| ПРОЗА | Выпуск 78 |
Ах, как жили мы с Беллой Ефимовной – душа в душу жили! Каждую пятницу, как ритуал, она сдувала с меня пылинки и задумчиво щекотала длинными прохладными пальцами, будто видела впервые. Я млел от удовольствия и невнятно шептал ей искренние, полные глубоких признаний слова. Пылкая страсть между нами расцвела в конце 1920-х годов, когда над частными предпринимателями, нэпманами, большевистская власть уже занесла карающий топор. Белла Ефимовна – тогда совсем юная и очаровательно пухленькая Белла-хохотушка, как звали ее дома, – стала главной помощницей своему деду, почтенному кондитеру Менделю Аптекману.
Родителей Белла почти не помнила. Их убили во время налета черносотенцев на еврейское местечко в Бессарабии. Девчушку погромщики не заметили среди опрокинутой мебели и раскиданного домашнего скарба. С тех пор Белла жила у деда. Трагедия не оставила отпечаток в детской душе из-за малого возраста ребенка. Белла смутно помнила грохот и крики снаружи дома и, как за минуту до этого, на нее в углу мать накинула кусок ткани и сказала: «Сиди тихо, пока я не позову тебя. Мы играем». Возня внутри дома была недолгой. Что-то упало, разбилось. Белла не видела, как родителей выволокли на двор. Потом она ничего не помнила, наверное, уснула... Очнулась в доме Менделя. Дед хлопотал возле ничего не понимающей внучки. Был он весь перемазан пылью, на кафтане колючки и листья, на голове пучки травы. Когда налетели убийцы, Мендель успел спрятаться в овраге, как потом узнала Белла.
Прошли годы. Голова Менделя украсилась сединой, а его внучка превратилась в изящную девушку. Не по годам физически развитую, но с наивным по-детски выражением лица. Девушка стала желанной, притягательной для местных парней, ей нравилось их внимание. Она кокетничала, смеялась, хотя не совсем понимала природы мужского к ней интереса и возможных последствий.
На кухне у юной помощницы дело спорилось, и Мендель не мог нарадоваться, какой умницей выросла его внучка. Он бывало сам себе бубнил под нос: «Выдам замуж, и приданным внучке будет моя пекарня». Надо было дождаться совершеннолетия девушки, да и достойный жених, по мнению деда, на горизонте пока не объявился. Белла крутилась на кухне юлой, хихикала над словами деда и по-детски чмокала его в щеку. Вся напускная суровость Менделя тут же испарялась, он млел под шуточки хохотушки и ее ничего не значащую болтовню.
Каждую пятницу, перед готовкой к субботе, с очаровательной Беллой наступало время нашего рандеву. Она щекотала меня длинными прохладными пальцами, задумчиво листая мои станицы. Ведь я – любимый сборник рецептов Менделя Аптекмана и его расцветающей внучки. Старинный сборник девятнадцатого века на идише, купленный Менделем во время его поездки по Литве. В годы своей молодости, когда страницы мои были хрустящими и краски на переплёте не померкли, я занимал целую полку на кухне кондитера. Те времена я вспоминаю с ностальгией… Мои пожелтевшие нынче от времени страницы до сих пор хранят запах сдобных булочек и выпечки с кошерной начинкой.
Замужем Белла так и не побывала. Помню, я наблюдал тогда с кухонной полки, как ранним утром полная надежд Белла отправилась устраиваться на работу машинисткой в местный отдел ОГПУ, а вскорости вернулась домой заплаканная. Дед ее успокаивал, чаем поил. Говорили шепотом о некоем чекисте Натане, который ранее покровительствовал семье Менделя. Он приходил к нам несколько раз. Я видел его мельком. Подтянутый, видный мужчина, гладко выбрит, затянут в портупею, в развесистых галифе и хромовых сапогах. Нагловат в общении, циничен и расчетлив, не из босоты. Это он, Натан, обещал пристроить внучку Менделя на теплое место. Пригласил в свой рабочий кабинет, документы печатать… После того дня в семье Аптекманов Натан не показывался. Лишь один раз, недели где-то через две, Натан снова появился. Кулаками потрясал во дворике, а потом за бороду волочил по земле Менделя. Чекист приставил наган к голове старика и орал, чтобы тот не смел к нему больше соваться с жалобами. Обещал пристрелить. Это единственное, что мне удалось расслышать сквозь стекло. Наверное, обещание Натан бы выполнил в другой ситуации, но оказался он сладкоежкой, как любой еврейский мальчик… даже выросший скотиной. Млел чекист от пирожков с абрикосовым повидлом и от яблочно-сливового штруделя. Повадился он с тех пор в лавку Менделя с экспроприацией – отнимал львиную долю выпечки. А потом ни с того, ни с сего помер. Товарищи сказали: на работе сгорел. Но я-то с полки видел, как избитый и ограбленный Мендель сыпанул серый порошок в тесто. Порошок тот в списке ингредиентов сдобы не значился. Мне ли рецепт не знать?!
Белла Ефимовна с тех пор не хохотала. Помрачнела и даже как-то враз постарела, осунулась. Взгляд ее погас. Вроде как без вины виноватая. Соседи кривились на ее живот, мол, нагуляла, не пойми где и от кого. Рассказать об изнасиловании – еще больший позор. Вот и молчали Аптекманы, а когда пришло время, в детской метрике, в графе «отец», поставили прочерк.
Мальца назвали Зиновием – Зяма Аптекман. Сморщенный, бесконечно пищащий комок. С ним мать не знала покоя…
* * *
Скажу по совести, – Белла Ефимовна меня не услышит – Зяма был, как приёмыш, в благородном семействе Аптекманов. Непутевый уродился какой-то, но внимание к себе требовал и получал королевское. У Беллы вдруг проснулся звериный материнский инстинкт. Что бы ни сделал младенец – жадно присасывался к материнской груди или тужился в пелёнки – счастью в семействе не было предела:
– Это животик у моего сладкого сыночка хорошо работает! – приходила она в неописуемый восторг. – Сейчас воды наберём, пелёночки простернём и «счастье мое» искупаем!
Натана-чекиста Белла почти не вспоминала и даже не подозревала, каким образом тот «сгорел на работе», приписывала смерть обидчика проведению господнему. Мендель отрешённо кивал: «Да-да, господь его наказал». А Белла не утихала:
– Есть высшая справедливость.
– Да-да, – вторил ей Мендель, – самая высшая.
– Может, со стыда?..
– Точно. Сердце не выдержало.
– Думаешь, он понял, что поступил со мной жестоко и несправедливо?
– Еще как понял – в самые последние секунды понял, когда на полу змеёй корчился.
– Почему корчился? – насторожилась Белла.
– От мук совести, конечно.
– Я его простила…
– Бог простит…
– Если он осознал, и я простила, значит, сыночек мне от него дан свыше!
Мендель сдержал эмоции, закатил глаза к потолку и промолчал, будто и не слышал ее слов, увлечённый сдобными булками с корицей.
Проходили годы, Зяма вытянулся в сутулого мальчишку. При каждом удобном случае Белла настойчиво пихала в сына изысканные яства: нежный пирог шарлотку и бисквитный торт, пончики-«сувганийот» с повидлом и ханукальные рогалики с грецкими орехами. Зяма уплетал за обе щеки, но скормленный «овёс» расходовался явно не в коня. Мальчишка оставался худым и мелким на фоне сверстников. Заморыш!
* * *
Жизнь книги на полке дольше человеческой.
Давно нет седовласого Менделя, и постаревшая Белла Ефимовна потеряла память. Самое печальное в том, что любимый человек исчезает раньше, чем наступает его биологическая смерть. Ужасные и неотвратимые симптомы болезни Альцгеймера. Угасание яркой натуры. Некогда прекрасная, статная женщина с благородными чертами лица, унаследованными по линии Аптекманов, теперь скрючилась, как жухлая по осени листва. С невыносимой болью я наблюдал за женщиной, рядом с которой находился больше половины столетия. В минуты просветления она машинально доставала меня с полки. Разглядывала, гладила, как будто пыталась заново прожить дни своей молодости.
Некогда заботливая и внимательная Белла Ефимовна превратилась в раздражительную, подозрительную старуху. Меня она уже не любила. Боялась агентов КГБ и запрещенной литературы, наказанием за утаивание которой, пугали инакомыслящих. Кулинарный сборник чуждой национальной культуры на иностранном языке в те годы мог вполне стать источником множества неприятностей.
Помню, как морозным февральским вечером, когда даже здорового человека тоска и печаль выест изнутри, обезумевшая Белла Ефимовна попыталась от меня избавиться. Трясущимися руками она рвала толстый переплет в кожаном чехле, а потом попыталась меня сжечь. Если бы я только мог кричать, умолять ее не делать этого, вспомнить, как много мы вместе пережили, как любили друг друга!
К счастью, припадок быстро прошел. К ней снова вернулся разум, будто ночью, в кромешной тьме, вдруг лунный свет заиграл на речной глади. Белла Ефимовна расплакалась, как человек, неосознанно причинивший близкому боль и увидевший себя со стороны. Ее крупные, блестящие в свете ламп слезы падали на мои страницы, размывая буквы и впитываясь в бумагу. Такие жгучие слезы я видел только раз, много лет назад, когда моя дорогая Беллочка вернулась из кабинета чекиста Натана.
На следующий день Белла Ефимовна отнесла меня в дом Зямы и спрятала, не сказав тому ни слова. Втиснула между пыльных томов Ленина, которые никто не вынимал с полки.
Так я стал тайным обитателем двухкомнатной «хрущевки». Никто не догадывался о моем там присутствии. А если бы и догадались: Белла Ефимовна была последней в роду Аптекманов, кто знал идиш.
Вскоре я услышал разговор Зямы и его жены Ляли о том, что Белла Ефимовна потерялась по пути в магазин. Ее нашли в соседнем районе. Потом она перестала узнавать родных и близких. Членораздельную речь она давно утратила, затем только могла издавать глухие звуки. А потом… Зяма горько рыдал в подушку. Он никогда не был внимательным сыном, но семьей дорожил, как любой еврейский мальчик… даже выросший недотёпой.
С уходом Беллочки я будто осиротел. Долгие годы – сам сбился со счета – я проживал инкогнито в квартире Зямы Аптекмана. Лето сменялось осенью, осень – зимой, и наступал новый год. Казалось, монотонному течению времени не будет конца. Так мы жили в Советском Союзе, а затем вдруг очнулись в другой стране, в которой эмоции зашкаливали и жизнь клокотала. От былой размеренности и предсказуемости не осталось и следа.
* * *
На днях мою полку заселили голодные книжные вши. Мелкие такие, прозрачные букашки с тупыми мордочками и вытянутым туловищем. Прочь, прочь от меня! Вон, Ленина грызите, он все равно из моды вышел.
Вскоре выяснилось, что не только книжные вши на полке активизировались, но и целая страна ринулась куда-то сломя голову. У них, у людей, эта круговерть называлась «перестройкой». Лозунги звучали красивые, а на душе было гадко от предчувствий. В начале ХХ века, помню, как только самосознание у народа проснулось, так начались погромы и мародерство. Только с одной напастью справились, революция обухом в лоб шандарахнула. Нахлебались люди кровушки. Казалось бы, пора угомониться. При НЭПе свободнее вздохнули. Одумались? Шалишь, однако! Удавку коллективизации так затянули, аж глаза из орбит повылезали. Люди как с цепи сорвались. Повсюду заговоры выявляли, интриги разоблачали. Всех врагов народа извели, а потом глядь – те, кто стрелял, на поверку сами врагами народа оказались. Их тоже в подвал – те, которые с холодной головой, горячим сердцем и чистыми руками. Потом выяснилось, что руки были не слишком чистыми, потому их владельцев тоже расстреляли. Адская карусель смерти.
Старика Менделя, «кулака и врага народа», до смерти забили в камере хамоватые молодчики в развесистых галифе. Как будто одержимый дух бывшего чекиста Натана вселился в палачей. Только на этот раз там были открытые славянские лица. Сталь в голосе, пламя в глазах и неиссякаемая классовая ненависть. Пинали, даже когда Мендель затих. Много ли старику надо? Садисты в раж вошли.
Я отчетливо помню, как в день убийства, Менделя толкали в спину, а когда он упал, то под руки выволокли из квартиры. Белла Ефимовна до конца жизни вздрагивала при виде человека в форме.
Впрочем, Зяма этих ужасов не видел.
Отгудела «перестройка», рухнул Советский Союз, появились новые идеалы, новые кумиры. Доллар, главный из них, с лоснящейся капиталистической физиономией Бенджамина Франклина. А Ленин с остроконечной бородкой и лысиной временно оказался за бортом. Да, временно. История ведь по кругу движется. Интерес к нему вернется на более позднем витке. Когда «светлое будущее» окажется темнее «темного прошлого». Вот, тогда вшей на полках потравят и снова станут поклоняться вождю мирового пролетариата. Так будет, обязательно будет, не сомневайтесь. Я за сто лет насмотрелся. Так у людей заведено: поиск национальной идеи обязательно заканчивается матом и поножовщиной. Теперь вот духовностью озаботились. К бабке не ходи – жди мордобоя.
Я ощутил острую потребность к перемене климата. Как сделал ловкий коммерсант, продавец соли Яков Самуилович Аптекман, младший брат кондитера Менделя. Тот перед революцией не посмотрел на больные ноги и активные протесты жены. Собрал свое семейство и маханул в Америку. Продавал мыло, спички, торговал углем. Открыл колбасную лавку. Потом продал ее и на вырученные деньги купил швейную мастерскую. Построил сеть магазинов сбыта модной одежды, которые через несколько лет продал за баснословные деньги. Яков Самуилович дожил до девяноста восьми лет. Оставил наследникам прибыльную компанию грузоперевозок и мирно упокоился в собственной постели. Почему Мендель тогда остался? Загадка.
Беспокойный, брыкающийся по соседству Ленин, надоел мне хуже редьки с его одиозными идеями переустройства мира. Шебутной попался вождь. Опять его на броневичок потянуло, кепкой размахивать и на всю площадь горлопанить. А я хочу отдельную полку на светлой и просторной кухне, и пусть для эстетики напротив благоухает нежная красная роза в элегантной хрустальной вазе. Снова хочу вдыхать ароматы выпечки.
К счастью, «железный занавес» рухнул, и мысль об иммиграции пришла не только в мою просветленную опытом голову.
В нашей квартирке, по-советски уютной, началось лихорадочное движение и воцарился страшный кавардак. Заставленный вдоль стен коробками и баулами зал, напоминал подпольный вещевой склад времен фарцовой торговли. Горы давно вышедшей из моды одежды, накрахмаленного до скрипа постельного белья, чайные сервизы с позолотой, даренные и передаренные родственниками на семейные торжества, грозили лавиной захлестнуть узкий проход из спальной комнаты в коридор.
Среди нафталинового хлама семья старомодных пенсионеров Зямы и Ляли Аптекманов собиралась на постоянное место жительства в Израиль. Отдельной полки с ароматным цветком, конечно, мне там не видать, но я согласен и на подселение к поэтам Блоку и Есенину, кои в семье Аптекманов занимали привилегированное положение. Черт с ним, я даже готов и на коммунальную полку школьной литературы, только бы от одиозного вождя революции и его голодных вшей оказаться подальше!
Энергичная Ляля полностью взвалила на свои плечи процесс иммиграции, как и начертано судьбой жене рафинированного питерского интеллигента. Эта невысокая женщина с рыжими от хны волосами металась по дому со скоростью разъяренного тайфуна, срывая по живому остатки былой оседлости.
В противоположность ей, Зяма никуда не торопился и вслух размышлял о глубокой несправедливости бытия. Он валялся на диване в надломленной позе, в карты проигравшегося в пух и прах барина, закутанный в банный халат зеленоватого оттенка, и тоскливо вздыхал, запуская обе руки в глубокие залысины, где некогда вились густые кудри. Печаль его была так же стара, как история рода человеческого. Супруга видела в нем непутевого и абсолютно неприспособленного к жизни размазню, о чем неустанно ему напоминала.
– Будь я долларовым миллионером, олигархом или, на худой конец, коррумпированным чиновником, тогда Ляля не посмела бы так со мной разговаривать. Она бы уважала мой социальный статус и мужской потенциал, – гневно бухтел себе под нос Зяма. – А ну, как заработаю много денег…
Эта благородная и достойная тысячи похвал идея взлетела гордой птицей и, судя по Зяминому выражению лица, разбилась о невидимую стену. Да, жизнь несправедлива. Вот, Петр Иваныч, сосед по лестничной площадке, пропойца и самодур, полковник милиции в отставке. Его баба если что и кричит, так только: «Петенька, прости меня, хотела сделать как лучше!» Уважает. А культурному интеллигенту никакого почтения. Самое время впасть в хандру.
Ляля закончила прятать золотые украшения в увесистой стопке трусов, размером с парашют, полагая, что там-то воры искать точно не додумаются, и стала вынимать с полок теплые вещи. На ковер полетели Зямин мохеровый шарф, серый джемпер с рисунком переплетенных дивным образом тригонометрических фигур и теплые кальсоны с начесом на случай глобального похолодания. Вещи вполне себе не старые, но вряд ли годные для израильского климата; отдать их было некому, а выбрасывать жалко. Столько лет богатство копила!
Работа бурлила, как забытый на плите чайник.
Вдруг Ляля обратила внимание на печального Зяму. Что-то в его скорбном взгляде ей показалось настораживающим. Во-первых, как он посмел грустить без ее на то санкции? Во-вторых, разве жена – не самое главное и бесперебойное, как солнечная энергия, счастье в его жизни? Весьма и весьма тревожный знак!
– Эй, горе мое луковое, что с тобой, болит что-нибудь?
– Душа у меня болит.
– Та-а-ак! – протянула Ляля, уперев кулаки в тучные бока. – Этого мне только накануне отъезда не хватало. Рассказывай живо, какая муха тебя укусила?
– Ты! – злобно выпалил Зяма и сам испугался.
Дерзость высшего порядка! Приговор и казнь свершатся немедля! Барабанная дробь…
Ляля подняла подбородок и свирепо взглянула на мужа.
– Значит, такая от тебя благодарность?! – ее большие карие глаза икрились и грозили пожечь проводку в доме. – Я тебя кормлю, обстирываю уже почти сорок лет. Вожусь с тобой, как с грудным младенцем, а ты вот как заговорил!
Что-то сюрриалистичное происходило в сонном царстве Аптекманов. Я даже перестал чесаться от вшей, которые ползли ко мне с обиженного на весь свет Ильича. Бунт на корабле! Я отчаянно пихнул вождя в его выступающий «Материализм и эмпириокритицизм», придавив парочку жадных насекомых. Ильич скривился от панибратского обращения, но промолчал. Видите ли, еврейская кухня с плохо пропечатанной буквой «р», по его мнению, не столь значима, как марксистская философия, исторически расписавшаяся в своей полной несостоятельности. На свою бы «р» взглянул, плешивый сноб!
Четверть века назад Ленин обозвал меня сионистским прихвостнем, за что я зло высмеял его пафосные «Десять вопросов референту». С тех пор мы не общались. Только зло пихали друг друга, оба органически не переваривая соседства. Но теперь не время собачиться. Назревала революционная ситуация. Верхи в лице Ляли не могли управлять по-старому. А угнетенные низы в лице Зямы не хотели жить при диктатуре.
Владимир Ильич даже тихонько запел: «Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем...» Затем он переключился на «Варшавянку»: ему, дескать, ненавистны тиранов короны, а цепи народа-страдальца он, разумеется, чтит… и кровью народной окрестности он собирается окропить!
«Форменный идиот», – подумал я, но вслух не сказал, чтобы не ронять авторитет вождя мирового пролетариата. Тем более что в сторонке на него любовно поглядывала Клара Цеткин, вытирая намокший носик страницами воспоминаний о Ленине. Любовь ее была безответной. Старый ходок Ильич давным-давно сох по Инессе Федоровне Арманд. Та была красоткой, не в пример страшненькой феминистке Цеткин. Кстати, мадам Цеткин обозвала меня, недавно вошедшим в обиход ругательством, – сексист. Дескать, поваренной книгой «мужские особи» вовлекают женщин в кухонное рабство.
Господи, в какую жуткую компанию я попал! Фанатики. Я с тоской подумал об уютном шкафчике старого кондитера Менделя, куда он меня прятал от ненужных глаз в последние годы своей жизни. Там, с левой стороны, меня вдохновляла благословенная Тора, а справа на меня лилась каббалистическая мудрость книги Зоар.
Что же до Зямы, то никакого бунта не случилось. Подкидыш просто от страха потерял дар речи. Выдавали его недвижимо выпученные глаза. Однако Ляля неверно истолковала его плотно сжатые губы. Ей показалось, что ее тихий супруг невероятным образом восстал и объявил бойкот.
Ошибочный диагноз повлек за собой неверное лечение. Как любая умная женщина, видя, что цыканье на супруга не работает, Ляля смягчила тон.
– Я так устала, – молвила она упавшим голосом, – руки отваливаются. Мне требуется твоя мужская помощь.
Так топорно она не лгала со времен учебы в университете, когда на спор переплыла реку, а потом клялась родителям, что не лезла в воду.
Зяма бы и далее мял подушку, упиваясь жалостью к себе и проклиная вселенскую несправедливость, но в просьбе супруге отказать не мог. Велено помогать, значит, будет помогать. Жена довольно часто использовала его в домашнем хозяйстве: за хлебом сбегать, мусор выбросить или отнести лекарства теще. Злобной старушенции Фейге Карловне (никчемной поварихе, надо сказать), которую Зяма любил и ненавидел одновременно. Любил по приказу жены, а ненавидел по велению сердца. Гадкая старушка при своей дочери и внуках называла зятя тем, кем он был на самом деле, – подкаблучником. Зяма терпеливо бы снес любое оскорбление, но подкаблучник ранил его в самое сердце. Злая гарпия Фейга Карловна недавно умотала к правнуку в Иерусалим. Зять вздохнул спокойно, как будто озоновая дыра переместилась в другую часть света.
– Перебери книги. Хорошие отправим контейнером, а ненужные выкинем.
У меня ёкнуло сердце... Ёкнуло, если бы я его имел. Неужели так банально, после двадцати лет забвения, закончится моя история – книги, вдохновлявшей несколько поколений достойных людей к созданию кулинарных шедевров?!
Зяма начал с нижней полки. Там стояли советские классики. Мои славные друзья Беляев, Зощенко и Булгаков: «Голова профессора Доуэля», «Собачье сердце» и сборник юмористических рассказов аккуратной стопкой легли на письменный стол. Рядом выросла вторая стопка из иностранцев: Александр Дюма с его мушкетерами и узником замка Иф, Жюль Верн на подводной лодке с командой отчаянных авантюристов, Рафаэль Сабатини в компании прожженного корсара Питера Блада.
Кто спорит с выбором? Достойная следовать за хозяином литература. А дело, между тем, дошло до верхней полки.
Вот Клара Цеткин полетела в помойку – туда ей и дорога, вместе с ее радикальными взглядами. Владимир Ильич отправился следом.
– А может, Ленина в макулатуру сдадим? – робко поинтересовался Зяма.
– Выбрасывай! – был строгий отклик из кухни.
Революционный вождь образовал в углу здоровенную бесформенную кучу.
– Целый вечер таскать придется, – по обыкновению бухтел Зяма. – А это, что такое?
Я зажмурился. Подкидыш сейчас увидит незнакомые буквы и кинет меня в мусор, следом за феминисткой. Лучше бы я сгинул в комнате убиенного Менделя! То была бы достойная кончина в компании священных писаний. А что теперь? Тьфу, прости господи! Я бы сам давно повесился, если бы шею имел.
Зяма вертел меня в руках, недоверчиво листал страницы. Трусливый подкидыш, чего испугался? Советские времена закончились – на дворе девяностые. Эй, убери со своей физиономии озабоченное выражение и перестань слюнявить пальцы. Что за пакостная привычка? Ненавижу такое беспардонное обращение с собой! Я вам не подборка комиксом для людей со сниженным интеллектом. Прошу относиться ко мне с почтением, соответствующим моему высокому статусу. Хуже моего досталось только «Последнему из могикан» – его Зяма в туалете уже третью неделю мусолит.
Порой ловлю себя на мысли, и мне безумно стыдно, что стал я грубоват. Чертыхаюсь как трактирщик Паливец, знакомый моего приятеля Гашека. С кем, как говорится, поведёшься… Один раз Фридриха Энгельса, соавтора манифеста коммунистической партии, так захотелось непечатно поприветствовать... А зачем он у нас в шкафу поселил европейского призрака? Вши от него, конечно, разбегались. Это неоспоримый плюс. Днем призрак коммунизма отсыпался, но ведь ночью бродил по шкафу и громыхал цепями. Вождя пролетариата до инсульта довел. Ранней весной Ильич уединился под предлогом подготовки к партийному съезду, но на самом деле предавался сезонной хандре, вспоминал стройные ножки Инессы Арманд. Стихи лирические с тоски подумывал написать. Не заметил подкравшегося со спины призрака. А тот как гаркнет ему в ухо: «Революция в опасности!» Ильич глаза выпучил, челюсть на бок. Да так и остался в инвалидном кресле. Как назло, рядом пионер фотоаппаратом щелкал, на стенгазету вождя запечатлел. Конечно, когда пленку проявили и увидели перекошенное лицо вождя, молодому энтузиасту по рукам надавали, отобрали пленку и сдали в архив. Призрак в шкафу сам испугался, каких бед наделал, извиняться стал, на интеллигентский манер пардону клянчил. Сильно на него Клара Цеткин обиделась: за любимого Володеньку огрела призрака чертежным тубусом по башке. Тубус разлетелся в щепки, а призрак с тех пор стал придурковато улыбаться. Зато больше не орал. Тихо так по полкам шуршал, бормотал о недопустимости насильственного захвата власти. Мол, европейский путь – честные демократические выборы, волеизъявление народа… как Германии в 1933 году.
Я книга интеллигентная, но и мое терпение не бесконечно. В ультимативной форме поговорил с Энгельсом, пригрозил запретом у меня столоваться. Фридрих, мужик правильный, поесть любил, да и на парализованного Ильича без сожаления и слез смотреть не мог. Пообещал призрака приструнить. Следующей ночью дождался, когда призрак проснется, и давай руками размахивать: жандармы, жандармы! Призрак их страшно боялся. Энгельс показывает – прыгай в коробку. Призрак хоть не комфортно чувствовал себя в замкнутом пространстве, сиганул в укрытие. Энгельс только того и ждал – заколотил крышку гвоздями и подписал химическим карандашом «Ящик Пандоры. Не открывать!» С того дня спокойнее стало.
Зяма, будучи советским интеллигентом с высшим техническим образованием, имел весьма смутное представление об иностранных языках. Правда, «кандидатский минимум» по английскому он кое-как осилил, но закорючки справа налево на моих страницах выглядели для него тайнописью.
– Дьявольщина! – вдруг завопил Аптекман после пятнадцатиминутного раздумья. – Я ведь чертов гений!
Так и сказал. Теперь пришла моя очередь испугаться. Дело в том, что бурное поведение совсем не походило на Зямину мягкую, немного скрытную натуру. Его охватил благоговейный трепет, глаза блестели. Он плюхнулся на диван и начал быстро листать страницы. Его осенило! Случилось невероятное, почти божественное проведение.
– У меня есть аргумент, от которого любая жена потеряет дар речи и станет податливой, – потирал он руки, – несметное богатство!
Ляля появилась в комнате с полным баулом теплых вещей.
– Ненадолго же тебя хватило, – язвительно поддела она, не в силах простить демарш с мухой. – Ты читай, читай, у тебя ведь много свободного времени.
Зяма поправил халат и победно улыбнулся, чего с ним раньше никогда в присутствии жены не случалось.
– Глупая, безмозглая курица! – подражая соседу-милиционеру, развязно сказал он. – Ты своим крохотным мозгом, из которого ампутировали мозжечок, не представляешь, что за книга у меня в руках!
Ляля захлебнулась от негодования. Так и есть, Зяма спятил и окончательно утратил инстинкт самосохранения. Ой, как ей хотелось его мокрым полотенцем отходить по мордасам! Но Ляля сдержала эмоции.
– Что за книга?
– А ты прочитай.
С видом знатока Зяма сунул ей под самый нос вверх ногами мою заднюю обложку. Приличный человек, собирающийся на постоянное место жительства в Израиль, конечно знал бы, что еврейские книги пишутся справа налево. Но разве подкидыш был приличным евреем? Нет, он принадлежал к искусственно выведенной породе хомосоветикус – человек советский.
Ляля испытала легкий приступ волнения, потому что впервые в жизни не смогла дать мужу внятную отповедь. А он только нервно хихикал.
– Скоро, Лялечка (в свой тон он вложил изрядную порцию яда), ты сообразишь, как недооценивала меня, как незаслуженно глумилась и унижала! Я, в отличие от тебя, прочитал название книги.
Он замолчал, выдерживая театральную паузу.
– Ой ли! – всплеснула руками Ляля. – И что же там написано?
– Священное еврейское писание – Тора шестнадцатого века! – не моргнув глазом, выдал подкидыш.
Я поперхнулся собственным рецептом латкеса (картофельного драника):
«…4 средних картофелины, 2 яйца, чайная ложка соли, столовая ложка муки… очищенный сырой картофель натереть на мелкой терке, вбить яйца, добавить немного муки и подсолить…»
Где на моих страницах подкидыш увидел молитвы и заповеди?!
Ляля смутилась, подозрительно осмотрела старинный переплет.
– С чего ты взял, что это книга шестнадцатого века? Тут нет даты.
Зяма только этого и ждал. Наконец-то наступил его звездный час, утереть жене нос. Он в Сохнуте слышал чужой разговор и запомнил его отрывок.
– У евреев, да будет тебе известно, моя недалёкая женушка, даты указываются буквами.
Довод прозвучал сильно. У Ляли очки запотели и сползли на кончик носа. Действительно, внизу моей первой страницы, под названием, для непосвященных имелись неясные три закорючки, двойная кавычка и еще одна закорючка.
– У нас в руках целое состояние!
Зяма панибратски унизительно похлопал меня по задней обложке. Неотесанный мужлан! Даже шаловливая в молодости Белла Ефимовна не позволяла себе хлопать меня по заднице, если так можно назвать мою тыльную часть. Должна быть хоть какая-то субординация! А ведь он думает, что я – старинная Тора.
– Можешь выкинуть свое барахло. Когда мы попадем в Израиль, я выручу за эту книгу сотни тысяч шекелей.
– Чует мое сердце...
– Полюбуйтесь, она еще сомневается!
Самоуверенностью Зяма почти развеял сомнения супруги. Но возник другой вопрос:
– Если книга такая редкая и ценная, как ты ее вывезешь из страны?
– Я... ну...
Стало ясно, что план легкого обогащения дал течь и топором идет ко дну. В общем-то, как и все в прошлом гениальные планы мужа. Ляля махнула рукой и поволокла пудовый баул к балкону, чтобы не загораживать проход.
Оставшееся до отъезда время Зяма не спускал с меня глаз, старался без крайней необходимости не выходить из дома, проверял замки. Искал мне тайное убежище. Самое укромное место в стопке Лялиных трусов уже было занято золотом. В эмалированной кастрюле с узорчатыми маками я не помещался, а в ящике старинного секретера, оставшегося от Беллы Ефимовны, воняло плесенью. Подкидыш додумался засунуть меня под матрац, репутация которого была изрядно подмочена детьми и внуками стареющей четы Аптекманов. Моя обложка покрылась «гусиной кожей», когда белый свет скрылся под широкой плитой из пожелтевшего от мочи поролона, пружин и потертой ткани.
Все познаётся в сравнении. Я теперь с ностальгией вспомнил полку Ленина. Всплакнул по Кларе Цеткин и моему соседу Фридриху Энгельсу с дрессированным призраком.
Кровать страшно заскрипела, пружины выгнулись – это Ляля опустила свои телеса. Так меня еще никогда не унижали.
Полные тревог и сомнений дни тянулись медленно, а ночные кошмары Зямы Аптекмана казались один страшнее другого. Подкидыш обзавёлся гадкой привычкой – долго ворочаться, а потом начинал во сне стонать. Ляля его гладила и успокаивала: «Что с тобой, мой заяц». А «заяц» нёс какую-то околесицу и снова ворочался.
У меня сдали нервы. В темноте под матрацем я стал путать день с ночью, представляя, какой ужас испытывали узники, погребенные до конца дней своих в камерах смертников. Мне приходили страшные видения. В одном из таких кошмаров старый Мендель по моему рецепту всыпал в сладкий штрудель стакан перца! Негодуя, он выдрал страницу с рецептом и сжег ее. Я почувствовал себя старым и разбитым. Пробуждение стало мне облегчением.
* * *
Вот уже и обратный отсчет времени позади. Пропахший кислятиной матрац и пыльный шкаф остались в запертой квартире. Микроавтобус по ухабистой дороге мчит Аптекманов с баулами в аэропорт.
Меня, в образе священного писания XVI-го века, разместили с большими почестями – в Лялину сумку. Там, правда, пахло пудрой и валерьянкой, зато было просторно, и чувствовалась принадлежность к элитной касте интеллектуальной собственности Аптекманов. Я степенно бултыхался из стороны в сторону и даже успел вздремнуть, убаюканный дорожной качкой. Проснулся я от резкого торможения, и в этом рывке будто злой рок нагнал меня.
Мы выгружались в аэропорту. Умиротворение сменилось нервозностью без всякой на то причины. Зяма потребовал вернуть ему «Тору».
– Зачем тебе? – спросила Ляля, уставшая от чудачеств мужа.
– Спрятать надо. Вдруг таможенники найдут!
– О, господи…
– Давай-давай, так надежней будет, – Зяма лихорадочно полез к супруге в сумку. – Стой здесь!
Он оставил Лялю в полном недоумении посреди огромного зала, а сам направился в туалет. Мне стало тревожно. Мало ли какая гнусность проникла в Зямину воспаленную переживаниями фантазию. С книгами в туалетах порой страшные вещи происходят…
Зяма заперся в кабинке. Огляделся, посмотрел наверх – вдруг оттуда кто-нибудь подглядывает, – заглянул в просвет между полом и разрисованной половыми членами перегородкой и совершенно хамским образом сунул меня под ремень, сверху прикрыв рубахой навыпуск. Обидно и темно, как у… черта в преисподней.
Зяма поправил штаны, довольный своей выдумкой. Но быстро выяснилось, что ходить счастливому обладателю древней «Торы» стало неудобно. Мой твердый переплет давил и тёр ему самые неудобные для натирания места. Я не мстительный, и не то, чтобы я испытывал по этому поводу восторг. Но если уж сам оказался в такой скверной истории, то и виновнику хотелось натереть мозоль посильнее. Зяма странно выгибал спину назад и подволакивал ногу. Сторонний наблюдатель мог подумать, что бедняга страдает из-за недавно сделанного обрезания.
Ляля сначала испугалась, но, когда поняла, что стало причиной Зяминой хромоты, только громко вздыхала и молчала закатывала глаза.
У таможенной стойки Зяму охватил мандраж, лоб покрылся испариной, глаза шаловливо забегали.
Натасканный на контрабандистов таможенник, как собака на наркотики, острым взглядом пронзил подкидыша. С этим пожилым мужчиной что-то не так: бледнеет без повода, егозит почём зря. Зяма попытался взять себя в руки, но не придумал ничего лучше, как доверительно подмигнуть таможеннику. Сомнения в его виновности отпали. Зяма впервые нарушал закон. До этого момента он даже не сквернословил, а тут сразу контрабанда предметов старины! Пытливый человек в форме оказался не склонен к флирту с пенсионером.
– Везете что-то запрещенное?
Казалось, что он сквозь внешнюю оболочку просвечивает рентгеном мысли нарушителя.
– Ничего, абсолютно ничегошеньки!..
Зяма снова подмигнул.
– Не понял... – таможенник насупился.
Новоиспеченный контрабандист подмигнул в третий раз, лучезарнее первых двух. Таможенник мрачнел пропорционально Зяминой лучезарности. Он принял стойку боевого пса. В этот момент Зяма подобострастно согнулся, и я… – о, ужас! – когда он выпрямился, скользнул мимо ремня вниз, как нож гильотины. По волосатому животу, углом зацепив резинку трусов… Какая мерзость!
– Что у вас там?! – строго спросил таможенник.
– Ничего...
Перепуганный до смерти подкидыш заговорил вдруг елейным тоном, как будто сменил половую ориентацию. Почему мой хозяин такой кретин?! Если он сейчас обмочится от страха, то я этого позора не переживу!
– Покажите, что вы прячете под ремнем.
– Любезнейший! – от испуга Зяма совсем распоясался. Наверное, вспомнил Штирлица, который «как никогда был близок к провалу», и решил играть ва-банк. Он откашлялся. – Вот мой паспорт!
Как я потом узнал, внутрь он впихнул двадцатидолларовую купюру.
– Хм! – таможенник взял деньги, но остался непреклонным. – Либо вы немедленно покажите спрятанный в штанах предмет, либо вас отведут на досмотр.
Видя, что дело принимает злой оборот, Ляля оттолкнула супруга и, как это случалось много раз, взяла инициативу на себя:
– Товарищ милиционер, мой муж слабоумный.
– Я не милиционер, – скривился молодой человек в форме.
– Не важно. Главное, что мы с полным к вам почтением.
Ляля по-хозяйски задрала Зяме рубаху и засунула под ремень руку эффективнее любого досмотрщика. Я наконец-то снова увидел свет и глубоко вдохнул свежий воздух. Пока супруга «рыбачила» у подкидыша в брюках, он смиренно стоял, глядя в потолок, чем вполне подтвердил характеристику о слабоумии.
– Вот, посмотрите, – Ляля постучала ногтем по обложке. – Эту книгу написал его дедушка, поэтому супруг бережет ее как память.
Таможенник уставился на непонятные ему закорючки и брезгливо полистал страницы. Контрабанды под обложкой не оказалось.
– О чем книга?
– Сборник сказок на идише, – не моргнув глазом, ответила Ляля.
Таможенник неодобрительно покачал головой.
– Проходите!
В зале ожидания счастливый Зяма не мог сдержать нахлынувших чувств.
– Лялечка, ловко ты его – раз, два и на лопатки!
– Закрой рот! Или думаешь, что тебя отсюда не заберут?
– Ты права, любимая. Дай я тебя чмокну в щечку!
– Успокойся и не действуй мне на нервы.
Поцелуи надо заслужить. А Ляля еще не простила мужа за хамские выпады.
В самолете Зяма мурлыкал себе под нос песенку, прикидывая, как поступит с вырученными за мою продажу деньгами. Предавался грёзам одна радужнее другой. Вот, свинья! Ведь я же единственная реликвия, доставшаяся ему от деда. Хотя он не знал о моем происхождении, но мог бы догадаться. Я напряг силу воли и хлопком дал подкидышу по носу. Как давно я мечтал об этом, как ликовал. Сказочное удовольствие!
– Лялечка, книга ударила меня!
– Так тебе и надо… – в полудреме отмахнулась Ляля.
– Правда! Книга дерётся. Она сама захлопнулась и прищемила мне нос.
– Я устала повторять, что ты идиот.
– Клянусь!
– О, боже! Хоть на минуту оставь меня со своими глупостями.
Зяма засомневался. Может, и правда, сам случайно захлопнул. Трясло в зоне турбулентности. Табличка высветилась «пристегнуть ремни». Книга сама взяла и ударила? Действительно сумасшествие. От волнения и усталости померещилось.
– Можно яблочного сока? – попросил Зяма склонившуюся над ним стюардессу.
И на вопрос, что он будет кушать, выбрал курицу...
* * *
Поселились мы в бедной хибаре южного Тель-Авива, за которую заплатили немалые деньги. В доме ремонт не делали вероятно со дня его постройки. На улице – сущий кошмар! Узкие грязные улочки, адское пекло даже в тени устойчивый запах разлагающихся остатков продуктов в мусорных баках. А люди... Ну и физиономии! Я с ностальгией вспоминал оставленную ленинградскую хрущевку и не особенно чистый дворик. Зато не вонючий. Вспомнил и почти интеллигентных соседей... Да-да, я не оговорился. Даже бывший мент Петр Иваныч мог с натяжкой считаться культурным человеком на фоне местного колорита. Южный Тель-Авив, это вам не его благородный северный сосед, и не ближайшие города вроде Холона и Герцлии. В Южном Тель-Авиве умирает цивилизация, там торжествует упаднический дух и буйно цветет хаос.
Спасибо внучатому племяннику, у которого в Иерусалиме жила бабуля Фейга Карловна. Благодаря его усилиям Зяма и Ляля оказались в худшем районе города. Молодой человек не вникал в детали, а подыскал квартирку подешевле, как его просили. Не будь я высококультурным пособием по кулинарии, а, скажем, обладал бы босяцкой прямотой детективов, то непременно обозвал внучатого племянника безмозглым ослом! Кем он являлся, по существу.
Теперь Зяма трясся за мою сохранность сильнее, чем при выезде из родного Санкт-Петербурга. Покорёженный и на скорую руку подлатанный косяк входной двери красноречиво указывал на взлом. Я снова оказался под матрацем, с которого Зяма почти не вставал. Жить ему на исторической родине веселее не стало, именно поэтому он спешил выручить за меня сотни тысяч шекелей, чтобы переехать в более престижный район.
По характеру Зяма был справедливым и, в какой-то мере, дальновидным человеком. Из подслушанного бессвязного бормотания я узнал, что первым делом он намеревался на вырученные деньги купить жене золотое колье, инкрустированное драгоценными камнями. В логике не откажешь: если женщину не получается запугать, как это ловко проделывал Петр Иваныч, то следует попробовать ее подкупить. А вот оставшуюся сумму Зяма планировал вложить на сберегательный счет в банке и кутить на причитающиеся проценты.
Через два дня Зяма и Ляля ждали в гости иерусалимского племянника-балбеса. По телефону его посвятили в тайну древней реликвии. Без помощи переводчика в этом деликатном деле никак было не обойтись. Услышав о драгоценности, Зямина теща на том конце провода засуетилась. Она по спаренному телефону подслушивала все разговоры, и тут же вклинилась:
– Ляля, твой бездарь не сможет договориться о нормальной цене. Его облапошат.
– Мама…
– Облапошат, как пить дать! – оставалась непоколебимой Фейга Карловна. – Я знаю, что говорю.
– Мама, прошу тебя!
– Люди с годами не меняются. Я тебя предупредила. Как тогда, когда ты целый месяц раздумывала над предложением Бореньки Фишмана, а его тем временем увела вертихвостка Лизка из второго подъезда. Я тебе говорила, чтобы ты не играла с ним в снежную королеву.
– Мама, не начинай. Это когда было… И вообще, он был на двенадцать лет старше.
– А я начну, начну, ты матери рот не затыкай! Лизка теперь в Канаде живет, в трехэтажном особняке с внуками, и дети ее устроенные, и муж до сих пор при деле – бизнесом занимается. А твой бездарь сидит у тебя на шее, и даже посуду за собой не в состоянии вымыть.
– Мама, я тебя умоляю, прекрати.
– Мало я тебя в детстве наказывала!
Фейга Карловна с силой бросила трубку. Столь эмоциональные беседы случались с матерью на протяжении последних почти сорока лет. И заканчивались они одинаково. К счастью, старушка не переносила духоту и автобусы, поэтому избавила от аудиенции чету Аптекманов.
Ночь выдалась тревожная. Меня одолевали размышления и тоска. Сроднился я с взбалмошным семейством Аптекманов, не представляю себе других владельцев. Зачем я чужим людям, что знают они о моей истории? Для них я всего лишь товар, которому, если не будет спроса, грош цена или место на свалке.
Утром Ляля собирала мужа в дорогу, давала последние напутствия.
– Будь осторожен, чтобы тебя не обдурили!
– Ладно.
– Я серьезно.
– Обещаю. В моих венах течет кровь многих поколений торговцев.
– Иди уже, торговец. А где книга? – спохватилась Ляля. – Забыл?!
Я смиренно дожидался своей участи, завернутый в старую Зямину майку и заткнутый под ремень. Зяма победоносно улыбнулся и чмокнул жену.
* * *
Хозяин антикварного магазина, румынский еврей в вязаной кипе, частично скрывающей плешь, с загорелым, как у марокканца, лицом и черными цепкими глазами внимательно осмотрел посетителей.
– Интересуетесь предметами старины? – спросил он недоверчиво.
Опытным взглядом он сразу оценил покупательскую способность – точнее, отсутствие таковой – у бедного пенсионера и его молодого спутника.
– Хотим предложить вам редкую вещь, – сказал внучатый племянник. – Дядя, покажите ему книгу.
Зяма полез в недра штанов, а продавец презрительно наблюдал, как рука посетителя, будто ковш экскаватора, выковыривает на поверхность содержимое старой майки.
Моему взору открылось захламленное помещение и пыльные полки по периметру магазина. С одного взгляда на владельца заведения стало понятно, что его кровь потомка торговцев замешана покруче Зяминой. Хозяин держался свободно, даже разнуздано. То брезгливо вертел меня в руках, то с еще большим презрением поглядывал на Зяму. К внучатому племяннику он не оборачивался, даже когда тот переводил.
– Сколько дашь за книгу? – робко спросил Зяма.
Торговец ответил уклончиво.
– Думаю, мы сможем договориться.
– Сколько?..
Зяма облизал пересохшие губы. Его сердце громко колотилось, и я даже испугался за его здоровье.
– Скажем, тридцать... – пренебрежительно бросил торговец.
Внучатый племянник перевел.
– Ха, жалкие тридцать тысяч, – выпалил Зяма. – Это не серьезный разговор!
– Он хочет больше, – перевел внучатый племянник торговцу.
– Хорошо, – после некоторой заминки уступил тот. – Твой дядя знает цену товару. Добавлю еще десять.
– Он думает, что я простак, – захихикал Зяма и по-чапаевски отрезал: – Врешь, не возьмешь!
Внучатый племянник потел над переводом фраз, смысл которых невозможно передать человеку, далекому от русской культуры. Поэтому он ограничился простеньким замечанием:
– Мой дядя категорически не согласен.
Торгаш уловил только блеклый смысл, но не экспрессию, на которую рассчитывал Зяма.
– Ладно, господа, последняя цена – пятьдесят, или выматывайтесь отсюда.
– Спроси, а деньги у него такие есть? – толкнул Зяма плечом молодого родственника.
На одно мгновение повисла тишина, наэлектризованная недоумением. Затем торговец благодушно рассмеялся.
– Вы самые оригинальные болваны, которые когда-либо переступали порог этого магазина! За веселое представление дарю вам премиальные – один шекель.
Зяма побледнел. Что за дурацкие шутки? Древняя Тора! Десятки тысяч…
Хозяин магазина в судорогах катался по прилавку, давясь от смеха.
– Тора? Древняя?! – его щеки дрожали от смеха. – Это кулинарная книга была отпечатана в середине 30-х годов.
Он лгал непринужденно, артистично. Такому детектор лжи нипочем.
На Зяму было жалко смотреть. Его будто раздавили, размазали по полу катком. Весь бледный, он еле стоял на ногах.
– Раз вы такие клоуны, даю вам пятьдесят пять шекелей, – сказал торговец, вытирая слезы. – Сэкономлю на билетах в цирк.
– Так не… – вяло запротестовал Зяма.
– Я уже устал, – отрезал торговец. – Деньги берете?
Со стеклянными глазами Зяма безвольно протянул руку за мятыми купюрами и сгреб с прилавка мелочь. Он еле ступал и с трудом распахнул дверь. Я наблюдал, испытывая к нему жалость большую, чем к самому себе.
Когда посетители вышли, торговец разразился абсолютно гнусным смехом.
– Боже правый, какие кретины! Спасибо тебе, драгоценный господь, что послал их бедному Хаиму за смирение и молитвы.
Он достал из коробки пустой квиток и заполнил его: «Кулинарная книга. 1897 год. Вильна». А снизу подрисовал цену: 650 шекелей. Я и не подозревал, что столько стою. Не сотни тысяч, конечно, но тоже недурно. Этими деньгами можно было оплатить квартплату и питание на целый месяц.
Все-таки не зря звал я Зяму подкидышем. Не умеешь торговать, цены не знаешь – так не лезь. Посоветуйся, проверь в разных магазинах, и главное – не спеши.
Я представил, как Зяма тенью возвращается домой и, не снимая обуви, валится ничком на кровать. Ляля хлопочет вокруг, боясь, что у мужа сердечный приступ. Она ведь с самого начала подозревала историю с древней Торой, очередной Зяминой мистификацией.
«Зачем же ты отдал книгу? – корит она мужа. – Пусть бы осталась нам, как память».
Мечты, мечты, вы такие зыбкие. Хочется верить, что близким людям ты не безразличен. Расставание, даже с нелепым подкидышем, оставляет в душе надлом. Такую пустоту невозможно заполнить новыми впечатлениями. Даже если они станут приятными, то появятся в новой реальности, а старая жизнь будто бы перечеркнута, стёрта из памяти.
Я думал всю ночь, не обращая внимания на тихий шепот магазинных экспонатов. Вслух сочувствовала мне швейная машина «Зингер» с ручкой и без электропривода. В картонной коробке судачили серебряные ложки, вспоминали, в каком страхе провели первую ночь на прилавке.
– Перетерпит, – огрызнулся Цейс Икон, немецкий фотоаппарат времен третьего рейха. Я не сразу понял, что его раздражает не мое еврейское происхождение, а сочувствие симпатичной швеи «Зингер».
– Если ты обидишь нашего нового друга, то мы с тобой поссоримся! – рассердилась моя заступница.
– Да ну вас! – ревниво заскрипел Цейс Икон линзой.
Я зашелестел страницами, стараясь придать им звучание мягкости и моей искренней признательности машинке «Зингер». Она мне весело постучала игловодителем:
– Добро пожаловать в мир антиквариата. А Цейса не бойся. Он славный. Только на войне насмотрелся ужасов, сначала при следственном отделе в гестапо служил, потом – в НКВД, расстрельные списки и приговоренных видел. И еще он боится меня потерять, – довольная своими чарами, она едва заметно помахала ревнивцу прижимной лапкой. – Кроме тебя мне никто другой не нужен.
– Ладно-ладно, – пробурчал Цейс Икон в ответ, и отвернулся, изображая полное равнодушие.
Я уснул и потом уже не мог вспомнить, правда ли общался с новыми соседями или мне померещилось.
* * *
Проснулся я утром от грубых воплей хозяина.
К моей огромной радости, возле прилавка стояла Ляля Аптекман, а Зяма выглядывал из-за ее спины.
– Что вам надо? – рычал хозяин магазина.
По его жестам Ляля поняла вопрос.
– Книгу.
– Не понимаю, – замахал скупщик руками.
– Книгу верни.
– Убирайтесь. Я вас не понимаю.
– Все ты понимаешь!
– Проваливайте отсюда!
Взгляд Ляли упал на прилавок. Она увидела, на какую сумму облапошили ее супруга:
– Вор, мошенник!
– Вон из моего магазина!
– Как ты смеешь на мою жену орать! – закричал Зяма.
Он выскочил из-за Лялиной спины, поскользнулся и стал размахивать руками, крутя на лету подобие капоэйры. Выглядело это страшно. Особенно гримасы, невольно отпечатавшиеся на Зямином лице.
– Полиция! – завопил перепуганный торговец. – Спасите!
– Верни, гад, книгу! – наседала Ляля.
– Грабят!
– Отдавай!
Зяма вскочил с пола, ринулся к прилавку и смахнул медный чайник, который с грохотом покатился в дальний угол. Цейс Икон на полке, довольный суматохой, яростно щелкнул, будто поймай удачный кадр. Машинка «Зингер» стукнула ручным приводом и снова замерла. Часы ходики заскрипели гиревым двигателем и отбили полдень. Торговец оступился и на четвереньках пополз за прилавок, истерично вопя:
– Убивают!
Ляля схватила мужа за рукав.
– Пойдем отсюда, пока нас не арестовали!
Старики выскочили на узкую, душную улочку и бросились прочь. Сил хватило добежать до угла дома и скрыться в тенистом дворике. Там они остановились перевести дух.
– Ты сегодня проявил отвагу, – сказала без всякой иронии Ляля.
– Спасибо! – прерывисто дышал Зяма.
Это был первый раз, когда Ляля искренне оценила его мужественность. Оказалось, вовсе не обязательно лупить жену или заваливать ворованными деньгами, чтобы заслужить ее признательность. Зяма гордился. Длилось это не дольше секунды, потому что Ляля строго добавила:
– Но если ты еще раз назовешь меня безмозглой курицей…
После похвалы, даже такое падение не было болезненным.
– Прости, дорогая. Прости меня, старого идиота. И с книгой глупо получилось, и напрасно я себя вел по-хамски.
Ляля взяла его под руку.
– Вот теперь я тебя узнаю. Пойдем домой, пока от самокопаний у тебя снова не поднялось давление.
Они медленно шли по извилистым улочкам и тяжело по-стариковски вздыхали. Зяма украдкой поглядывал на жену: за что она его любит, почему прощает глупости и заботится о его здоровье? Ляля давно поняла значение его виноватого взгляда и немой вопрос в глазах.
«Потому что ты мой, дуралей. Потому что привыкла к тебе и не могу представить жизнь без тебя». Вслух она этого не сказала, но и не надо было. Зяма тоже знал ответы. Он смущенно, по-детски хихикнул и задрал футболку. Из-под ремня я увидел, как строгое лицо Ляли расплывается в улыбке.
– Ты украл книгу?!
– Да! – с гордостью ответил Зяма и удостоился новой награды – первого в жизни настоящего поцелуя, которым женщина признает в нем своего мужчину.
– Семейные реликвии надо беречь, – сказала Ляля и опустила футболку мужа. – Отдохнем вон под тем деревом.
Они обнялись. А мимо под вой сирены промчалась полицейская машина. Разве могли подумать стражи порядка, что влюбленные старики на лавочке – это те самые злостные хулиганы, обчистившие лавку старьевщика.
|
|
|