Что поэту хорошо, то филологу смерть

Это известный перевод Пастернака стихотворения Верлена. Стихотворение это переводили неоднократно (Брюсов, Ф. Сологуб, Гелескул и др.), но Пастернак, очевидно, не стал ломать голову над подстрочным переводом («Плачется в моем сердце, / Как дождь идет над городом. / Что это за томление...» и т.д., М. Варденг), а просто написал собственное стихотворение на тему, и вышло прекрасно.

Недавно в фейсбуке редактора толстого московского журнала этот перевод обсуждался. Одна дама привела доводы, что во второй строке последнего четверостишия имеется явная опечатка, которая всегда казалась ей полной бессмыслицей. А недавно благодаря одной из первых публикаций обнаружен правильный вариант: «На то и хандра...»

Спорить я не стал (там народ всё филологический, ученый), но для меня в этом варианте стихотворение теряет очень многое. Ведь именно так: «Но та и хандра, / Когда не от худа / И не от добра». Что и находит свои резоны в предыдущей строфе – «Хандра без причины / И ни от чего...»

Если у Пастернака и было «На то и хандра...», а позже он ушел от этого варианта, то сделал это абсолютно правильно. Что поэту хорошо, то филологу смерть.

«Важнейшее отличие»

Совершенно комические утверждения встречаешь в статьях новых критиков (они же и поэты, как нынче водится). Тут даже что-либо и комментировать затруднительно:

«Важнейшее отличие силлабо-тоники от верлибра в том, что она гораздо дальше отстоит от естественного, обыденного языка. Никто не говорит в рифму и соблюдая размер в обычной жизни. Традиционная поэтика – маркер того, что всё происходящее в произведении ненастоящее, что автор отделён от лирического героя, что созданный мир – простая игра разума (даже если сам автор считает иначе)». (Из статьи с сайта «Современная литература», 16.11.2021).

Следуя этой логике, пиши, в конце концов, прозу, на верлибрические столбики не порубленную, – будешь еще ближе к «естественному, обыденному языку». А лучше не пиши ничего, а зайди в разливуху и прими грамм 300 – вот тогда и окунёшься с головой в «обычную жизнь», хлебнешь «настоящего».

Бетономешалка

Краем глаза, без каких-либо побудительных мотивов наблюдаю за движениями в «актуальной поэзии». Всё же, без постоянной накачки «выступления-статьи-интервью», а по новому времени также ЗУМы, в этом цеху быть не может. Это как машина для доставки бетона на стройку – цистерна должна постоянно вращаться, иначе содержимое окаменеет и станет непригодным к употреблению.

Стихотворная правка

У меня хранятся пожелтевшие машинописные страницы моих старых стихов с карандашными пометками поэтов, из жизни ушедших. Вот их варианты строк, вопросительные и восклицательные знаки, предлагаемые эпитеты… Стихотворная правка.

Всегда хотелось, чтобы ее, кроме восклицательных знаков, было поменьше. Соглашался ли со всеми поправками? – нет, конечно. Но и позиции «ни запятой моей не тронь» не было. Зато бывали и озарения – как же я сам этого не увидел? Ведь именно так гораздо лучше!

Нынче, думаю, стихотворная правка ушла в прошлое. Ну, действительно, до каких таких более точных, единственных слов можно докапываться в длиннющих столбиках, занудно излагающих какой-нибудь жизненный казус? Что тут править? Зачем?

Нет, не останется у них пожелтевших страниц с пометками давно ушедших поэтов...

«Ну разве это поэт?»

«Между нами говоря, я не понимаю, что о Лермонтове так много говорят, в сущности, он был препустой малый, плохой офицер и поэт неважный. В то время мы все писали такие стихи. Я жил с Лермонтовым в одной квартире, я видел не раз, как он писал. Сидит, сидит, изгрызет множество перьев, наломает карандашей и напишет несколько строк. Ну разве это поэт?» (цит. по: В. Михайлов. «Михаил Лермонтов. Один меж небом и землей»).

Это Александр Арнольди, сослуживец Лермонтова по Гродненскому лейб-гусарскому полку, пишет через 40 лет после смерти поэта в своих воспоминаниях, будучи уже стариком, отставным генералом. И ведь, похоже, действительно так думал. И перьев не изгрызали, и карандашей не ломали…

О поэтических прозрениях

В брошюре «Молодым поэтам», изданной небольшим тиражом в 1981 г., Е. Долматовский приводит отрывок из стихотворения Блока «Моей матери», написанного 4 декабря 1904 г. (стихотворений с таким названием Блок написал несколько – но дата важна не только по этой причине):

Долматовский вспоминает, что академик М. Пасечник увидел в этом стихотворении «поэтическое изложение теории относительности, открытой и сформулированной Эйнштейном лишь через год после Блока».

Действительно, внимательный читатель может усмотреть в этих строках одно из следствий теории: время для человека, движущегося со скоростью света – например, на межпланетном корабле, – течет «медленнее», поэтому возвратившиеся на Землю космонавты будут выглядеть моложе своих одногодков. А работа Эйнштейна «К электродинамике движущихся тел», где были впервые изложены принципы специальной теории относительности, была опубликована в 1905 г.

И далее Долматовский говорит о существовании целого ряда прозрений в мировой поэзии, когда поэты опережали научные открытия. Называет имена Гёте, Верхарна; напоминает, что термин «атомная бомба» впервые ввел А. Белый в 1921 г.

Этот ряд я бы дополнил еще одним примером. Французский поэт Жерар де Нерваль (1808–1855) в одном из сонетов цикла «Христос в Гефсиманском саду» дает поразительные строки (речь в сонете идет о скитаниях во Вселенной в поисках «бессмертного духа»):

«Дыра бездонная» Нерваля в своем поэтическом описании удивительно сходна с загадочными черными дырами, областями пространства-времени, засасывающими всё вокруг, включая свет. А современная теория астрофизических черных дыр была разработана лишь в XX веке.

«Уходит поезд в Магадан!»

Стихотворение Бориса Рыжего, написанное в 1999 г.:

Вот картинка, многими десятилетиями бывшая и остающаяся типичной для любого вокзала любого города необъятной страны. Разве что теперь уже не играют, а просто просят милостыню. Умельцы, видать, перевелись.

А я еще помню, как слепой с гармошкой, бродивший по электричкам колпинского «рабочего» направления, неизменно говорил, заслышав звон мелочи: «Вот и я, граждане, так же сыпал фашистов из пулемета и автомата, как вы мне теперь сыплете!»

Итак, поэт встретил своего инвалида – с трясущейся седой головой, с искалеченной рукой. Но обращается к нему не слишком-то уважительно: «Зачем же, дурень и бездельник, играешь неизвестно что?..» Действительно, зачем?..

Затем, чтобы, увидев эту картину, поэт пропустил бы ее через свое сердце и душу, и посланием оставил нам. Чтобы и мы сопереживали этой «непарадной» судьбе, услышали «надрывы музыки» и увидели слезы, вынесенные «на первый план». Чтобы, наконец, запечатлели упрямое «Уходит поезд в Магадан!»

Упорно вдалбливает вокзальный калека детям разных народов, спешащим по своим делам, что есть на Руси такой город, который не вычеркнешь из памяти, какой бы распрекрасной ни сделалась жизнь. И всегда останется в ней место и для «бесконечной разлуки», и для «невозможного прости».

А поэт и пожизненно, и посмертно остается с теми, кого поезд навечно уносит в Магадан. Другого пути он для себя не видел…