У каждого свои распятья

У КАЖДОГО СВОИ РАСПЯТЬЯ

Декабрь, Дойчланд, Дина – вот
мои теперь координаты.
Сафари нет и нет болот –
смешны и призрачны утраты.
Ни ветерка в седых ветвях
растрёпы-клёна, будто умер
и он. Неузнанный впотьмах,
очнётся телефона зуммер
и память фридиным платком
махнет, темна и нелюдима,
зайдутся руки над виском,
воздвигнется, неодолима,
гора и три креста на ней.
У каждого свои распятья –
и пантеон, и сад камней –
но где-то там, на самом дне,
ожог иудина объятья.

* * *

Живая кукла принца Тутти –
глаза, улыбка, ноги, груди –
скачу послушно на батуте,
на эту роль обречена.
Когда устану отвечать я
на зов ленивого исчадья,
ему оставлю шёлк от платья
и упорхну в рассвет окна.
Он вдруг поймёт, что надоело
терзать моё пустое тело.
И оком, мутно и дебело,
в глазницы глянет, мой дракон.
Припомнит всё – и рифмы трепет,
и сладкий смех, и глупый лепет,
былое кружево потреплет
и, может быть, заплачет он.

АНГЕЛ

Часы прокукарекают и дня
стальной корсет затянет позвоночник.
Исчадия луны – химеры ночи –
смолкая, в тень отступят от меня.

Ладонью маску тяжкую стерев,
спиной изображу кариатиду,
пока Луна скрывается из виду,
невинно унося ночной напев.

Что ж, радуйся! Усерден ангел твой,
моленья и капризы исполняет.
И в слове синева сквозит льняная,
и хлеб не горек милостью чужой.

А всё теперь некстати и не впрок.
Луна ли под сурдинку темя точит
и тело бледной немочью морочит?
Но если отзовётся пара строк

из кельи за дольменною плитой –
готовит ангел душу терпеливо
полночное превозмогать светило
молитвой – и смиренной, и простой.

КОГДА-НИБУДЬ

Когда-нибудь всё будет позади –
отлюблено, оплакано, пропето.
Пальтишко и скамья на склоне лета,
безмолвие, собачка на груди.

Опушены сухой травой ресниц,
глаза, читая внутренние строки
романа жизни, и грустны, и строги
становятся в конце иных страниц.

Дверь, издали встававшая стеной –
беззвучная калитка у порога
пути домой, в начало, в лоно Бога,
и плата мне – судить себя самой.

ПРЕДВЕЧЕРНЕЕ

Затмило солнце миртом и полынью
и рокотом дохнуло после дня –
то оседают стен моих твердыни,
под осыпью нещадно хороня
трепещущие жизнью паутины.
Последнее прозренье сгоряча
смывают веки, тяжелы, неотвратимы.
И глухота ложится на плеча.

Предвечный час, когда дневные тени
пространство заполняют не спеша,
колышась, кроны иссиня густеют,
несмело обнажается душа.
В заветный этот час дракон заката
зевнёт ещё из облачных перин,
взлетает небо крошевом пернатым,
с бессмертьем оставляя на один.

Очнуться... и, подхваченной собора
готическим хоралом в вышину,
последнего крылатого убора
примерить вековую тишину.
И плыть, внимая эху, что рассыплет
наивная баллада витражей
под сводами. И знать, что кубок выпит.
И не печалиться о том уже.

Содержание

Дальше