| ПРОЗА | Выпуск 85 |
АЛЯ В МЕЛОВОМ ПЕРИОДЕ
Самым ненавистным предметом в шестом классе была даже не физкультура. Физра – что, ерунда. Допустим, по канату Але было нипочем не вскарабкаться, зато кросс она всегда бегала на пятерки: почему-то исправно открывалось второе дыхание. Вот домоводство... Алины бабушки были в этом смысле абсолютно бесполезны. В углу, правда, пылилась семейная реликвия – швейная машинка марки «Зингер» со скрипучим ножным приводом. Сама машинка Але нравилась: черная, гладкая, с позолоченным бочком. А как с ней обращаться – в доме не знал никто. Когда от лепки кривых пельменей девочки 6 «а» перешли к пошиву фартуков, деда Миха, кряхтя, выкатил машинку в центр залы, а бабушки, переругиваясь, приступили к шитью. Из всей этой затеи Аля запомнила только красивое слово «оверлок», которое бабушка-корректор произносила вкусным прокуренным басом и которого в машинке «Зингер» все равно не оказалось. Отчаявшись продеть нить в коварную машинную иглу, бабушка-балерина в сердцах запустила мотком ниток в лоб деду Михе, отпускавшему ехидные замечания, не отвлекаясь от просмотра телепередачи «В мире животных». Фартук прострочила подслеповатая соседка тетя Шура. Потом этот несчастный косой фартук – синий, с оранжевым карманом, намертво пришитым вверх тормашками, училка по домоводству таскала по всей школе. «Вот, говорила она, – полюбуйтесь на свою отличницу! Девочка называется!». Но классный руководитель Блевонидовна ее укоротила: незачем успеваемость всему классу портить. Аля ведь в 6 «а» одна на похвальную грамоту идет. Так четвертная двойка по домоводству превратился в пятерку. Фартук училка не вернула. Может, изорвала в мелкие клочья и растоптала, а может – сожгла в полночь на кладбище. Але было все равно.
В третьей четверти Блевонидовна подсадила к Але выдающегося двоечника Антонова. Антонов был такой тупой, что учителя давно уже ни о чем его не спрашивали. На уроках он сидел на камчатке и аккуратно лепил из пластилина динозавров. Антонова надо было срочно брать на буксир, потому что он очень сильно мог испортить успеваемость всему классу. Честно говоря, оценки Антонова позволяли этой самой успеваемостью подтереться, как папоротниками мезозойской эры. «Вытянешь его на тройки, – деловым тоном сказала Але Блевонидовна, – с домоводством проблем не будет. И с физкультурой».
И Аля тянула Антонова, как одинокий толстый бурлак – баржу с окаменелостями. Она делала за него домашку, отчаянным дискантом подсказывала на уроках, даже классифицировала его липких ящеров, сверяясь с БСЭ. Антонов проникся. Он провожал Алю домой и носил ее портфель. На уроке труда выпилил из деревянного бруска хорошенького игуанодона и подарил Але на восьмое марта. К середине четвертой четверти он вышел на тройки по всем предметам, кроме русского. Русичка Крыса Петровна нипочем не признавала пионерскую взаимовыручку, и на честь класса ей тоже было наплевать. Как и на Блевонидовну с ее карьерным ростом.
…В тот жаркий майский день Крыса Петровна велела Але убрать класс. «Ну и что, что не ваш кабинет, – прокаркала она. – Бери швабру, тряпку – и вперед. Доску не забудь помыть». Спорить было бесполезно.
Аля переворачивала тяжелые стулья с железными ножками и укладывала их сиденьями вниз на столы. Крыса Петровна проверяла тетради. Постучали. Это пришла мама Антонова. Она была нарядная, как купчиха с репродукции из учебника. Гремя алыми бусами, подтащила стул к учительскому столу, уселась рядом с Крысой Петровной, достала мужской носовой платок в клетку и заплакала. Аля с любопытством наблюдала фонтанчики ее материнских слез, орошавших полные локти.
Крыса Петровна покосилась на платок, отодвинула тетради и сказала: «Возьмите себя в руки». Антоновская мама перешла на жалобный вой. Крыса Петровна вздохнула: «Нельзя так распускаться. Давайте посмотрим, что у Сережи с оценками». Пока русичка с антоновской мамой мусолили классный журнал, Аля закончила со стульями, сходила за водой и принялась за мытье пола. Выходило у нее плохо. Вонючая тряпка все время сваливалась, швабра царапала пол. Аля пыхтела, потела, волосы лезли в глаза. В очередной раз сполоснув жесткую тряпку в ведре, Аля накинула ее на перекладину – ручка поехала в сторону, и швабра с грохотом упала в проход между рядами.
Крыса Петровна и мама Антонова замолчали. Аля неловко подняла швабру и принялась возить ею по полу, затылком чувствуя огненные взгляды.
– Вот так хозяюшка, – с осуждением молвила антоновская мама.
– И не говорите, – поддержала ее Крыса Петровна. – Ничего не умеют. Не руки, а крюки.
– Мать – всему голова. Мать если не научит, откуда уму-то взяться? – авторитетно продолжила антоновская мама.
– Поколение такое, что с ними дальше будет – не знаю. А у этой мать вообще в школе не появляется. Бабки ходят, а той, поди, не до ребенка. Хоть трава не расти, – заявила Крыса Петровна.
– Это надо же. А они с отцом-то не живут? Развелися, что ли? – жадно спросила антоновская мама.
– Кто их знает. Нынче нравы – сами знаете. Родители ездят куда-то. Вроде как работают. А она – вон, глядите, что творит. Ты тряпку-то выжимай, Аля. Ну ни стыда, ни совести.
– Вот и я говорю, муж да жена – одна сатана. Если в семье такое – добра не будет, – отчеканила антоновская мама, обмахиваясь платком. – Мой Сереженька и в магазин сходит, и пропылесосит. У него сотрясенье мозгов было в детском саду. Голова, говорит, болит. А я что? Не зверь же.
– Что вы говорите, – посочувствовала Крыса Петровна. – Диктант он в последний раз неплохо написал, на три с минусом. Может, к доске его вызвать? Пусть к пятнице подготовится. «Не» и «ни» с наречиями и сложноподчиненные. Аля, ты слышишь? Она с ним и занимается.
– Она? – антоновская мама хмыкнула. – Такая назанимается.
Аля вспыхнула. Ужасно хотелось выпрямиться и закричать: «Не ваше дело! У меня родители в экспедиции! И я умею мыть пол! Только руками, а не вашей дурацкой шваброй! Мама с папой, может, геологи! А летом они всегда приезжают! И тряпка дурацкая, дурацкая! И подарки привозят, и книжки! А ваш Сереженька зубов не чистит никогда! Вот!». Но ужас был в том, что у родителей и в самом деле что-то было не так. Бабушки по вечерам шушукались. И папа совсем перестал звонить. Вчера деда Миха сказал, что он в отпуск не приедет. А мама уволилась и будет искать работу здесь. Ужас – ужас, о котором и думать не хочется…
Сквозь шум в ушах донеслось:
– …Откормили, как поросенка. Фартук мятый, волосы дыбом, разве ж это девочка? Тьфу!
– …Лежит, поди, на диване целыми днями, пирожки ест, а бабки на нее работают. Вот она, молодежь. Куда катится – не знаю. Стыд и позор.
Аля всхлипнула и въехала шваброй в торец стола. Стулья грохнулись на пол, ведро перевернулось, черная вода зазмеилась по истоптанному полу.
– Эх ты, горе луковое… Наделала делов. Пойдемте в учительскую, Ирина Ивановна.
– Да-да, Раиса Петровна! Пойдемте, дорогой вы мой человек! А насчет сервиза «Мадонна» я вам телефончик напишу, мой свёкор на базе работает, у него всё есть, и без доплаты, верите-нет, вот честное слово, сама удивляюсь…
Оживленно обсуждая преимущества столового сервиза перед чайным, Крыса Петровна и антоновская мама ушли. Аля домыла пол. Потом начала оттирать от мела доску.
Она скоро успокоилась. Только щеки все еще горели. И челюсти сжались так крепко, что зубы ныли всеми своими пломбами. Когда-то же этот меловой период закончится. Она вырастет. И будет сама решать, как ей мыть и как ей жить.
На следующий день Антонов как всегда провожал Алю домой, неся ее портфель. Аля рассеянно мечтала внезапно заболеть. Тогда можно будет поваляться на михиной тахте, почитать прошлогодний папин подарок – сборник научно-фантастических рассказов «Судьбы наших детей». Нет, ничего не выйдет, придется тащиться в музыкалку, а сольфеджио она так и не выучи…
Тут железная рука Антонова сомкнулась на ее плече. Аля остановилась. Антонов бросил на асфальт ее портфель и пнул его. Портфель раскрылся, из него выпали тетрадки и учебник русской литературы за шестой класс. Потом Антонов нехорошо посмотрел Але в глаза и вдруг сильно ударил ее кулаком в живот.
– Сука! – крикнул он и убежал.
Было очень больно. И обидно. Но от сольфеджио Аля в тот день была спасена.
На этом история с буксиром кончилась. Хотя Аля все же получила похвальную грамоту за шестой класс. Антонов остался на второй год, несмотря ни на какие сервизы «Мадонна». Так и сгинул в пучинах своего пластилинового триаса. Вскоре Алю перевели в физматшколу, в которой домоводства не было вообще, физкультура же проходила в щадящем режиме.
Забавно, что своего второго мужа Аля выгнала в тот день, когда он торжественно вручил ей подарочный набор «три в одном» (фартук, прихватка и кухонная рукавица). Впрочем, он, второй муж, вообще оказался скотиной и ватником.
А швабры в ее доме нет. И не было никогда.
ГРОБ ПОВАПЛЕННЫЙ
Мое взросление происходило в последние годы сов. власти, когда в магазинах не было практически ничего. Особенно на девочку ростом за метр семьдесят, с длинными конечностями и размером обуви 41. Мама очень старалась. Она извлекала из воздуха всевозможный дефицит, без устали ремонтируя зубы всевозможным товароведам и мелким партийным деятелям. Лосось в собственном соку, шоколадные конфеты и сгущенка у нас водились. А вот с одеждой было по-прежнему туго. Сама матушка также обладала нестандартной фигурой, она шила себе одежду у пожилой и весьма консервативной портнихи. На семейном совете и мне решено было пошить – или, как тогда говорили, «построить» – зимнее пальто.
Это был десятый – выпускной – класс. Я должна была выйти из него во всем блеске, как Венера из пены морской на берег благословенного Кипра. Пошитое на заказ пальто, по мысли родителей, как раз и должно было придать мне дополнительные вес и лоск. Насчет веса все прошло, как по маслу, но об этом позже. С лоском возникли проблемы.
Случилось так, что матушке где-то бог послал гигантский кусок кожзаменителя. Видно, она удачно удалила зуб мудрости у какого-то деятеля космической промышленности. Толстый, как подошва, и негнущийся, как листовое железо, пупырчатый черный кожзам был признан идеальным материалом для моего пальто. Не знаю, как портнихе удалось его прошить. Наверное, она орудовала сотней миниатюрных отбойных молотков. Для тепла к кожзаму прибили подкладку из двух или трех древних овчинных полушубков. На воротник легла цигейка веселого коричневого цвета.
Одним прекрасным вечером папа с трудом внес пальто к нам в квартиру и поставил его посреди комнаты. Мама благоговейно смахнула с его рукава соринку (пальто зазвенело, как царь-колокол) и пригласила меня внутрь.
Я вошла в него, как в жестяной стакан. Со второй попытки взяла вес (оно было такое тяжелое, как будто я надела на себя танк), попробовала пройтись. Основным недостатком конструкции было отсутствие маневренности. Я могла идти только вперед, а поднять руку или повернуть голову уже не могла.
Утром я отправилась в нем в школу. На голове у меня красовалась пестрая кроличья ушанка. На руках – самовязанные рукавицы. А на ногах – сапоги типа «говнодавы». Эти самые говнодавы представляли собой живую иллюстрацию к дыханию Чейн-Стокса советской обувной промышленности. Их изящные обводы коровьей лепешки на гусеничном ходу и ярко-малиновый цвет впечатались в мою бедную память навечно.
Одноклассники встретили мою обнову триумфально. Я получила кличку «чекистка». Мальчики, перемигиваясь, спрашивали у меня мандат. Девочки лицемерно сочувствовали. Но ржали все. В общем, Венера, Кипр и говнодавы.
А училась я в физматшколе, до которой каждое утро надо было еще доехать в автобусе №59. Той зимой в автобусе я ездила так: шла в угол и крепко цеплялась за поручень. Сидеть пальто не дозволяло. Однажды я схватилась недостаточно крепко, автобус дернулся, я с грохотом упала на пол и покатилась к кабине. Добрые люди меня подняли и прислонили к поручню. Однако в момент потери контроля над управлением пальто случилось страшное: на рукаве образовалась прореха. Вечером папа, погнув пару ножниц, вырезал из остатков кожзама (ничего не выбрасывалось! Все складывалось в шкапчик на всякий случай! И случай как раз подоспел) кружок-нашлепку. Потом он приклеил ее сапожным клеем на место трагедии. Наутро одноклассники хором спросили: «Бандитская пуля?!».
В этом самом пальто я на зимних каникулах поехала в столицу нашей тогдашней родины город-герой Москву. По комсомольской путевке в составе группы таких же, как я, десятиклассников, только одетых поприличнее. Со мной никто не хотел ходить в паре (и я их понимаю). Было чудовищно холодно и ветрено. Ветер был мне не страшен, а вот от холода запотевали очки. Не знаю, как я выжила. Не помню подробностей ни одной экскурсии. Впрочем, не бином Ньютона. Музей В.И. Ленина, Мавзолей В.И. Ленина, библиотека им. В.И. Ленина, ГУМ и Красная площадь. Я была ходячим фрагментом Кремлевской стены, да к тому же ни черта не видела. Все-таки я ухитрилась купить московские гостинцы, апельсины родителям и рыжего плюшевого котенка маленькой сестре.
В аэропорту меня никто не встретил. Дождавшись шести утра, я взгромоздилась в первый пустой автобус и поехала домой. Слезы обиды душили меня. Особенно бесили веселые апельсинчики в сетке. Семья спала. Дверь открыли не сразу. Заспанная мама с порога воскликнула лживым голосом: «Ой, доченька! Ты уже прилетела?». Я бросила свою сумку, сетку с апельсинами, которые, как мячики, раскатились по прихожей, выскочила из пальто и побежала в ванную. Запершись там, я заревела. Боже, как я ненавидела и нелепую себя, и бездушных родителей, забывших меня в аэропорту, и школу, и Москву, и все вокруг. Мне казалось, что меня заживо похоронили в проклятом пальто, и я так и буду катиться дальше по жизни, как в гробу на колесиках, в котором кричи – не кричи, а тебя все равно никто не услышит…
Семья тем временем распаковала гостинцы. Вскоре ликующая сестричка заскреблась в дверь ванной: она добралась до своего котенка. Котенок, кстати, жив и поныне. Этой зимой Рыжику исполнилось 30 лет. Сестра тщательно реставрирует его и всюду возит с собой, наверное, как символ детства и семейной идиллии. Хорошо, что плюшевых котов не надо бальзамировать.
…С того момента я решительно прекратила всякие отношения с пальто. Оно долго пылилось в углу шкафа – видимо, рачительная мама надеялась, что со временем его наденет моя сестра. Но сестричка взрослела совсем в другую эпоху, и вместо монструозного пальто ей достался ярко-зеленый полушубок из искусственного меха, приобретенный на барахолке. Чему я не могла не радоваться.
Какова была дальнейшая судьба пальто, я не помню. Наверное, кожзам укрепил крышу дачного домика, а овчинная подкладка – его стены. Когда я рассказываю детям историю про пальто, они смеются и не верят. «Вечно ты все преувеличиваешь, мама!»
Да, преувеличиваю, не без того. Но «люди из раньшего времени» меня поймут. Должны понять. Хотя я и сама частенько ни черта не понимаю, когда слышу ностальгические разговоры о «дивном советском прошлом».
Эх, ребята. Вокруг много гадости и дряни, кто бы спорил.
Но хотя бы гробов повапленных нет.
ДЕТИ КУКУРЫБЫ
Утречком затеяли мы с мужем составлять базарный список.
– Огурцы, редиска – это на окрошку.
– Мясо брать?
– Ну… Глянь в морозилке. Что видишь?
– Копыто. В смысле, чья-то нога.
– А, это от холодца. То есть для холодца. Помнишь, я года два назад варила. А это копыто в кастрюлю не влезло.
– Ага. А чего ты его потом не сварила?
– Потом надо было к нему еще одно купить, а я забыла.
– Давай щас куплю?
– С ума-то не сходи. Зимой купим. Кто летом холодец варит? Безблагодатные люди.
– Окей. Там еще какие-то кости.
– С черепом? Шучу. Это для собачки.
– У нас нет собачки.
– Не для конкретной. Вообще. Надо отдать кому-то, у кого собачка, я все забываю. Значит, мяса нет. Пиши в список. Еще капусту пиши, цветную и простую. И зелень. Только умоляю – не купи опять кинзу вместо петрушки.
– Да когда такое было?!
– Да всегда! Вечно притащишь эту кинзу, а я ее ненавижу, и выбросить жалко. Не мучай меня, купи петрушки. Третью неделю давлюсь этой кинзой, чтоб она сдохла. Как ты вообще их путаешь? Запах же, запах!
– Где запах? Не чую.
– Совсем ты нюх потерял. Тогда смотри сюда, видишь: листочки такие вырезанные, бледненькие, и сама она жиденькая, будто скользкая – это кинза. А петрушка – ого-го, бодрится! Темно-зеленая такая, ух, жесткая, листочки кругловатые.
– Не различаю. Давай еще погуглим. Погоди, перерисую.
– Что за дурь. Ты – обонятельный болван. О, смотри, прикольная фотка!
– Ага, ты еще в фейсбук сходи и почту проверь. Дело серьезное, давай дальше про кинзу.
– Да что про кинзу?! Нюхай и все. Спроси у продавца, если что.
– Я и спрашивал. Они говорят: петрушка, не сомневайся, брат, жена спасибо скажет.
– Вот сволочи. Наверное, у них в этом году кинза поперла, рынок зелени и обвалила. Прикинь, зато акции петрушки стремительно выросли в цене. Ты бы прикупил, глядишь, станешь Королем-Петрушкой, порвешь все опционы и пифы, или чем там у тебя на Форексе жульничают…
– Форекс не трожь. Ты просто меня послушай – ты ведь никогда меня не слушаешь – просто послушай, просто! Вот, гляди, график зелененький, видишь?
– Мы еще список не составили. Ну вижу.
– Вот вдумайся только – я вложил тыщу тенге вот сюда, следишь за мышкой?
– Ну слежу. А гречка у нас есть?
– Вчера дивиденды пришли – двадцать пять тенге. И это за три месяца. Прикинь?
– Поздравляю. Как раз на полпучка кинзы.
– Молчи, женщина! А если бы я тыщу баксов вложил? Думай своей головой.
– Если бы у нас была тыща баксов, я бы ее получше вложила. Ремонт давно пора делать.
– Ну ты дура. Кухню я сам побелю, дети на что. А тут – простор! Кредитное плечо, волатильность! Доу Джонс! Маржинальный уровень! Какие слова!
– Запарил. Давай дальше про список. Картошка у нас есть, кабачков завались, проклятых, уже не знаю, что из них готовить. Вчера дети опять принесли восемь штук. Говорят, родители друзей с дачи передали. Спасибо, конечно, все дела. Такие все умные. Им девать некуда, а я сиди – парься, рецепты ищи. Кстати, нашла вчера один рецептик…
– Погоди. Список давай допишем. Еще что?
– Рыбки! Рыбу купи, судака. Помнишь, я делала как-то в сметане, рецепт еще такой зашибенный, только у меня чеснок позеленел – в казане. Натурально, как медная ручка. И рыба покрасилась. Я потом целый день в инете сидела, читала про это, оказывается, действительно – зеленеет. Иногда. Но остается съедобным. Удивительный факт из мира природы.
– Хорошо, судак. Еще что?
– Арбуз!
– Не дотащу.
– О! Кукуруза! Кукурузы мне купи, наконец! А то лето кончается, а я кукурузки так и не видела.
– Я же покупал.
– Когда?
– Да на прошлой неделе.
– А почему я не по… Точно! Была! В пакете. Еще в холодильник не влезла. Блин!! И куда я ее дела? Ты чего принюхиваешься? Что, пахнет уже?!
– Не знаю.
– Не знает он! Зачем у тебя вообще нос на лице вырос? Давай искать! Ужас какой, надо же. Ведь лежит где-то… Гниет…
– В шкафу смотрела?
– Там же книги!
– Глянь на всякий! Ты могла и в белье засунуть.
– Тварь… Какая тварь… Посмотри! Это побеги?!
По дверце шкафа полз тоненький стебелек, прямо на глазах на нем распустились мелкие желто-розовые цветочки, побег побурел, растолстел, выпустил сизые виноградные усы, уцепился за мой тапок…
Мы распахнули шкаф. Там, во влажной изумрудной чаще, в испарениях, искажающих перспективу, шныряли дети и внуки кукурузы, летали зубастые инсекты, ползали черви всех цветов радуги, в белых солнечных лучах колибри дрались с мотыльками…
– Рюкзак возьму. Без меня не ходи.
– Я на кухню – за мачете. Сапоги надень резиновые! А то простудишься.
– Ага. Слушай, тут в рюкзаке твои вещи, что ли? Салфетки, электронная книжка, носки…
– Это я на дачу ездила в прошлом году. О, смотри, деньги! В кармашке. А я и забыла.
– Три тыщи. Отлично! Как раз котам наполнитель купим. Очки протри и потопали, пока солнце еще высоко.
И мы раздвинули кукурузные стебли…
КАК ВЫМЕРЛИ НЕАНДЕРТАЛЬЦЫ
Иногда она накатывает. Да что там накатывает – просто-таки наезжает, как танк. Бессонница. Если долго лежать, ворочаясь с боку на бок и проклиная часовую стрелку, прилипшую к часу волка, в голову непременно вольются, как яд через ухо, подлые мысли. Про смерть, но что еще страшнее – про жизнь. Воистину, наш разум – лишь едва заметная тропка от одной болотной кочки к другой, а вокруг – бесконечная трясина бессмысленных страданий.
Что тут скажешь. Надо бороться с подобной ахинеей примерно как с болотным же гнусом. Отгонять, то есть. Чтение, просмотр фильмов и сериалов, интернет-серфинг, а также глубокое погружение в соцсети дают удовлетворительные результаты. Со мной все это происходит одновременно: я читаю, спотыкаюсь об какое-нибудь интересное слово, гуглю его, иду по ссылкам бог знает куда, сбиваюсь на сериал, цепляюсь за фамилию актера, гуглю его, по одной из ссылок возвращаюсь к давешней книжке, заглядываю в фейсбук и на почту, ныряю в ленту, спотыкаюсь об интересную картинку, гуглю ее и вскоре нахожу себя за просмотром следующей серии.
Вчера с плавным переходом в сегодня я увлеклась одной книжкой – полнейший треш, называется «Костяной лабиринт». Что-то там про древних людей, вымерших гигантов трехметрового роста, чьи циклопические зубные щетки, найденные в сорок пятом слое денисовского похмелья, повергли в скрежет зубовный ведущих антропологов планеты. Там еще, кажется было что-то про тамплиеров и Атлантиду. Не дочитав, пошла гуглить неандертальцев. Долго рассматривала душераздирающие реконструкции. Кошмарные дядьки. Посреди небольшой морды, по периметру которой высажены корявые дебри, плывет носяра, как айсберг в океане. И вдруг увидела это прелестное фото. Подпись гласила: «неандерталец женского пола».
Сколько элегантности. Взгляните на прическу, каждая немытая прядь которой демонстрирует тщательно уложенный творческий беспорядок. Со вкусом подобранные в кустах аксессуары – парочка медвежьих зубов. Стильная накидка из гнилого мха и рыбьих внутренностей выгодно подчеркивает цвет веснушчатого лица… А глаза! Сколько ума и достоинства выражает этот взгляд. Кажется, он пронзает время и пространство. Да, как бы говорит она, эта милая неандерталец женского пола, мне еще долго идти. Тысячи, десятки тысяч лет. Будут генетические мутации, растительность под носом, ледниковые периоды, ранний климакс, зубы обмельчают, а голова начнет лысеть. Но я дойду, так и знайте! Хотя бы в виде 4% от общего генетического материала гомо сапиенс – я доползу до восковой депиляции, шелкового белья, ботокса для волос, гиалуроновой кислоты, детокс-массажа и татуажа бровей. Вы меня еще узнаете, глядя в зеркало на свой хорошо выбритый девичий подбородок с марианской впадиной ямочки и урезанные добрым пластическим хирургом орлиные крылья носа…
Я еще раз прочла подпись под реконструкцией. И все встало на свои места. Эта дама-неандерталец, оказывается, проживала во Франции, в местечке Saint Cesaire. Ну естественно. От монитора немедленно повеяло сказочно древней шанелью номер пять.
Однако ревенонза но мутон. Не к баранам, конечно, а к генетическим мутациям. Шаловливые предки наши охотно скрещивались не только с представителями собственного вида, но и соседних, так сказать, пещер и деревенек. И во многих из нас действительно заседает генетический материал упомянутых неандертальцев. Помимо спорных моментов внешности, в материале этом плавает еще и такая гадость, как склонность к диабету, табакокурению и депрессиям.
Я некоторое время размышляла, зависнув на этой фразе, вычитанной в одной мусорной статейке. Итак, во мне даже не четыре процента неандертальских генов, а учитывая все мои диагнозы, вредные привычки и дивную красу, все сто четыре. А поскольку тут вам не Европа, никакой врожденной элегантности и утонченного метаболизма в этом составе нет. Но зато! Зато теперь я точно знаю, как вымерли неандертальцы.
…Объевшись сладким и калорийным, тяжелыми тушами лежали они вокруг костра и, кашляя, курили свои вонючие самокрутки. Застарелая депрессия в сочетании с бессонницей и социопатией распирала их толстые черепные коробки. Меланхолично следили они за причудливой игрой света и тени на стенах пещеры, угадывая в этом мелькании будущие сериалы и ленту фейсбука. Костер медленно угасал. Никто их этих несчастных не нашел в себе сил встать и подбросить в него дровишек…
На этом картинка померкла, и под сладкие мысли об энтропии, смерти и апокалипсисе я, наконец, заснула.
МОЙРЫ
Первая стоит на лестничной площадке третьего этажа. У нее умер муж, сыновья (старший был необыкновенный красавец, во всяком случае, мне, семилетней, он казался богом) разъехались, она живет «без никому», и вечно эта аккуратная жилетка, и аккуратный круглый подбородок, и аккуратный рыжий на все времена пучок строго на макушке, она совсем не выстарилась, но лицо потухшее. Вместо «здравствуйте» она вдруг рассказывает о себе, глядя мне в глаза, но не факт, что рассказывает мне, и ключи в ее руке мелодично вздрагивают, и она, кажется, не знает, вышла ли из своей квартиры или хочет войти, да ничего она уже не хочет, глаза-ямы, тихий интеллигентный голос прядет сам себя, как нитку, тянется в бесконечность, и ни носка, ни шапки из этой нити никто никогда никому не свяжет.
Вторая встречает внизу. Интересно, видят ли ее другие люди, да и как узнаешь – других людей вокруг нет. Она стоит, придерживая для меня дверь, крохотная – нет, не старушка, а дама преклонных лет. Макияж, черный каменный шиньон, маникюр, каблучки и какая-то хламидка цвета затмения с пайетками сверхновых. Вокруг пахнет тяжелыми трупными духами. Людей во всем огромном дворе всё еще нет, и птички не поют, и машины вдруг перестают парковаться, и дети не кидаются камнями. Только блики уходящего солнца вспыхивают азбукой Морзе в далеких окнах пятого этажа стоящего напротив дома. Дама улыбается мелкой улыбкой и говорит всегда одно и то же. Много лет при встрече у подъезда она вежливо замечает: «С приездом?».
Третья прогуливается на выходе из двора, в отличие от второй она не гнушается декорациями жизни. То ли в халате, то ли обернутая в занавеску, она вцепляется в меня, и ее плачущий голос бьется изнутри о крупные пластмассовые зубы, и погребальный вой дрелью впивается в мой мозг. Все умерли, все: дочь, сын, муж, внуки, мама, папа, дед, прадед, автор слова о полку игореве, пушкин с лермонтовым, царь горох, майяпетровнасостаройработы, содом с гоморрой, первые люди, последние люди, булочки с маком и чайный гриб с колонией термитов, бог (этот – с удовольствием), пенсия, надежда, пес и кот. Челюсти при перечислении щелкают, как ножницы из детского швейного набора. Она трясет седой халой и омывает слезами потрескавшиеся стекла очков.
ОБ ИММАНЕНТНЫХ ЦЕННОСТЯХ
Советская легкая промышленность на исходе своего существования испускала странные вздохи. В конце 80-х в продажу поступали вещи-трансформеры. Может быть, это были какие-то отголоски мировой моды. Может быть, цитата из классики: «Элегантные брюки превращаются… превращаются…». Не знаю. В моем студенческом гардеробе было два скорбных примера. Первый – платье летнее: светло-голубое мини с кнопками по подолу, к которым крепилась легкая белая занавеска в крупных розах. Преподавательница по русской литературе была очень недовольна. «Передайте этой… э-э-э… девушке, – как-то на лекции сказала она моей соседке, – что в университет в таком виде ходить неприлично». Бросая ретроспективный взгляд на эту занавеску, я с ней полностью соглашусь. И не потому что мини. А потому что – страшно. Второй пример: демисезонные сапоги с отстегивающимися голенищами. Так – сапоги с вечным сквозняком на месте сочленения, а так – курносые лопоухие ботинки. В общем, одевалась я плохо.
С покупкой сапог связана такая история. Был исход зимы, была стипендия, и было мне восемнадцать лет. Задыхаясь от собственной смелости, я заявила домашним, что приобрету себе обувь самостоятельно. Ну-ну, – выразили сомнение брови матушки, однако она дипломатично промолчала. Покупать обувь без блата да еще на мой сорок второй размер – пусть девочка прогуляется, погода хорошая, чего дома-то сидеть. И я пошла.
Погода действительно внушала. Прохожих было мало, птички чик-чирик, подворотни буквально дышат весной. На подступах к обувному выныривают мне навстречу две цыганки. А мама меня всегда учила цыганок обходить, в глаза им ни в коем случае не смотреть, за руку себя трогать не давать. Но тут все сошлось не в мою пользу. И столкнулись мы с ними буквально нос к носу. И настр у меня был отличный – вот ведь, иду в магазин, как взрослая, за крупной покупкой. Помолчи, мама.
И эти цыганки мгновенно за руку меня – цоп и в глаза глядят с бесприютной тоской. Дай, мол, милая, пять копеечек. Не жалко ведь тебе, нет? Пятачок, больше не просим! Ну, пять копеек, солидно думаю я, погоды мне так и так не сделают. И я, лошара, достаю свой кошелек со стипендией, раззявливаю его и начинаю ловить пальцами скользкую монетку. А дальше происходит хорошо описанная в художественной литературе и милицейских протоколах ситуация. Цыганка берет мой пятачок, потом просит рубль, рубль из моего кошелька каким-то чудом оказывается у нее. Она ловко наверчивает купюру на пятак и просит у меня уже пятерку. В итоге она навертела мои сорок рублей на мой же пятак, потом спрятала сверток внутрь своего цыганского костюма, и они под руку с товаркой пошли прочь деловым шагом.
А я стою с бесполезным уже кошельком и дико оглядываюсь. Прохожих нет, кроме крупного дядьки впереди. Я, стесняясь, кричу ему: «Помогите! Грабят!». Дядька оценивает ситуацию и быстро переходит на другую сторону. Меня накрывает ужасом, виной, беспомощностью. Я бегом догоняю цыганок, требую свои деньги назад, кажется, всхлипываю… Цыганки со смехом матерятся, их волчьи глаза уже не смотрят в мои, их руки брезгливо меня отталкивают. Они ищут-рыщут новую жертву под цыганской звездой кочевой, им неинтересны какие-то сопливые терпилы в говнодавах, тоже мне, деньги, чтоб ты сдохла совсем и кровью ссала. Сука.
И я, наконец, прихожу в ярость. Откуда-то из подсознания, из-под мозжечка, из цветистой ругани моих бабушек всплывает длинное крымско-татарское проклятие. И я выпаливаю его им вслед. Просто детская цепкая память. Убей бог, не повторю, да я и тогда бы не повторила. Языка-то не знаю.
Цыганки останавливаются. Синхронно поворачиваются и идут ко мне. Я отступаю. Бить будут?! Лица их вытянуты. Одна молча достает из-за пазухи банкнотный сверточек и бросает его на асфальт, к моим говнодавам. Вторая грозит мне пухлым кулаком с перстнями. Вжик, и их уже нету, и улица пуста, и подворотни дышат весной, а птички – чик-чирик.
Я поднимаю деньги, разворачиваю, засовываю их в кошелек. Руки трясутся. И – цаплей серою в камыши. То есть, за угол – в обувной. А там, в самом темном углу, на нижней полке, меня дожидаются они – сапоги-трансформеры прибалтийского происхождения и моего родного размера, эдакий привет от другой моей семейной – эстонской – ипостаси.
Какую же мораль можно вывести из моего рассказа? Дети, учите языки! Это во-первых. Во-вторых. Как говорил один персонаж, лечи подобное подобным. То есть, на каждую хитрую гипнозную гайку всегда найдется болт с суггестивной резьбой. А в-третьих – и главных, помните: деньги и связи – ничто, имманентные ценности – всё. В самую трудную минуту именно они придут вам на помощь. Фрагменты цепочки ДНК, пусть не полностью отражающие черты национального характера. Кусочки пусть непонятной речи ваших предков. Отблески костра на стенах родной пещеры. Кровная связь, благодаря которой в вашей прихожей вполне может появиться пара оригинальных сапог с отстегивающимися голенищами. И это – как минимум.
ОБ ЭСТЕТИЗМЕ РИТУАЛОВ
Я встретила М. примерно через полгода после своей свадьбы. Мы никогда не пересекались во время учебы в университете, но помнили физиономии и фамилии друг друга, поэтому обнялись при встрече со сдержанной приветливостью. Мне всегда нравилось исподтишка рассматривать ее усики и размышлять, каково с ними жить. Надо ли их брить – или от этого они становятся пышнее? А может, их как-то отбеливают?
Обстановка потеплела, когда я упомянула о свадьбе (да ладно, каких-то полгода прошло, я все еще с удовольствием проговаривала: «прости, тороплюсь, дома муж ждет»). Оказалось, что М. вышла замуж в тот же день, ура, какое дивное совпадение. И мы предались взволнованным воспоминаньям о торжествах. Память не удержала ничего из ее рассказа, а уж свои-то обстоятельства я помню отлично. И про сорокаградусную жару, и про неторопливые вентиляторы в столовке, и про забытые дома кольца, и про то, как заглавная машина свадебного кортежа сломалась на полпути к Медео, и про утерянные навсегда пятнадцать узбекских блюд из коллекции моей мамы (после застолья уехавших в новую жизнь в постороннем багажнике). И, конечно, цветы. Ведра с цветами, которые вынесли вместе со мной из свадебной столовки и установили под фонарем, пока добрые люди грузили мамины блюда в тот самый проклятый на все века багажник. Я стояла в окружении розовых кустов с редкими вкраплениями лилий и идиотски улыбалась от усталости. Стали подходить покупатели и интересоваться ценой букетиков. Свой рассказ я завершила эпично: «И прикинь, я такая дура, надо было продать к чертовой матери! Все равно через неделю на помойку выкинули, хоть бы наварилась».
Тут М. расправила усы и снисходительно пожала плечами. «А мы не стали выбрасывать. Столько роз! Мы сделали розовое вино из тех лепестков». Я раскрыла рот. Ни фига себе! Как же мне-то это в голову не пришло?! М. оценила эффект, дополнительно раздулась и закончила поэпичнее, чем я: «Одну бутылку запечатали и сохранили. Решили выпить на серебряной свадьбе!» Вау! – это булькнула во мне черная зависть. Я кисло усмехнулась и сказала: «Прости, тороплюсь, дома муж ждет».
Через пару лет до меня дошли слухи, что М. развелась со своим дураком. Нет, ничего во мне не булькнуло, я все еще была молода и посочувствовала бедняжке. Но вот какая штука. Чем дольше я живу (а жизнь оказалась длинной по меткому замечанию великого поэта), тем чаще задумываюсь о судьбе той бутылки. В некоторые периоды жизни мне представлялось, что ее разбили об чью-то голову. В другие – что она полетела в стену готовой к размену квартиры. Иногда – что оказалась пущена в полет с балкона. А иной раз (со стыдом признаюсь) – виделась мне тягучая розовая струя, пенно омывающая внутренность унитаза. Но видения эти, конечно же, не имели никакого отношения к судьбе моей однокурсницы.
Я дожила до возраста, в котором мне видится крайняя трапеза разводящихся. Их последний (как перед казнью) роскошный ужин. Вежливые потусторонние разговоры. Печаль и тихая надежда на лучшее будущее. И вот почти уже бывшие супруги распечатывают заветную бутылочку и разливают ее по хрустальным фужерам, и скорбно говорят друг другу слова благодарности и взаимной поддержки. И запивают горечь поражения на семейном фронте ароматной сладостью слабокрепленой самодельной амброзии. Украдкой смахивают слезу. Обнимаются дружески на прощание. Расходятся.
Не спрашиваю, возможно ли такое. В нашем лучшем из миров возможны любые извращения. А думаю я вот о чем: о ритуалах. Неважно, о вековых ли традициях мы говорим или о дурацких, неизвестно из какой мути вынырнувших суевериях и обрядах. Ох. Ни черта они не контролируют в человечьей жизни. Ты можешь забыть кольца перед походом в загс или сделать заветную наливку для серебряной свадьбы. Результат непредсказуем. Стало быть, можно говорить лишь об эстетической стороне упомянутых ритуалов. И тут М. по-прежнему на коне и с саблей. Потому что вино из свадебных розовых лепестков однозначно круче вынужденного пикника возле дымящейся заглавной машины свадебного кортежа на полдороге к Медео.
БОТАН-РОМАНТИКА
У нас дома долго висел постер, который предназначался в подарок сестре (она сейчас живет в другом городе). Это был постер ностальгический. Крупные и мелкие слова на белом фоне: Тулебайка, ВДНХ, терренкур, «Три богатыря», микры, «Льдинка»… Как-то пришли к детям друзья-подростки, я возьми да и спроси: понятны ли им надписи на постере? Далеко не все, как оказалось. Тогда я спросила: «А вы знаете, как называется наш двор?» «Конечно, – воскликнули они. – Кругозор!». «А почему?» Эх. Этого не знал никто. Пришлось рассказать о дивном магазине «Союзпечать-Кругозор», он находился в одном из домов нашего двора. Сейчас там кафе, ресторан и кафе-бар. Тоже хорошо, никто не спорит. Но! Сколько же можно жрать, ребята?!
…Я редко шла прямиком из школы домой. Неукоснительно заходила в детский магазин «Балдырган» (от него осталась забавная скульптура с младенцем, совершенно, впрочем, затерявшаяся в кущах итальянских буфетов, кондитерских и магазинов электроники). Купив сестре погремушку, я заворачивала за угол и топала в «Кругозор». Огромный магазин был тих, как склеп. А в воздухе витали упоительные запахи типографской краски. Тут продавались газеты и журналы, марки и всякая канцелярская мелочь. Марки были красиво разложены под стеклом витрин. Открыв рот, я подолгу их разглядывала. Но марок я не собирала. Вот календарики – другое дело. У меня была солидная коллекция. Не помню, куда она подевалась. Да и ладно. А еще мне нравились значки. Помню, как-то я потратила двадцать копеек (сумма серьезная для третьеклашки) на два значка. На одном было написано «4-й класс», а на другом, заветном, – «10-й».
Спустя много лет выяснилось, что примерно в те же годы в этом же магазине тусовался мальчик, мой ровесник, который тоже обожал запах типографской краски. Вот он как раз собирал марки. Это был мой будущий муж. Возможно, мы даже стояли рядом, глазея на то, как пожилой толстяк аккуратно укладывает пинцетом новенькие марки в кожаный кляссер.
В студенческие времена я частенько спускала стипендию в магазине пластинок «Мелодия». С первой зарплаты купила сборник «Бранденбургских концертов» Баха в двух картонных плоских коробках – по две пластинки в каждой. Такая радость была. Как объяснить нынешним детям, что не было у меня другой возможности послушать любимую музыку? Не объяснишь. Примерно в те же годы в том же магазине тусовался студент, который тоже любил классическую музыку. Блондин в очках. Это был мой будущий муж. Возможно, мы вместе с ним стояли в очереди в кассу, осторожно прижимая к животу хрупкое счастье «Маленькой ночной серенады» и снисходительно косясь на любителей творчества В. Малежика.
Потом, став совсем взрослой, я частенько паслась в уюте «Академкниги». Но там я почти ничего не покупала. Книги в домой всегда приносил папа, и я не смела с ним соперничать. Стоит ли говорить, что примерно в те же годы в том же магазине…
Мы с мужем оба филологи, только я училась в универе, а он – в пединституте. Прогуливаясь в окрестностях своего пединститута, он частенько присаживался на одну лавочку. Смотрел на окна напротив. Гадал – не живет ли там, в окружении академкниг, подходящая ему по кругозору и мелодиям девушка филологического типа в очках? Оказалось – живет. Именно за теми окнами, на которые он смотрел.
...Исчезли магазины, улицы поменяли свое течение, дома будто скрылись под землей, деревья выросли и заслонили родные перекрестки города в кором у меня случилась жизнь. Но это ничего. В моей воображаемой Алма-Ате все живет и дышит под сенью голубых гор и изумрудно-зеленых прилавков. И я в любой момент могу пройти мимо старого ТЮЗа, съесть порцию мороженого из железной вазочки в «Льдинке», забежать к маме в Госплан, зайти в изостудию городского Дворца пионеров, посмотреть французскую комедию в кинотеатре «Алатау», прокатиться до кольца Орбиты…
Ботан-романтика, текстовка для ретро-постеров, забытые адреса, забытые жизни. Может, современным детям и не надо этого знать?
Многие знания – многие печали.
ХАРОН КАК ЗЕРКАЛО ШИЗОФАЗИИ
Есть в райских кущах, кругах ада, тихих омутах, внутренних византиях, вонючих палатках, межреберных щелях, обшарпанных учительских, висячих садах с насморочными гуриями и янтарно-нефритовых дворцах сетевого пространства такой достойный жанр, как разговор с таксистом. Каждый может в него вляпаться. Мало того, записываешь потом по памяти основные тезисы и не стыдишься нажать кнопочку «опубликовать». Сетевые психологи объясняют феномен беседы с таксистом стремлением открыть душу незнакомцу. Но незнакомец в поезде или, скажем, в чате – это все-таки совсем другое. Там живет genius loci, он контролирует словоизвержение и ловко, как стенка в сквоше, отбивает подачи вашего внутреннего «я». Классический разговор с таксистом совсем не таков. По шкале антигуманности он располагается в любом неположенном месте. У кого-то таксисты – мудрые собеседники. У кого-то – злобные идиоты, у кого-то – народные политические обозреватели, у кого-то маньяки, у кого-то быдлоспойлеры. Хуже всего – воображаемые таксисты, такие нелепые конструкции жалкого ума своих создателей, стремящихся через овеянную античностью заплесневелую диалоговую форму высказаться по поводу мизогинии, совриска, эстрадных песен, дискретного геноцида, гомофобии, эффективного репрессивного менеджмента, лжедемократии и духовно выстраданного атеизма. В общем, я долгое время думала, что таксисты (с точки зрения общения) – это как зеркало в общественном туалете. С черными метками отвалившейся амальгамы. Честно отражающее исподний пейзаж отхожего места – в фокусе первый слог матерка, фрагменты гениталий, напластования вековой мудрости.
А вчера, без всякой связи с реальностью, я поняла: таксисты – это хароны. Вот едем мы в машине, казалось бы, надежно пристегнутые ремнем безопасности и в целом неплохой статистикой несчастных случаев. Но подсознание не обманешь. За каждым поворотом ждет смерть – и очень нехорошая. Надо, как в самолете за жратвой и питьем, отвлечься. В этот момент и актуализируется наш угрюмый улыбчивый молчаливый говорливый нудный вежливый хам – харон. Конечно нынешние хароны уступают харонам прошлого, величие которых зашкаливало на фоне малого количества автотранспорта. Советское детство навевает картинку: шеренга желтых авто с шашечками у пельменной. Солидные хароны неторопливо закусывают внутри, а потенциальные покойнички ездоки жмутся на тротуаре в подобии цивильной очереди. А вдруг алый от перца уксус размягчит каменное сердце харона, и он-таки поедет не в парк, как всегда, а по веленью робкого пассажира?! Да еще какую-нибудь аллупугачеву по дороге врубит, вот будет щастье.
Сопроводительная на тот свет беседа с хароном сама по себе ничего не значит, думала дальше я. Она – как рябь на воде, которая больше говорит о ветре, чем о химическом составе жидкости. И это объясняет ужасную тоску, которую испытывает читатель (я) от погружения в говнопересказы таких разговоров в блогах.
Теперь – о главном. Как-то еду я в такси, за рулем – пожилой дядька-кавказец. Из тех, знаете, харонов, которые все время вопросы задают. Очень хочется поскорее приехать, но дорога предстоит дальняя. Некоторое время я нахожусь в режиме Джоконды и отделываюсь жалобными улыбками. Но в какой-то момент ломаюсь. Отвечаю ему в поддельной дружеской манере представителей сетевого маркетинга и пожилых богобоязненных санитарок в дурдомах. Эдак с умеренной шуткой говорим с простым народом. Ну, дискурс несложный. Воры, сладостное советское прошлое, политика, цены. Я подобострастно соглашаюсь с хароновскими максимами типа «Расстрелять к чертовой матери» и «Порядок нужен», считая повороты. Гадость, в общем, вранье и засада.
А еду я со съемок интеллектуальной передачи типа «вопрос-ответ», к которой еще и сценарии пишу. Часами ползаю по паутине интернета, выискивая любопытные факты. Напрягаю мозг, сочиняя хитроумные формулировки с полным сохранением интриги и глубоко вкопанными подсказками. Аж вибрирую вся от несвойственного мне в общем-то умственного напряжения. Плюс вполне понятное состояние «Ай да Пушкин, ай да сукин сын». Скромные радости серого кардинала, потирающего руки за спиной оператора, когда все на съемочной площадке говорят твоими словами и с твоими интонациями. А тут такая пошлая фигня, и почему мне вечно не везет на этих долбаных водил, да-да, я с вами совершенно согласна.
Харон тем временем, подмигивая слезящимися глазками, переходит к разделу «семья-дом-работа». Ну уж нет. И я применяю неуклюжую попытку порхать, как мотылек, жалить, как пчела. Говорю: а догадайтесь, кто я по профессии? Харон умолкает. Мы на целый километр становимся ближе к моему дому. Я расслабляюсь.
Потом он хватает меня за руку и кричит, щедро плюясь: «Знаю! Знаю, дорогая! Ты – повариха!». И разражается гомерическим хохотом.
Ну а что он мог подумать, глядя на мое тело жирное в утесах, красную от гипертонии (а не от интеллектуальных упражнений, как успокаивала себя я) физиономию, грубые лапы без признаков маникюра, нелепую одежду и рваные кеды? Молодец-камбербэтц. Пчела, обнявшись с мотыльком, со стуком падают на ринг.
«Со свадьбы едешь?» – интимно продолжает он и, к моему ужасу, слегка сбавляет скорость. Дальнейшая поездка превращается в вальс носорогов. Разгоряченный харон требует продолжения банкета, то есть моего телефона. Я… вспомнить страшно, какую пургу я несла.
Так вот. Умоляю – не разговаривайте с харонами. Добром не кончится. Или дискурс обернется позором. Или его пересказ в фейсбуке. Третьего не дано. Кроме шизофазии, конечно, а что это такое, пусть вам объяснит профессор гугл.
|
|
|