Мы растем – и дом растет, становится крепким, наращивает извилины и укромные места, в нем можно прятаться долго – и никто не найдет. Мы все свое носим с собой.
Но нас подняли и понесли. Аквариум качается. И наш дом качается. Наш дом с нами, но он качается. Такого холода никогда не было. Лучше не высовываться. Забраться поглубже в грунт и сидеть там, в темноте, залечь поглубже, сжаться, сузиться, скорчиться.
Но холод проникает и сюда. Холод и качка, аж тошнит.
И голоса, голоса, голоса.
– Человеку плохо! Позовите кого-нибудь, плохо человеку!
– С границы сразу же разбирают волонтеры и везут…
– Куда везут?
– Каждый сам знает куда ехать.
– А я не знаю, зачем поехала, куда еду… я же котлеты бросила, в холодильник не поставила…
– Мама, у меня ноги холодные!
– А у меня попа холодная!
– У вас есть план?
– Какой план… я просто еду.
Что-то стучит и грохочет в огромном поле. Холод внутри, холод вокруг, он проникает в раковину, наполняет ее… Просто надо спать. Просто ослабеть и тихонько засыпать, опускаться на дно, как печальный обломок чужого дома, погружаться в море теплого молока в мир и покой.
Но мира нет. Покоя нет. И спать нельзя. Качается наш домик.
Кто-то толкает чей-то чемодан, громко плачет кошка, толпа двинулась – и остановилась, как вкопанная. Ветер огромный, носятся тени, лают собаки. Качается фонарь. Как хорошо все же, что у нас дом на спине, что мы все равно дома. Но дом… теперь он дергается, мы цепляется за стены, мы сжимаемся до последней возможности, и страшно.
Наш домик на спине – он сейчас расколется. Он расколется в любой момент. И что будет с нами? Мы остаемся голые и беспомощные, ползем по этой серой земле, оставляя следы крови и слизи. Головы наши с рожками-глазами валяются у людей под ногами.
А люди… Ну какие же они все умные, только без головы.
* * *
Нет, мы не перешли через границу. Нас не пустили. Ночь, как яма. Надо найти машину и ехать в соседний городок за справкой. Граница – это страшно. Нас морозят в огромных очередях, на нас орут матом, глядят с подозрением. Как будто мы преступники. Как будто мы враги. А дело просто в том, что нас слишком много. На всех не хватает сил. Надо как-то уменьшиться – но как?
Холодно. Кошка замолчала. Сидит в переноске, растопырив все шерстинки, спрятав нос в лапках. На улиток даже смотреть боюсь. Сколько их останется? Видимо, тоже будут уменьшаться.
Вот какая-то машина. Бегу к ней, спотыкаюсь, чемодан цепляется за бордюр, чуть не роняю переноску… Но вот – едем.
Рассвет. Но теплее не стало. Мы стоим, ждем начала рабочего дня. Предлагают выпить кофе. Кому-то стало жалко дрожащую женщину – надо же!
Иду в указанном направлении. Надпись «Їдальня» над обитой дерматином дверью. На двери – большой ржавый замок. Бездомная собака подходит ко мне, нюхает – и лает. Ей не нравится мой запах. Да, пахну я плохо.
Возвращаюсь обратно – ожидание длится и длится. Очередь и здесь большая – и здесь нас слишком много. Как бы все-таки уменьшиться…
Не дали нам справку. У мужа близорукость минус 10, а нужно минус 12. А так – может пригодиться рыть окопы.
Скоро вечер. Надо где-то переночевать. Спасибо, показали спортшколу, там место для таких, как мы.
Угостили пирожком, дали кофе… Спасибо, спасибо, всем спасибо.
Мучили только зря – и кошку, и улиток, и меня.
* * *
Пусть теперь рассказывает кошка. Или улитки. Им удобнее. Потому что мы все на полу. В спортзале на матрасе. Здесь добрые люди селят нас, беженцев, спасибо за это добрым людям.
Но она не хочет рассказывать. Она хрипло воет. Конечно – уже два дня она сидит в переноске. Улитки лежат без движения. Удалось отрезать несколько кусочков огурца – но они не реагируют.
Я открываю переноску.
Кошка высовывается, осторожно нюхает воздух.
Я беру ее на руки, прижимаю к груди, слезы капают на шерстку.
Кошка мелко дрожит и мяукает.
Надо спать. Но сна нет. Что это было? Что с нами будет?
Прошлого больше нет.
И будущего нет. Только настоящее угрожающе глядит из темного угла.
А в соседнем ряду на матраце – маленькая девочка. Она играет с куклой и поет ей тоненьким голосом колыбельную песню:
* * *
И еще одна ночь в спортзале. Все-таки пусть рассказывает кошка. Улитки по-прежнему лежат, как мертвые.
Прошу мужа поесть, но он не хочет… Уже три дня ничего не ел… вроде и ничего, и все понятно, но он же после операции.
Четыре часа утра. Мысли толпятся в голове, одна за другой бегают по кругу. Надо бы заснуть. Надо просто держать глаза закрытыми, как можно дольше держать глаза закрытыми, тогда сон придет…
Я посплю, а кошка пусть говорит, что хочет.
Разве бывают такие большие комнаты? Лежбище – вот что это такое. Потому что все лежат. На полу. Сидят иногда.
Спасибо, что из переноски выпустили. Пахнет страхом многих людей, неизвестностью и холодом. Берегуша лежит рядышком, тоже чего-то боится. Теплая рука почесывает за ушком… приятно, только все равно немного страшно. Берегуша не спит, смотрит, чтоб я не убежала… Я и сама не хочу потеряться, но надо же все разведать.
Матрацы, матрацы, матрацы… Люди вповалку, тусклый свет, мятые, теплые чужие тряпки… Ничего интересного, но в переноску не хочется.
Вот, напротив на матраце тетка помятая, но густо накрашенная, проснулась и говорит кому-то в телефон:
– А у меня сейчас два мужа: один инвалид, другой в Америке. И три любовника: один импотент, другой – гомик, а третий – в телефоне. Классно мне?
Я не знаю… Собачья жизнь, самая настоящая собачья жизнь!
* * *
Спасибо людям, которые стараются нам помочь.
Правда, спасибо. Они делают, что могут. Вот идет между рядами мужчина с грустными висячими усами, топает огромными сапогами, едва не наступая на головы, убеждает кого-то:
– Пригощайтеся, будь ласка, пиріжки гарячі, з картоплею, з горохом… та беріть, не стісняйтеся…
Протягиваются грязные руки, полусонные голоса шепчут спасибо.
Хорошие люди… сочувствуют нам. У всех у них грустные лица – они понимают, их помощь – капля в море.
Вот у человека разбомбили дом – зато напоили чаем. Сына убили – но дали пирожок. Разграбили только что купленную квартиру – зато довезли бесплатно до безопасного места.
Вот – море утрат.
Вот – капли помощи. Капельки. Кажется, это бессмысленно. Хотя, может быть, не бессмысленно чувствовать, что есть все-таки в мире добрые люди. Они бессильны – но они есть. Они есть – но они бессильны.
Не могу я, запуталась. Кошка, кошка, ты же не убежишь от меня? Кошка, не убегай от меня… Господи, Господи, сделай что-нибудь, сохрани нас всех – и людей, и кошек, и улиток! И откуда-то из сна выходит длинная беременная бабка.
– Пойду скажу о твоих просьбах Богу, – говорит она.
Я знаю, она скажет. Вот она сидит на лужайке и ест мертвенно-серый хлеб. Кажется, я уже когда-то видела этот сон… За окном – собачья ночь.
* * *
Опять, опять тащат на мороз… Домик на спине уже не спасает. Ни от холода, вцепляющегося клещами, ни от свирепых толчков и дрожи, ни от остервеневшего ветра этот домик уже не спасает. Может, я тут одна среди них живая, – никого не видно и не слышно. Может, все мои братья и сестры уже за гранью, там, куда не долетают ни холод, ни страх, ни голоса. Там хорошо, там влажно и тепло, там растут раскидистые водоросли, а под ними бархатистая и ласковая грязь, и текут молочные реки, и ангелы поют…
Мы приехали. Автобус плюется бензином, трясется, страшно кашляет. Болеет… все заболели, люди заболели, деревья заболели, дома заболели… Домик моя, домик, ты, пожалуйста, не болей! Опять кто-то нас взял и тащит… Почему нас все время куда-то тащат и не спрашивают, хотим мы этого или нет? Ведь мы же никого не трогали, сидели себе в своих домиках, мирно жили, зачем же нас дергают и таскают? Кому это надо?
Орет сирена. Все выскочили и побежали. Все ходит ходуном, негромкий скрежет железа о железо разносится в воздухе. Или зубы у людей скрипят…
Тьма. Воздуха мало, но дышать можно. И холодно. Опять холодно. В кромешной тьме полудетский ломающийся голос:
– А я когда это все закончится, куплю себе киевский торт. И съем его целиком. Вилкой!
– А я напьюсь! И петь буду! Громко! Гимн!
– Ждали-ждали конца света. А он давно настал… Очень давно, и никто не заметил.
– Да, конец света – он у каждого свой…
– Как вы уже надоели вместе с вашими концами!
А у меня домик на спине. Может, я одна в этом мире осталась. Делать мне нечего, приткнуться мне некуда… я теперь маленькая-маленькая, несчастная-несчастная, и сознание навек покидает меня. И текут молочные реки, и ангелы поют, и можно выйти из домика на спине и пройтись по теплой тропинке, по зеленой травке, по ласковой грязи, под тихим дождиком.
И откуда-то из рая слышится голос:
– А я назло этой клятой войне не буду смотреть никакие новости и постить буду всякие женские заморочки!
* * *
Здесь мы остановимся и отдохнем. Переночуем – и поедем дальше. Огромный город. Огромный чужой город, и не город – какая-то декорация фильма про вторую мировую. Огромная очередь у военкомата, ветер продувает насквозь, а люди стоят…
На дороге военные с оружием, громыхают бронетранспортеры и танки… На каждом углу – блокпост, и каждый блокпост облепила колючая проволока, мрачно ощетинились противотанковые ежи, а вокруг навалены мешки с песком.
Вот это вот будет нам домом. На этот день. Или на два дня. Все непредсказуемо, как движение с закрытыми глазами. Нужно постоянно что-то решать – но исходные данные меняются каждую минуту. Время тыканья пальцем в небо.
Так вот – это вроде как наш дом. Однокомнатная квартира. Кроме нас – еще трое. Большая кухня с окном на полстены и без батарей, а комната крошечная – ничего, кроме узкого дивана.
Выпускаем кошку из переноски, даем ей поесть. Она недовольно оглядывается, но ест. Улитки по-прежнему лежат, зарывшись в грунт. Что делать дальше? Сидим на диване, уткнувшись в телефоны, молчим, дремлем. Сквозь дрему слушаем разговоры соседей:
– А что Путин? Путину теперь надо как-нибудь сохранить лицо…
– Так если он голову потерял, смысл какой заботиться о лице?
– Маме звонила утром, она такие ужасы рассказывает, такие страшные, я ей даже не поверила… Но ей дали точный адрес и номер газеты, где все это подробно описано.
Страшные сказки, кучерявые сказки… какая же жизнь без них! Вода капает из крана, капает и капает… Каждая капля отдается в голове – гулко, тоскливо. Оконные рамы качаются, ветер ходит по комнате, как у себя дома. Лед уже на душе – те льдинки, из которых Кай складывал слово «вечность». А у нас из этих льдинок ничего не складывается…
– Я на многое способен в экстрёмных обстоятельствах, – говорит сосед, входя в кухню. – Сейчас возьму – и сварю себе большую сосиску.
– В экстремальных обстоятельствах, – на автомате исправляю я.
Вот чего, спрашивается, исправляю? Вроде что-то можно исправить…
Теперь вот сижу здесь на табуретке, подперев голову, закрыв глаза, и слушаю, как гудит холодильник.
* * *
И опять настало утро. Всю ночь кошка возилась и громко вздыхала, мяукала и копошилась… Я проснулась в пять утра – она сидит на стуле и сверлит меня глазами.
– Кошка, чего ты хочешь? – спросила я.
Она молчит. Только смотрит – жалобно и испуганно. Смешная наша пушистая кошка… С ней можно поговорить, потому что она молчит. Она все понимает, потому что она молчит. Она любит меня, потому что она молчит. И я люблю ее, потому что она молчит… Лучше бы мы все молчали.
Через час надо ехать. Мне ехать. Одной. Муж сидит у окна, что-то ищет в телефоне. Он все время что-то ищет в телефоне. Он молчит. Уже все обговорили. Я уезжаю. Он остается. Слава Богу, я еду не одна. Дочка мне поможет. Что мне делать, если никто не хочет, чтоб я осталась? В этой стране я только путаюсь под ногами.
Уже надо как-то попытаться принять всю эту жесть. Это правда – жесть, и каждую минуту я натыкаюсь на эти куски железа, ржавого железа с острыми краями. Они ворочаются под ногами, как крокодилы посредине мертвого моря. В любой момент стены моего дома осыплются, будто песок, – и останется только металлический остов, в котором свистит ветер. Ну ничего, ни к чему эти страшилки с утра пораньше... Мы все-таки живы, все живы, а пока есть жизнь – есть надежда.
Скоро придет машина, отвезет на вокзал. Все собрано, только вот кошка... Ее опять надо в переноску. Пусть теперь она рассказывает, я не могу, жалко мне, жалко – а что делать?
Хотят запихать в эту жуткую корзину. Вот она стоит посреди комнаты, от нее несет мочой и дорожной пылью... Куда деваться? Берегуша ходит по комнате, заглядывает во все углы, переворачивает какие-то тряпки…
Не найдет она меня. Не хочу. Не буду жить в этой страшной корзине. Огромный шкаф вдоль стены, там темнота и пыль, а если забиться подальше в угол... И можно даже не дышать.
Но они меня нашли… шкаф отодвигается от стены, еще немного – и меня схватят. Нет, вот еще есть угол, под столом! Скорее туда!
Но они схватили меня и несут! Нет, я не дамся им живой! У меня есть когти! У меня есть зубы!
Кровь капает… Кровь берегуши и ее дочки... А я – в этой ужасной корзине. Все равно запихали, все равно несут куда-то…
– Вот так – побила нас, покусала – и успокоилась, – говорит берегуша. – И с чувством выполненного долга едет в Польшу.
Все смеются. Ничего смешного.
Машина... Ставят переноску на заднее сиденье… Что же это – я еду, они остаются?
Берегуша виснет на шее своего мужа, плачет и вскрикивает – страшно, как ворона. Машина ухает, как сова, дергается, качается, дребезжит и несется – и ничего, кроме холода, серого асфальта и голоса берегуши:
– Успокойся, кошенька, я же с тобой… давай я тебе песенку спою... Утро туманное, утро седое... кошка печальная, снегом покрытая…
* * *
Опять автобус. На много-много часов. Никто не знает, на сколько. Какое-то странное состояние – спать и плакать, плакать и спать. Но слезы щекочутся и спать не дают. И мысли толпятся, только ни одна до конца не додумывается. Нет сил. Мозг теперь – огромное пористое тело, полное слез, обрывков слов, густого запаха скитаний и воспоминаний, скользящих, как тени по оконному стеклу.
За окном снег. Дети плачут. В душе от этого плача – будто осколки разбитых тарелок ворочаются и впиваются в мякоть. Какая там мякоть – у души? Но вот сейчас чувствую – вот она, моя душа, чуть теплая, порезанная осколками.
Мы едем спиной к движению… Но если вдуматься – я еду назад. Да, еду назад – в детство, в беспомощность, к тому дому, в котором давно живут другие люди. Я превращаюсь в растрепанную, шарахающуюся от каждого непривычного звука, вечно опаздывающую всюду испуганную девочку, кусающую ногти где-то в темном углу. Вот она, эта девочка, в своем маленьком мире, который висит на волоске, которого почти уже нет. Она знает, кто в этом виноват. Но разве от этого легче?
Лучше с кошкой поговорить.
Но она заснула.
– Ты тоже поспи, – говорит дочка.
– Я бы поспала с удовольствием. Пускай бы все это был сон.
Одна моя знакомая, пожилая дама, часто видела во сне Пушкина. Вот если бы я сейчас увидела его во сне – что бы он мне сказал? А что бы я ему сказала? Попрошу его рассказать какую-нибудь сказку. У него их вроде много…
– Ну вот, Пушкин, все-таки упал ты с корабля современности… с корабля дураков. Может, оно и к лучшему... Я бы и сама спрыгнула, да как? Семья, кошка, улитки – двадцать девять штук.
* * *
В общем-то, все это очень смешно. Вот это все, о чем я пишу. Мои переживания по поводу кошки, улиток – какие, по сути, мелочи. Люди гибнут. Дома рушатся. Изнасилованные женщины. Искалеченные и убитые дети.
Если вдуматься, это все нытье… ничего ведь серьезного, когда такое происходит, на мелочи не обращают внимания. «Лес рубят – щепки летят». Вот и летят щепки – собаки, брошенные на перроне, кошки, запертые в квартирах, люди, навсегда оскорбленные… Никто не жалеет маленьких, когда трещит и шатается жизнь.
А я вот – жалею. Я тоже – щепка. Может быть, побитая собачонка, может быть раздавленная и бесхвостая ящерка, может быть мурашка с оторванными лапками. Вот я ползу по страшной земле, ищу себе какую-нибудь норку, дырочку, щелочку, чтобы спрятаться, завернуться в какую-нибудь тряпку, посидеть, подождать, когда заживут раны. Ну, раны… Так, ранки… Говорить особо не о чем, только ведь есть такие люди, которым бы все бы пожалеть себя, поныть, поплакать, пожаловаться, когда люди делают большую работу – войну.
Вот я – такой человек. Инфантильная дурочка, разлила воду, сидит в луже, плачет и ждет, когда кто-нибудь пожалеет. И тут приходит баба с ведром и половой тряпкой в руках, распатланная, в порванном халате, и весело улыбаясь, спрашивает:
– А кто это тут у нас обоссался?
* * *
И вот – опять граница. Стала теперь не жизнь, а сплошная пограничная ситуация. И опять – ночь. Так устроено, что на границу мы приезжаем всегда ночью. За окнами автобуса – дремучая темнота, она клубится и колышется, в ней шевелятся большие черные птицы и, как клочья, разлетаются вдоль дороги.
Автобус встал, как вкопанный. Судя по всему – надолго.
Кошка просится наружу, ей все это надоело. Открываю крышку переноски, говорю ей:
– Кошка, милая, потерпи еще немного… Вот граница… мы приедем в Перемышль… оттуда поедем в Краков… Из Кракова поедем… Куда-нибудь поедем… Мы будем ехать и ехать… ехать и ехать… и в конце концов приедем... Кошка, кошка, чем же мне тебя утешить?
– Приготовиться к таможенному досмотру, – отвечает кошка басом.
И я просыпаюсь. Правда – надо одеваться, выходить в морозную ночь, на таможенный досмотр.
И мы выходим – досрочно освобожденные от дома, любимых, работы, привычек.
И мы выходим – условно приговоренные к жизни.
Приговоренные к условной жизни.
* * *
Польша – холодная страна. И граница – тоже холодная. Очень холодная. Ветер в лицо. Почему, если война, ветер всегда в лицо? Опять я нагнетаю драматизм… Ерунда же какая – постоять двенадцать часов на границе, взбесившиеся лягушки-путешественницы – вот мы кто.
У нас-то вообще все нормально – в руке переноска, у дочки аквариум с улитками, чемодан на колесиках. Только снег, снег, снег. Но ведь пропустят, когда-нибудь пропустят.
И не убивают же, вот же счастье!
Перед нами в очереди женщина из Харькова с шестью детьми и четырьмя кошками – ее не пропустили, потому что нет у нее свидетельства о рождении одного из детей, самого маленького. Забыла дома, когда выбегала. Дом разбомбили. Ночь глухая. Куда она пойдет? С детьми, и котами, с сумками... Но не убили же, значит – хорошо! И потом – вдруг она этого ребенка себе присвоила? Мало ли…
Еще одного старичка не пустили – тоже какой-то бумажки не хватает… А если нет бумажек обо всем – это очень подозрительно. Не убили? Радоваться надо!
Сидим в автобусе и ждем – одного из водителей прессуют из-за донецкой прописки. Но вот – возвращается, говорит, ехать можно.
Все хорошо. Все хорошо. Все хорошо.
Только почему такое ощущение, что мы – враги? Что воюют – с нами?
Наши доблестные пограничники, наши замечательные чиновники, наши мужественные воины миграционного фронта – что плохого мы вам сделали?
Кажется, мы всегда вам были врагами.
* * *
Польша – очень холодная страна. Ветер из всех углов, ветер из каждой щели, ветер сбивает с ног, ветер свистит в ушах. Польша – страна туманов. Туман висит над дорогой, туманом закрыто солнце, вся жизнь в тумане.
Опять у нас как бы дом. Автобус, в котором долго-долго ехать. Кошка, кошка, может быть, ты расскажешь? Улитки лежат закопанные, не видно их совсем. Кошка, кошка, я посплю, а ты расскажи…
Расскажи вот улиткам, что надо обживаться. Все равно, что далеко от дома – но обживаться все-таки надо. Можно пока аккуратненько оглядеться. И увидеть сгущающиеся сумерки, и дорога в свете автобусных фар, выхватывающих из темноты какие-то странные пятна – то вроде бы ворон, распростерший крылья, то черная злая собака, то крот, вставший на дыбы… И ощущение неудержимого падения – ни полета, ни легкости…
Кошка, расскажи улиткам, что мы снова едем и будем ехать долго. Что надо как-то привыкать. Ничего другого пока нет – только дорога. А потом отдых – и опять дорога. Ну а потом мы приедем… Ты скажи улиткам, кошка, что самое страшное уже позади.
Ты расскажи улиткам сказку, кошка. Какую-нибудь хорошую сказку, добрую, светлую. Закончились светлые сказки, ничего не поделаешь.
– Мама, мама, мы же забыли утюг! Мы же утюг не выключили! – слышится детский голос. Вот, кошка, представь, что там сейчас… дым, огонь…
– Выключили, выключили… успокойся… Какая теперь разница?..
В самом деле – какая разница?
А утюг стоит там, на столе, огромный и страшный, в темноте и холоде оставленного дома.
* * *
Понемногу теплеет. За окнами плывут неизвестные страны. Улитки, улитки, вы там живые? Улитки не отвечают. Кошка плачет в переноске. Такой автобус – дети и коты, они часто плачут. Кошка, хватит плакать, поговори со мной!
Вот такая она, берегуша. Все время дергается и других дергает. Поговорить с ней? Но как разговаривать, сидя в этой жуткой клетке? Сколько дней уже… Я тебе говорю, говорю, плачу, плачу… Полежу лучше спокойно в уголку, всем только лучше будет. Нет у меня сил больше.
Все теперь вверх тормашками. Целый день землетрясение. День-два отдыха – и опять землетрясение. Они называют это «эвакуация». Думают, назвали – и все понятно. Слово-то какое – длинное, липкое, скользкое.
Спать хочется. Все трясется, но хочется спать… Вроде солнышко пригрело… Кот сидит на облаке... Мир сотворен котом, и это очевидно.
* * *
Все-таки расстояние – странная вещь.
Мы с мужем – в Киеве, на Дарнице, на Левом берегу. Тихо.
Муж читает новости:
– «Сегодня было попадание на Оболони».
Я (совершенно спокойно):
– Ну и что? Это же другой край географии.
По дороге в Рим, возле Борго Верде, мы с дочкой слушаем новости:
– Русские войска обстреляли градами село Петривцы под Киевом…
И мы срываемся в рыдания.
* * *
Кажется, подъезжаем. Опять – глухая ночь. Все сместилось сейчас – днем мы спим, а ночью надо выдергиваться из сна, искать под сиденьем затерявшиеся сапоги, озираться в тревоге – не забыли ли чего? – и вылезать из теплого автобуса на улицу. Там безлюдно и ветер. Вот она – переноска. Вот он – аквариум. Все, кажется, живы.
Сейчас приедет такси. Тени, вспышки света, влажный теплый воздух. Какие-то люди пробегают мимо.
Мир звучит на чужом языке. Как-то вдруг дошло: я в чужой стране. Совсем чужой. Вот теперь действительно.
Пустые улицы. Перед глазами все плывет, качается, шевелится и смешивается. Скоро доедем. Уже совсем скоро.
Маленькая комната. Очень холодно, опять холодно. Кошка недоверчиво выходит из переноски, нюхает воздух, делает несколько шагов, поджимая лапки, забирается на кровать.
– Ничего, сейчас согреемся, – говорит дочка, включая обогреватель.
Обогреватель шумит, как моторная лодка, но все равно холодно.
– Ничего, – говорит дочка, – не все сразу.
Конечно. Не все сразу. Особенно – тепло.
– А помнишь, как ты говорила, когда я была маленькой: «Спи, а то убью»?
Да, надо спать. Сирена «скорой помощи» – как будто древний хищный зверь бегает по огромному городу в бесконечной тоске и тревоге: что это за камни тут, что это за мелкие существа рвут друг друга на куски? И мне снится сон. Я заблудилась. Я не знаю, куда мне идти, спрашиваю у прохожих – изо рта только хрип. Да и прохожие какие-то странные: один несет на вытянутых руках огромный черный портфель, женщина с серым лицом прижимает к себе сверток с пятнами крови… Я сажусь на землю и плачу. И снова – сирена «скорой помощи».
* * *
Мы понемногу приходим в себя. Кошка всю ночь спала у меня на животе, теперь ходит по комнате, осваивается. Самая большая радость – все улитки живы. Все 29 штук! Довезли, не уморили голодом и холодом! После ванночки с теплой водой вылезли из раковин, показали рожки. Ползают по аквариуму, вгрызаются в огурцы.
Моя дочка снимает комнату в трехкомнатной квартире. Дочка мне подарила большой плюшевый халат, мне теперь тепло. Да и днем потеплело. Это наша пристань. Надолго ли? Никто не знает.
И нет смысла гадать. Когда я в 2014-м году первый раз уезжала от войны – думала, вернусь через две недели. Ну, максимум через месяц. Потом оказалось, что зря думала. Стало понятно, что раньше Нового года война не кончится. И она не кончилась – ни после Нового года, ни весной, ни осенью... никогда. А сколько всего строилось… и пропало. Так что чего ж теперь? Пусть уже пропадает.
Комната – как трамвайчик. Вот мы – едем, едем, едем… Вроде бы уже и приехали, а такое ощущение, что все равно куда-то едем. Можно, конечно, выйти – но разве это спасет…
Дома стоят так близко друг к другу, что можно увидеть, что делается в окнах дома напротив. Только не увидишь – все закрывают ставни. Окна стоят слепые. Однако ровно в семь часов вечера где-то на пятом этаже кто-то начинает петь. Без слов, но очень громко. Очень громко и фальшиво, как будто бы зовет на помощь. Может быть, и правда – зовет на помощь?
– Вот – что это такое? – спрашиваю дочку.
– У человека душа поет… – отвечает она задумчиво.
Надо как-то спать. Но опять пронзительная сирена «скорой»… Каждые двадцать минут кому-то плохо…
* * *
Легче всего освоились улитки. Теперь у них снова дом – на спине. Им тепло. Сытно. Вкусно. И, в общем-то, остальное им – все равно. Вот почему я не улитка?
Кошке тоже неплохо. Ей не нравится холодный мраморный пол – но жить можно и на кровати. Свернулась в клубочек, мурлыкает. Иногда вопросительно поглядывает на меня. И почему я не кошка?
А я сижу на кровати с приклеенной к лицу улыбкой. Сколько же можно повторять, что уже все хорошо! Каждое утро двести раз говорю себе, что все прекрасно! А на двести первый – плачу. И завидую улиткам, кошке, зеленым попугаям среди пальмовых листьев, крысам, змеям, червякам. Они сами себе – дом.
А мне еще надо освоиться. Вот сегодня я иду первый раз в супермаркет. Самостоятельно. И вроде как это достижение – только странное какое-то достижение. Мне же не пять лет! Но чувствую себя гораздо хуже. Только теперь понимаю, что на самом деле детство не может быть счастливым. Это время беспомощности и страха что-нибудь сделать не так. Вот у меня детство так и не кончилось. Захожу в лифт – но на какую же кнопку надо нажимать? Ах да… Выхожу из лифта – как бы не забыть плотно закрыть дверь.
И вот теперь самое страшное – улица. Даже если выбрать правильное направление, даже если свернуть там, где надо… но вот он – ужасный переход. На светофоре красный – но люди идут… Но я не местная – я жду зеленого. Долго жду. Наконец перехожу. Наконец-то!
И снова – шаг за шагом. Шаг за шагом. Теперь главное – все сделать правильно в магазине. Я мокрая, бледная, волосы растрепались, буханье моего сердца слышно на улице. И вот – я уже там.
Надо бы посидеть, отдохнуть немного… Может быть, все не так плохо? В общем-то, совсем не плохо! Когда-то давно, классе в шестом, классная по фамилии Василюк-Гурова, в желтом шиньоне и с красными губами, говорила мне:
– Ты, ненормальная, будешь трагической актрисой. Хватит уже ломать комедию! Будь, в конце концов, оптимисткой!
Я пыталась, честно. Я люблю их, оптимистов, но странною любовью. Они такие позитивные – удавиться хочется!
* * *
Сегодня ночью услышала сирену, подумала, что все равно буду спать дальше, я же не в Киеве. Но сирена выла, как в Киеве. Блин. Долго лежала, уговаривала себя заснуть. Дремала, но не очень получалось. И вот опять сирена. На этот раз – скорая помощь. Пора вставать.
Мое утро начинается пением… Не я пою, а кто-то в доме напротив. Говорят, он парикмахер. Поет перед работой, для настроения. Но ведь семь часов утра.
Кошка спит у меня на животе. Ей хорошо. Она не слышит это душераздирающее пение. И никто не слышит.
Надо бы поспать. День будет тяжелый. Теперь каждый день – как кирпич. Теперь каждый день – как мешок цемента.
Мы приехали погостить на неопределенный срок. И этот неопределенный срок надо как-то пережить
Этот человек в доме напротив, который поет два часа утром и два часа вечером, который поет фальшиво, которому это все равно, которому, может, и не нравится петь в принципе, – он просто живет. Просто переживает свою жизнь.
А мне что делать? Подремлю, пока у него пауза.
Проснусь – буду дальше жить.
|
|
|