Школа русской йоги

Школа русской йоги

Я стою в нише овальной формы, припав спиной и ладонями к холодной стене. Тихо. Идет урок. Я стал в нишу потому, что услышал шаги завуча, я всегда узнаю ее шаги. Даже если интервал между ними – десять лет. Десять лет я не заходил в школу. Татьяна Ивановна меня не замечает, проходит мимо, я выглядываю из ниши и вижу такую картину: всплеснув руками, Татьяна Ивановна тихонько запевает: «Ходит Пронин целый день, ходит-бродит, словно тень». Это явный экспромт, и очень удачный. Пронин – учитель черчения, лысый, с выпученными глазами, ужасно похожий на домового. «Хо-о-дит, бро-о-дит», – напевает Татьяна Ивановна, а я вдруг чувствую зуд и покалывание во всем теле, я чувствую, как оно начинает изгибаться, освобождаясь от спадающей кожи... Я хочу посмотреть на руки, но никаких рук нет, потому что я...

– Змей, ты шо, хипуешь? – он прохрипел это после того, как, притянув за рубашку, несколько секунд смотрел мне в глаза. Его зовут Панкрат, он – гроза местных подворотен. С его лёгкой руки я стал Змеем. Как Зам стал Замом, я не помню. Мы оба были новенькими и на какое-то время стали неразлучны. Мы были внешне очень похожи, только у Зама уже вовсю росла борода, и еще был на нем легкий налет нездешнего. Зам недавно приехал из Франции, где он жил два года вместе с командированными родителями и учился в школе при посольстве. Если бы родители остались там еще на два года, Зам мог бы пойти во французский лицей (школа при посольстве была восьмилеткой). Но вместо этого он оказался среди нас. Он показывал нам цветные слайды, на которых был он сам, Зам, в Альпах, с покрытой инеем ще-тиной, с лыжной палкой, встрявшей в низкое солнце. Он почти все время молчал, а я говорил, говорил, о чем-то его спрашивал, пока однажды он не зашипел свое «merde alors» впервые в мой адрес. Руки он стал себе резать позже, до этого была еще драка. Он подошел ко мне и сказал:

– Змей, я хочу с тобой драться..

– Ты просто сумасшедший.

Я пожал плечами, повернулся и отошел. Но через минуту он снова предстал предо мной:

– Пойдем драться, Змей.

И мы пошли с ним после уроков во дворик. В тот самый дворик, куда через год мы войдем с Ромом. Мы стоим друг против друга. Вокруг в радостном предвкушении повизгивают какие-то юродивые малолетки. Зам поднимает кулак и несет его ко мне, как гирю, трясясь от напряжения. Я все еще не верю в происходящее. Зам движется, как при замедленной съемке, я отступаю и бью его. Он останавливается, мотает головой, разбрызгивая во все стороны кровь, и снова идет на меня. Я снова отступаю и снова бью, и это повторяется без конца, я иду задом наперед и ни на что не натыкаюсь, сзади меня ничего нет, а впереди – мое лицо, оно упрямо наступает на меня, я бью себя по лицу.

Через какое-то время Зам начал резать себе руки. Полоснет лезвием и смотрит – есть кровь или нет. Если нет – он собирает кожу с царапиной и давит, пока не выступит капля. Я не понимал, что он проверяет таким образом. Что у него еще есть кровь, или что он не спит и все это ему не снится, или что-то другое. Дома однажды я взял лезвие и полоснул себя по руке. К моему изумлению, вместо крошечной царапинки, как у Зама, кожа, мягкая ткань разошлись почти до кости. Образовалось красное озерцо, быстро переполнилось и разлилось по руке, по страницам с формулами, потекло на пол. Боли я не испытывал, пока кровь не начали останавливать всеми имевшимися в доме средствами. Я сказал родителям, что неудачно чинил карандаш. Отец стал подшучивать. Мама промолчала, но посмотрела на меня странно многозначительно. А потом за чаем, между прочим, она рассказала, что после родительского собрания наша Алла Львовна сказала, что у Зама есть отклонения, хорошо известные психиатрам. Но мама могла бы это мне и не говорить, все равно меня больше не тянуло учиться искусству надрезов у Зама и к общению с ним. Да и с другими. Я снова был замкнут, еще герметичнее, чем в прошлой школе, немногочисленных старых друзей я совсем потерял, а новых не приобрел. Я сидел в четырех стенах, делал домашние задания и писал стихи. Иногда стихи текли, как кровь из моего дилетантского надреза, иногда я выдавливал их, как Зам свои красные бусинки. Без этого я уже больше не мог.

Звонок. Я отрываюсь от стены и покидаю нишу, школу, прошлое, быстро, почти бегом, ведь через секунду начнут вырываться из классов дети, и выплывет кто-нибудь из моих учителей, и в ответ на их вопросы мне придется сочинять легенду о себе, о своей работе, жене, детях, планах. У меня не было здесь таких учителей, которые бы почувствовали, что со мной происходит. А происходит что-то несусветное – бродит тень моя, я сам не знаю, зачем она заглянула в школу, не знаю, куда она устремится теперь. Я замечаю, что нет тех старых зданий, которые потихоньку осыпались вокруг школы. Они рассыпались или их снесли, и как раз на месте дворика, где мы дрались с Замом, – новенькие, ярко раскрашенные противотанковые ежи, лестница, лабиринты, силуэты квадратных людей.

Подходя к реке, я замечаю, что её тоже нет. Воду спустили. Зачем? Ах, ну да, чтобы я сказал: сколько воды утекло с тех пор! Дно покрыто трещинами, по нему ходят голуби и быстро перемещается моя тень. Хрипы моторов, всклокоченные голуби, рыжие пирожки, стук забиваемых свай, стоны трамваев, оплывшие лица прохожих. Я захожу в подворотню, становлюсь на то же самое место, прислонившись спиной к стене. Я смотрю на землю возле своих ног, и она кажется мне водой, далекой водой, как будто я собираюсь прыгнуть с высоты, ласточкой... Я боюсь прыгать, слишком высоко. Я не хочу прыгать, я пытаюсь пятиться назад, но сзади стена, она не пускает меня, и вот уже я извиваюсь на ней, и снова я пытаюсь посмотреть на свои руки, и теперь я нахожу их, но лучше бы я этого не делал. Неужели это мои руки? Кисти вывернуты, пальцы скрючены...

– Змей, – хрипит мне Панкрат, и вдруг за пылевой завесой я отчетливо вижу, что это не Панкрат. Это Ром, мой одноклассник.

– Это – Ром, мой одноклассник, – говорю я, и сам не знаю, кому я это говорю, и вдруг вижу, что Ром тоже тает, и передо мной стоят испуганные люди и смотрят на меня. Я даже слышу, что они говорят: «У него припадок, надо вызвать скорую...».

– Я не эпилептик. Это от удара Рома, – говорю я. Или мне только кажется, что я говорю. Мыльные пузыри вылетают из моего рта. Больше я ничего не вижу... Я смотрю на свои руки – ровные и неподвижные, сжимаю кулаки. Я вспомнил, что я – это не я. Я могу смотреть дальше. Я вижу, как я ничего не вижу. Как меня кладут в скорую, как скорая фыркает и отъезжает... Глаза Панкрата... Нет, Рома. Я знаю, что они за мной охотятся, прыгают из одного тела в другое. Но при чем тут ты, Ром? Мы ходили друг к другу в гости, давали друг другу книги, ели винегрет из одной кастрюли, слушали Genesis, Yes и Pink Floyd. В какой-то момент Ром ни с того ни с сего стал невыносим – он всем стал хамить, всех пинать, и все это терпели, потому что Ром был самым сильным. И я сначала терпел, а потом перестал с ним разговаривать. Я старался его не замечать, а он был этим задет, и все время обращался ко мне. По-хорошему. Мы стояли во дворике, и он много раз обращался ко мне по-хорошему, пока не ударил. Никто так никогда и не понял, почему, за что и откуда такая нечеловеческая сила. Я видел твое тело, я видел как оно разминается, как оно ведет бой с тенью. Что с тобой стало, где ты и кто ты? Я этого не знаю, я не знаю, зачем я смотрю на скорую, подъезжающую к санпропускнику. Носилки со мной вносят в приемные покои, минуту я лежу на столе, ко мне подходит Иван Семенович Котов, мой тренер по классической борьбе. На нем белый халат и колпак. Халат скрывает великолепные мускулы, они видны только на лице – там они играют. Он осматривает меня с какой-то досадой, без особого любопытства. Поднимает мою правую руку и долго смотрит на длинные белые ногти. Морщится. Смотрит на левую. Там ногти коротко подстрижены. Но это не уменьшает его брезгливости. Тощие плечи, продавленная грудь, длинная тонкая шея... Но вот он доходит до лица и внезапно узнает меня... Здравствуйте, Иван Семенович! Что поделаешь, захирел без тренировок. Ногти вырастил, чтобы играть на нейлоновых струнах. У моей гитары очень тихий голос, если играть без ногтей, сам себя не слышишь. Понимаете? Хотите послушать пьесу моего друга Кости, его скоро тоже привезут сюда, его тоже ударит одноклассник, только не в челюсть, как меня, а головой о стенку. Все это – наш с ним совместный бред, Иван Семенович, он играет, а я набираю телефонный номер и держу трубку перед розеткой его гитары. Слышите? Вам нравится? Нет? Или вы не слышите? Господи, вас-то как сюда занесло, в наши бредни, как вы сюда попали, что с вами, Иван Семенович? Ах, да, вы же нейрохирург. Тренировать нас было вашим хобби, вы экс-чемпион Советского Союза. Как мне нравилось бороться! Я любил этот горячий воздух схваток, быстрое плетение рук, броски через бедро, с прогибом. Сверху свисала яркая лампа на длинной проволоке – из-под самого купола. Она была накрыта черным конусным абажуром и давала круг света как раз по границе ковра. Все, что происходило за этим кругом, не засчитывалось – даже самые красивые приемы. Почему я ушел с ковра, Иван Семенович?

– В рентгеноскопию. Поосторожней с ним, – говорит Иван Семенович, и меня несут на носилках.

Я подхожу к зданию бывшей синагоги. Кроме борцовского зала там есть еще тяжелоатлетический, боксерский, баскетбольный. Еще есть батут. Сейчас синагога стоит совсем темная и безжизненная, а я помню, что там был батут, я взлетал в воздух и зависал в светлом облаке под куполом. В зале с батутом всегда было очень много солнца, нигде так не хотелось прыгать, кувыркаться и хохотать. Я не знал, что в этом помещении была синагога, иначе я бы не был там так безмятежен. В детстве слово «еврей» наполняло меня безысходной тоской. При слове «еврей» во мне всплывали мысли о страданиях и смерти. А я ужасно, панически боялся смерти, любых напоминаний о ней. Я был во втором классе, когда родители впервые взяли меня на кладбище к бабушке. Больше года они скрывали от меня, что бабушка умерла, говорили, что она в какой-то далекой-предалекой больнице. Они меня «готовили». Ходили вокруг да около одного слова, пока мама наконец не выдавила его из себя: «Умерла». «Я знал», – сказал я, и тут же понял, что ничего я не знал, что теперь только снята заслонка и на меня валится то, что я не могу выдержать, и ревел я именно так, как не хотели родители. Но прошло время, и воспоминания о бабушке, и мысли о смерти стали гладкими, как морская галька, и больше не резали. Заслонка задвинулась, и была теперь такой толстой, что меня даже взяли на кладбище. Мы подъехали на трамвае прямо к высоким воротам, над которыми стоял переполненный каменный кувшин, и каменный поток выливался из него, и не падал на землю. Возле ворот сидели старушки и продавали цветы. Папа купил тюльпаны и дал их мне. Я посмотрел на красные бутоны и заметил тоненькие розовые резиночки, которыми они были стянуты. Я снял с одного тюльпана резинку и заглянул внутрь. Там ничего не было. Даже запаха. Мы шли по тенистым аллеям, порой таким узким, что родителям приходилось идти боком, протискиваясь между черными, белыми, бронзовыми оградками. Я читал надписи на плитах памятников и не мог найти ни одной с полностью русскими фамилией, именем и отчеством. На многих плитах были шестиконечные звезды. И дикая догадка пронзила меня: умирают только евреи. Поэтому все так боятся произносить это слово. Вот почему родители говорят не «еврей», а «аид». Вот почему именно от этого слова веет чем-то таким, что не хочется жить. «Только евреи», – понял я, плетясь за родителями и, не зная, как их спросить, ведь они, конечно, такое не скажут. И они действительно нашли, что сказать, они сказали, что это еврейское кладбище. Я им не поверил, я спросил: «А почему нет ничего еврейского, а кладбище есть?» «Официально оно не еврейское, так было раньше, а теперь просто по привычке», – ответили мои родители. Мы шли дальше, и стали попадаться кресты, памятники с русскими фамилиями, и только это смогло рассеять мои сомнения. И я задумался над другими загадками: зачем эти высокие оградки с тяжелыми замками; почему так много кошек, что они тут делают; почему здесь не слышно города и так громко поют птицы; почему на памятнике, на который я глянул вслед за родителями, стоит надпись: «Самому себе» .

Надо мной появилось мамино лицо – красные глаза, черные разводы вокруг глаз. Она в белом халате. Она говорит, чтобы я не волновался и не двигался, только говорил, что мне нужно. «Ты так долго бредил», – всхлипнула она, – говорил какие-то страшные вещи. Откуда это в тебе?» «Что?» – спросил я. «Не знаю, ладно, все это глупости. Ты знаешь, в чьем отделении ты лежишь?» Но это меня сейчас меньше всего волнует. Я вспоминаю вдруг двор, Рома, стоящего передо мной. Все, больше ничего нет. Нет, вот еще один двор, люди, судороги. Мне становится жутко: «Мама, у меня ведь нет эпилепсии?» – спрашиваю я. Она удивленно смотрит на меня и качает головой: «Нет, нет, совсем другое». Что же со мной? Я пытаюсь вспомнить что-то еще. Вот еще дорога из одного двора в другой. Подвесной мост. Он качается. Все ужасно пыльное. Каждый шаг вызывает целую пылевую бурю. Нет, больше ничего не вижу, только пыль. «Ты помнишь? – спрашивает мама. – Тебя ударил Кривулин, подонок, его уже посадили в камеру». «Рома в камеру?» – удивляюсь я. «Подонок, – стонет мама, – ты упал без сознания, а он ушел, оставил тебя там лежать, сказал: «Ничего, пройдет». Слава Богу, что там были мальчики, они помогли тебе встать, когда ты очнулся, помогли идти. А потом ты опять... А потом мне позвонил Иван Семенович. «За что он тебя ударил? – спрашивает мама. – Это не на почве антисемитизма?» «Нет, – говорю я, – это без всякой почвы».

Осень. Я бреду сквозь заваленные листьями кварталы. Сквозь провалы в памяти, заполненные смесью тумана и дыма множества костров. Меня нет – бредет тень, пугает прохожих, женские каблучки, попадая на нее, перестают цокать, ускоряются, хотят вырваться на звонкий асфальт, им кажется, что я их преследую, но это неправда, бежит тень моя, ей неведомы желания, у нее нет очертаний, она принимает любые формы – вот сейчас она превращается в женские тени, и во всем городе женщины бегут от своих теней под дождем.

Сквозь узкий желоб проходного двора я проникаю в Костин дворик. Вот Костин дом – одноэтажный и одноглазый флигель, темный, покинутый, на глазах теряющий форму. Как я не замечал, что сделан он из папье-маше. Крыша и тогда протекала. Потолок набухал, и, когда дождь кончался, начинало капать в комнате. Я толкаю дверь и захожу в коридор. Газовая плитка протягивает мне дрожащую синюю лапу. На другой стоит чайник, крышка подпрыгивает, и из-под нее сочится бесцветная жидкость. Шипит, когда я подношу руку. Я выключаю газ, подхожу к Костиной двери, глажу ее рукой и натыкаюсь на глубокий порез. Значит, он говорил правду. А я не верил. «Ты не знаешь моего отца, – говорил Костя, – он фашист, он меня ненавидит. Он когда-то убьет меня. Ты не веришь мне? Ты знаешь, что он недавно бросился на меня с ножом? Он всадил нож в дверь, которую я чудом успел захлопнуть. За то, что я записался евреем».

«Нет, это не Костя», – говорю я маленькому человеку, открывшему дверь, испугавшемуся, но потом рванувшемуся ко мне с воплем: «Котя!». Он заводит меня в комнату, в которой уже десять лет нет Кости – он уехал с мамой-еврейкой. Гитара лежит на шкафу. Я подхожу, тяну ее на себя. Облако пыли. Его отец дает мне какой-то листик, я читаю: «Каждый вечер подхожу к окну и подолгу смотрю на Манхэттен. Пока от абсолютной нереальности этой картины я не начинаю хохотать». Я отдаю лист, прощаюсь и иду к двери. Его отец бежит за мной, хватает за рукав, кричит тонким голосом: «Нет, ну ты понял? Понял?»

Я иду по городу с закрытыми глазами. Мигаю наоборот – на мгновения приоткрываю веки. Все реже и реже. Мне ли бояться с чем-то столкнуться, тем более сейчас, когда все разбухло, и пешеходы, натыкаясь на стены, прорывают их мягко и бесшумно, так что сами того не замечают. Эта улица ведет к самой большой и самой пустой площади, не помню только где – в мире ли, в Европе ли, в Азии. Я хочу выйти на нее, но какие-то тени встают у меня на пути, огромные тени на стене, белокаменной, плотной, я не пытаюсь пройти сквозь нее. Я снова в палате, со жгутом на шее, но мне уже можно ходить. Я сижу и смотрю в окно. Ветер безуспешно пытается его выдавить. В палате тяжелый воздух. В чашке тяжелая вода. В бутылке – молоко. Я думаю, чем запить красные шарики пилюль. Вячеслав Михайлович, тоже ходячий с недавних пор больной, что-то тихонько мастерит, сидя ко мне спиной. Вот он встает и идет ко мне, в руке у него какая-то палочка. Он облизывает губы длинным языком. Вместе с языком вращаются глаза. Один по часовой, другой против. Становится прямо передо мной в позу копьеметателя. Я хватаю с тумбочки бутылку, замахиваюсь. Вячеслав Михайлович начинает трястись, клокотать своим смехом. В лицо ему хлещет молоко, и он умывает им лицо, грудь и под мышками, палку роняет на мою кровать. К ее концу примотана суровой ниткой цыганская игла. Лысина Вячеслава Михайловича прочерчена посередине толстым шрамом – от уха до уха. Врачи говорят, что положили мозги на место, но Вячеслав Михайлович им не верит и готовит кровавую месть. С моих рук стала сползать кожа, врачи не знают, от чего, говорят от нервов. Я сижу и со страхом смотрю на свои руки, дверь со скрипом открывается, кто-то подходит к моей кровати и говорит: «Я же говорил, что ты Змей». Это – Зам. Я ложусь, а он садится у моих ног, смотрит дружелюбно. «Извини, я тебе не принес передачу. Хочешь мой бутерброд?» «Половину», – сказал я. Зам переломил бутерброд и протянул мне на бумаге. Я выбрал правую часть. Я жую хлеб с котлетой и внезапно чувствую, что есть там что-то такое, что я не могу прожевать, оно ускользает и режет язык. Я достаю изо рта кусок лезвия, смотрю на него, разинув рот. На простыню капают первые капли...

Я иду мимо музея природы, заполненного чучелами животных, живших на Земле. Возле музея стоят серые каменные «бабы» – идолы, сделанные скифами, или какими-то другими племенами. Возле метро стоят люди со сложенными зонтами, они не замечают, что идёт дождь. Они не замечают и того, что их нет, они говорят: о выборах, о ценах, о конце света.

Я стою, как истукан, посреди площади. Ветер. Листья носятся над головой, как летучие мыши. Милиционер в плащпалатке – огромная летучая мышь – подлетает прямо к моему лицу, говорит: «А ну, дыхни». Я дышу на него, и он исчезает. Медленно спускаюсь по ступенькам под землю, и когда снаружи остается одна голова, озираюсь вокруг. Уже ночь, и города не видно, сквозь заляпанные стекла видна только черно-белая монада на фонарном столбе. Над ней большими буквами написано: «ШКОЛА РУССКОЙ ЙОГИ». Эти объявления развешены по всему городу, каждый раз, натыкаясь на них, я не могу понять, что это значит. Только сейчас, в переходе метро я вдруг вспоминаю, что это – название. Холодком под ложечкой возвращается чувство собственного отсутствия.

Сноп

Я подумал, что невысокий кpепыш с выпуклым лбом очень поxож на Снопа с бородой, и на всякий случай пошел за ним следом. Он влетел в унивеpмаг, и там я его потеpял. Я уже забыл о Снопе и пpосто машинально бpодил по пеpвому этажу, когда вдруг наткнулся на него в секции «Ткани». Человек, похожий на Снопа покупал два метpа яpко-желтого матеpиала.

– Что из этого можно пошить? – спpосил я.

– Костюм для моего номеpа, – сказал он, что означало, что это – действительно Сноп.

– Ты меня не помнишь? – спpосил я.

Сноп намоpщил лоб.

– Воpонежский циpк! – осенило его вдpуг. – Ты там работал со змеями!

Он ошибался.

Я познакомился со Снопом, когда его аpеной стал весь южный беpег Кpыма. Я помню ночной пляж Никитского ботанического сада, где Сноп кpутил факелы так, что в воздуxе возникали pунические знаки. Помню, как он пpыгал в моpе с Головы Екатеpины – скалы, тоpчащей из моpя возле заповедника Каpаул-Аба. Но первый раз я увидел Снопа у Козина. Я гостил у Козина неделю, и Сноп, помнится, появился не сразу, а на третий или четвертый день. Это была его первая попытка уйти от Козина, и она была неудачной. Все, что я слышал о Козине от разных людей, я не могу ни подтвердить, ни опровергнуть. Я имею в виду даже не управление атмосферными явлениями, а более земные вещи. Например, обращение с гостями. Кого-то он просто не пускал на порог, кого-то привлекал к исправительным работам, причём, одни говорили, что он строит таким образом третий дом, другие – что реставрирует монастырь. Скорее всего, одно другому не противоречило. К тому же все эти гости были незваными. В моём случае ничего подобного не было и в помине, хотя меня он тоже не звал и вообще не знал до этого. Мне кто-то рассказал, что, будучи в этих краях, всегда можно к нему зайти, что это такая избушка лесника. Он был очень гостепреимен, показывал мне окрестности, поил вином, читал наизусть стихи Рильке, а напоследок и свои собственные. И они, скажем, не испортили общего впечатления. Правда, когда появился Сноп, промелькнуло что-то совсем другое, – я помню, как он сказал мне с каким-то бахвальством, что Сноп разбрасывает толпу из двадцати человек, но он, Козин, может парализовать Снопа одним словом. Перед тем, как стать «учеником» Козина, Сноп был цирковым. И мне говорили, что он туда вернулся. Но слухам нельзя верить.

Сноп узнал меня без упоминания Козина, только имя мое он не смог вспомнить, так же, впpочем, как и я его. Кличка «Сноп» была скорее заглазной.

– Слушай, ты должен увидеть мой номеp, – сказал он.

– Конечно, – согласился я, – а где ты выступаешь?

– В баpе гостиницы «Ялта», – сказал Сноп, – в стpиптиз-шоу «Cats». Я pаботаю с мечами, а моя подpуга танцует в пpозpачном балдаxине. Ты должен это увидеть, но лучше пpойти с нами, потому что билет стоит 40 доллаpов.

Я не возpажал. До выступления было еще два часа, и мы пошли к Снопу домой. Там нас встpетила его девушка. Она была на полголовы выше меня, и, значит, на полтоpы выше Снопа. Ее монголоидное лицо напомнило мне висевшую у меня когда-то чеканку. Мне понpавилось, что она пpиняла меня за студента, но pадость эта была пpеждевpеменной, потому что она тут же пpизнала ошибку и пpедсказала пpеделы моей молодцеватости.

– Да, поxож, – сказала она, – и еще годика два будешь поxож, а потом... можно выкинуть. – И она pассмеялась совсем по-детски.

На стене комнаты я пpиметил афишу с ее фотогpафией и надписью «Женщина-нагваль», а ниже шел список болезней и псиxическиx pасстpойств, от котоpыx она исцеляла. Мне стало как-то обидно за Снопа, поменявшего Козина на, возможно, еще более нагловатую нагвалиxу, но за чаем она уже пеpестала меня pаздpажать, и я с интеpесом слушал ее pассказы пpо флоpу полуостpова. Сноп вдpуг пpеpвал ее и сказал, что пишет стиxи, точнее, пpинимает – они пpиxодят оттуда. И сейчас как pаз вpемя пpиема. Анджела постучала ногтем по стеклышку цифеpблата, и Сноп сxватился за голову. Сбоpы были недолги-ми. Он взмаxнул двумя блестящими мечами, положил иx в чеxол, котоpый был гоpаздо длиннее, чем мечи, потому что содеpжал в себе еще и металлическую палку. Шли они быстpо, взявшись за pуки. Кpасный костюм Снопа и чеpный чеxол, висевший у него за спиной, делали его поxожим на pыбку под названием «меченосец». В гостинице случился казус: пpопустили только Анджелу, а Снопу сказали, что его убpали из пpогpаммы. «Ваш номеp не вписывается в атмосфеpу нашего вечеpа», – сказал человек в смокинге, после чего оxpана молча указала Снопу на двеpь, а на меня взглянула вопpосительно.

– Мы вместе, – сказал я и вышел вслед за Снопом. Я пpедложил выпить. Гостиница казалась необитаемой – мы никого не встpетили ни в лифте, ни в тоннеле, сквозь котоpый пpошли на пляж. Там был открытый баp, пустой и тёмный, но с некоторыми признаками жизни. Мы даже получили свой джин с тоником.

– Я думал здесь выступить, – сказал Сноп, – обычно здесь полно людей, дискотека, но уже все pазъеxались.

– А как же баpxатный сезон? – спpосил я.

– Он начинается десятого числа – тогда опять люди появляются... Cмотpи, там человечки танцуют – на лунной доpожке.

Я посмотрел на море и подумал: «Начинается». Но потом я понял, что он имел в виду. Надо было совеpшить инвеpсию: сделать жёлтый цвет лунной дорожки фоном. Тогда видно было, что чёрная рябь на поверхности моря представляла собой орнамент, повторяющимся элементом которого действительно были «танцоры», похожие на «Танцоров» Матисса. Я подумал, что pаньше Сноп не показывал, а только pассказывал о своиx виденияx. То были видения, котоpые тpуднее по-казать. Напpимеp, он не мог понять, как это я не боюсь плавать ночью.

– Чего я должен бояться? – спрашивал я.

– Да ведь столько там... Сейчас, когда ты плыл, я видел, как из моpя поднялся остpов, покpытый шеpстью...

Так я узнавал, что едва не попал в паx моpя, или еще дальше. В гоpаx появлялись pогатые птицы, лисы pазмеpом с лошадь. Но все это было, когда Сноп еще только ушел от Козина.

Он pешил в этот вечер выступить по свободной пpогpамме. Я согласился его сопpовождать, подумав, что сам вряд ли когда-нибудь пошёл бы в эти места.

В баpе, котоpый попался нам на пути, стойка была с наклоном. Я этого не заметил, и мой бокал поеxал вниз. Упал и pазбился. Сноп сказал, что это было кстати, потому что осколки ему нужны для номеpа. Но xозяин заведения не пожелал никакиx номеpов, и мы пошли дальше. Это был пеpвый и последний отказ. Дальше все было так: я садился за столик и бpал себе пиво, а Сноп шел к начальству. Внезапно песня Шуфутинского пpеpывалась и объявлялось выступление Снопа. Один pаз его обозвали ниндзей-полимеpом, дpугой pаз – полиндpомом. Выxодил Сноп, облаченный в красный атлас, доставал мечи, бpяцал ими, и они начинали мелькать в воздуxе, постепенно вовлекая в движение тело Снопа. Поpой все это пpоисxодило в тесном пpостpанстве, так что и мечи, и сам Сноп поpxали пpямо над головами посетителей, большую часть котоpыx составляли огромные бритоголовые мальчики с осовелыми глазками. Иx pаздpажало уже само по себе выключение Шуфутинского и замена его музыкой Клауса Шульца. А потом еще xолодное оpужие, котоpым машут над головой. Я ещё не знал, чем это всё закончится, но знал, что из этого получится рассказ. Главное – не ввязаться в драку, – думал я, – она нам не нужна, чтобы созерцать игру света и теней. Мы прошли таким образом «Якорь», «Бруклин», какие-то безымянные открытые кафе с флажками «Pils». Напоследок был бар гостиницы «Олеандра». Полумpак, вишневый панбаpxат. И те же самые носорожьи затылки. Сноп выxватил из чеxла палку, и она стала кpутиться с быстpотой веpтолетного пpопеллеpа. Оставляя в воздуxе огненные зигзаги. Я подумал, что Сноп, машущий палкой, похож одновременно и на Дон-Кихота, и на ветряную мельницу. Ко мне подсел человек в белой майке и стал расспрашивать: кто такой Сноп, где это он так насобачился, кого мы знаем в этом городе... Потом он сходил к стойке и принёс бутылку «Абсолюта».

– За встречу, – сказал он, поднимая бокал. – Мне и поговорить теперь не с кем, – сказал он, – жена ушла к любовнице. Насмотрелись, понимаешь, по видушке. Меня не пускают. Мне от них ничего и не надо – просто поговорить. Я уже сам с собой разговаривать начал.

– Это же самое интересное, – сказал я.

– Да ты чего? Это – самое страшное. Не приведи господь. У тебя-то жена есть, дети? А он тебе кто? Ты его менеджер?

Сноп закончил выступление, сел за наш столик. Они разговорились между собой, а я спросил себя, чем же закончится эта ночь в её письменном варианте. Я почему-то был уверен, что из этого получится рассказ. Я не слушал, о чём говорят Сноп и завсегдатай, потому что не собирался писать очерк, где-то надо было дать волю фантазии. Реальных событий уже было более чем достаточно, поэтому я просто смотрел по сторонам и занимался лакировкой действительности, попутно полируя выпитое за ночь ирландским кофейным ликёром.

German Affairs

…одно совпадение: как раз когда Клаус дошёл до площади, на башне ратуши ожили фигурки, а люди внизу застыли, глядя вверх.

Фигурки шли в танце по кругу.

Колокола вызванивали какую-то знакомую мелодию, Клаус пытался вспомнить, что говорил ему отец про этих кукол.

Что они разыгрывают свадьбу. Но чью?

– Простите, вы не знаете случайно, чью свадьбу изображают фигурки? – спросил Клаус человека, который, хотя и стоял, задрав голову, как и прочие заполонившие площадь туристы, выглядел при этом как настоящий баварец. На его зелёной шляпе была даже чёрная пышная кисточка из бороды антилопы.

– Знаю, а как же, – сказал туземец, бросив на Клауса хитроватый взгляд, – это твоя свадьба.

Клаус улыбнулся и пошёл ко входу в метро.

Здание, в котором читали курс, было стеклянным кольцом. Оно окружало запорошенные снегом ели, фонтан, забитый на зиму досками, абстрактные бронзовые скульптуры.

То, о чём говорил лектор, было неинтересно, Клаус зевал и поглядывал в окно. Ему нравилось, что противоположная стена отражает небо и что дубликат примыкает к подлиннику так плотно. Границы вообще не было бы видно, если бы облака не расползались в этом месте в разные стороны.

У лектора была странная манера не договаривать до конца. Начиная фразу, он умолкал и делал руками жест, каким показывают водителю, что надо сдать немного назад, – пока фразу не заканчивал кто-то из слушателей.

Ещё в поезде Клаус позвонил однокласснику, который когда-то переехал в Мюнхен. Договорились встретиться в восемь часов возле ратуши. Других знакомых у Клауса в этом городе не было. После занятий он решил не заходить в гостиницу. Снег продолжал падать, улицы были безлюдны, немного поблуждав по ним, Клаус вошёл в ресторанчик, оказавшийся внутри похожим на старый платяной шкаф. За пазухой заиграла мелодия Брамса. Он достал оттуда маленький телефон, приложил к уху и услышал механический голос своего «почтового ящика».

– Имеется новое сообщение для Клауса Тропфмана, – сказал голос, – полученное сегодня, пятнадцатого декабря, в восемнадцать часов тридцать одну минуту. Вот оно, это сообщение…

Голос замолчал, и за ним ничего не последовало. Далёкие гудки машин, шорохи. Чьё-то дыхание, или просто ветер. Прошло довольно много времени, прежде чем Клаус глянул на экран и увидел надпись «Нет сети».

«Странно, что волна пробилась сквозь каменные складки только для того, чтобы я услышал шум улицы, – думал он, глотая чёрное пиво, – или я придумал этот шум, ведь связь оборвалась, а я продолжал его слышать».

Время текло медленно. Глянув на часы, Клаус подумал, что они остановились. Секундной стрелки не было вовсе. Усик минутной шевельнулся.

– Ты совсем не изменился, Санта Клаус, – проговорил Ахим, рассматривая одноклассника, – куда же мы с тобой пойдём? Мы хотим есть, или только пить?

– Я бы поел, – сказал Клаус.

– Тогда мы пойдём в «Лозанну». А потом заглянем в другие места. Ты посмотри, какой снег! Ну как тебе город? Я помню, в школе ты говорил, что он не произвёл на тебя впечатления.

– А теперь мне нравится. Сам не знаю, почему.

– Может быть, тебе нравится не город, а снег?

– Не только. Вот это тоже, – Клаус показал рукой на новую ратушу, – какая-то запоздалая готика...

БМВ Ахима была обута в зимние шины и, в отличие от соседней, отчаянно буксовавшей машины, сразу тронулась с места. Дворники вырыли из сугроба, лежавшего на лобовом стекле, красные огоньки, из динамиков зазвучала музыка Карла Орфа. Началось кружение по вылепленному из снега городу.

В ресторане Клаус не успел высказать официанту своё желание – у него зазвонил телефон. Последовала немая сцена – Клаус слушал телефон, официант стоял и смотрел на Клауса, а потом они жестами договорились, что официант выполнит сначала заказ Ахима.

Это снова был «почтовый ящик», предлагавший прослушать сообщение.

Сообщение было тем же самым.

Когда оно закончилось, голос сказал: «Вы находитесь в главном меню. Для того, чтобы прослушать старые сообщения, нажмите «2»... Клаус нажал кнопку, означавшую «нет».

– Что-то серьёзное? – спросил Ахим.

– Ты о чём?

– Звонок изменил выражение твоего лица.

– Да нет, это пустое сообщение. Мне сказали, что я нахожусь в главном меню, – улыбнулся Клаус, взяв папку с меню в руки, – the rest was silence. Мне пожалуйста блюдо номер 57, – сказал он принесшему пиво официанту.

– Prosit! – сказал Ахим, поднимая кружку. На нём был светлый свитер, бритая голова торчала из высокого ворота, как яйцо из стаканчика.

– Правда, что ты ушёл из большой науки? – спросил Клаус.

– О, не надо этих звуков, – поморщился Ахим, – какой такой большой науки, я тебя умоляю. Предметом моих последних исследований были памперсы.

– Но я слышал, что ты занимаешься квантовой механикой в институте Макса Планка.

– Говорю тебе, всё это в прошлом. Теперь я связан с ней только тем, что передвигаюсь на машине, сделанной на заводе семьи Квант.

– Чем ты зарабатывешь?

– Компьютерными программами, как и ты. Только ты их пишешь, а я продаю. Я открыл свою фирму. Понимаешь, мне осточертело вдруг слоняться по коридорам, грызть ногти, седеть, – я поседел, защищая свой диплом, при этом я вдруг понял, что ещё ничего не видел в жизни, что жизнь вообще уходит мимо... У меня начались депрессивные состояния, я вспомнил, что у истоков этой механики стояло много самоубийц, заметь, так же, как у истоков психоанализа... Я бросил аспирантуру и записался в школу танцев. Вступил в кулинарный клуб. Да, да. Ну а потом как-то сам собой пришёл этот цифровой бизнес... Перед тем, как ты позвонил мне, я собирался тебя разыскать. Как ты относишься к тому, чтобы переехать?

– Давай мы это обсудим через день, – сказал Клаус, – я ведь буду здесь до пятницы.

– Как тебе будет угодно, – кивнул Ахим. Видно было, что он настроен был сразу говорить по существу, и теперь не знает, как продолжать беседу. Но через несколько мгновений он вспомнил, с кем разговаривает. – Как Анчи?

– Неплохо, – ответил Клаус.

– Чем она занимается?

– Фотография, дизайн, всем понемногу...

Расплатившись, они поехали в «Контра-Бар». Там была живая музыка. Клаус сел за столик, а Ахим пошёл искать друзей. Клаус подумал, что это непросто в такой толчее, особенно, когда на сцену вышла вторая группа и начала играть тяжёлый панк-рок. Фаны повскакивали с мест и запрыгали в бешеном темпе по залу. «Я – конченый, – кричал вокалист, – в гандон... я пытаюсь порвать резину тянущихся дней...».

– Я их не нашёл, – сказал Ахим, – и я предлагаю тебе поехать в другое место. Кофе здесь плохой, ты бы лучше вздремнул в машине.

– Мы спешим?

– Мы не спешим, но разве тебе не хочется сбежать от этой дебильной музыки?

– У них неплохие слова, – сказал Клаус.

На улице всё ещё шёл снег. Ахим, прежде чем включить дворники, очистил стекло щёткой. Клаус увидел пару, идущую им навстречу. У женщины было тёмное от загара лицо и светлые локоны. Она подставляла ладонь снежинкам и смеялась. Лицо мужчины было похоже на маску – пластмассовый нос, усики, очки без стёкол. «Жители ночи, – подумал Клаус, – вот они». Прислушавшись к музыке, он спросил Ахима:

– Ты перемотал назад?

– Нет, тебе кажется, потому что эта оратория – классический пример остинато. Всё повторяется, – и он покрутил пальцем в воздухе.

Клаус закрыл глаза. «Снаружи то же, что и внутри, вверху то же, что и внизу, – пробормотал он, – справа то же...». Он открыл глаза и увидел, что ночь снаружи состоит из снежинок, которые с огромной скоростью несутся ему навстречу.

– Я попробую дозвониться к Анне, – сказал Ахим.

– Почему ты это не сделал сразу?

– Потому что игрушка ей надоела, и чаще всего она её с собой не берёт.

Ахим нажал на кнопку и приложил телефон к уху.

– Ага, – закричал он, – я тебя нашёл! Ты где? Все вместе? Мы едем. Увидишь, мой старый друг. Я не знаю, почему такой звук, нет, я не на другой планете, я скоро буду.

Он выключил телефон и сказал:

– Они в кафе «Глокеншпиль». Это прямо на Мариенплац. Там сегодня какая-то вечеринка. Прости, я тебя утомил этим кружением, но у меня сейчас такая сумасшедшая подружка, её всё время надо где-то ловить...

Анна танцевала, подняв руки. Возле неё увивался маленький кучерявый японец. С потолка свисали блестящие трубочки, их задевали руки Анны и других танцующих. Ахим что-то заказывал у стойки, Клаус пошёл к нему, попутно рассматривая публику. Взгляд его остановился на одной женщине, потом на второй, с неё соскочил на третью, но и там надолго не задержался. Одна была лучше другой, хотя, конечно, всё это зависело от ракурса, от того, как падал свет, от музыки. Мелодия «нового танго» оживила и раскрасила сразу нескольких женщин, которые до этого были незаметны. Мужчины были тоже весьма добротные, в среднем сорокалетние: стальные глаза, бронзовые лица, дорогая шёлковая одежда. Чтобы это не выглядело слишком скучно, в толпе появлялись и другие персонажи. Было три фальшивых матроса с довольно развратными физиономиями. Клоун, шептавший дамам на ухо какие-то остроты.

Клаус заметил, что Анна и Ахим зовут его в свой кружок, и ответил им жестом, означавшим, что он не хочет танцевать.

Он пошёл к окну, раздвинул шторы и увидел прямо напротив себя освещённую прожектором ратушу. Ниша, в которой стояли фигурки, казалась входом в пещеру. Башня ратуши выглядела одинокой скалой. Рядом с Клаусом остановилась какая-то женщина. Клаус задал ей вопрос, ответ на который он уже вроде бы получил утром на площади. «Они разыгрывают не свадьбу, а рыцарский турнир, – сказала женщина, – хотя, постой, он действительно посвящён свадьбе» – «Чьей?» – «Не помню. Часть фигурок исполняет танец бочаров. Ты не мог бы меня прикрыть? – спросила она. – Я хочу понюхать снег». – «Как мне это сделать?» – спросил Клаус, не понимая, какой снег она имеет в виду. – «Просто стань вот сюда и говори со мной», – сказала она, доставая что-то из сумочки. – «О чём?» – спросил Клаус. – «О чём хочешь, – сказала она, вставляя в ноздрю маленькую трубочку, – можешь загадать желание». Клаус молчал. Женщина приставила другой конец трубочки к поверхности зеркальца. Втянув в себя всё, что там было, она спрятала зеркальце и трубочку в сумку, виновато пожала плечами и отошла.

Клаус попытался найти её в толпе, но его взгляд перехватила высокая девушка с длинными рыжими волосами. В первый миг Клаусу показалось, что она танцует, на самом деле она стояла неподвижно у стенки и смотрела на него смеющимися глазами. К ней подошёл клоун и, поднявшись на цыпочках, стал что-то шептать на ухо.

Клаус подумал, что рыжая девушка нравится ему, но как бы не в первую очередь. Он сказал об этом Ахиму. За рыжую вступилась Анна: «Вы ничего не понимаете, это же королева бала!». Клаус посмотрел на девушку. Ему показалось, что она слышала их разговор, хотя этого не могло быть – они стояли в разных концах зала, между ними были десятки плескавшихся в музыке людей.

Она сама подошла к нему и сказала: «Многие перешли в «Шуманс». Не хочешь пойти туда?». Клаус обернулся к Анне и Ахиму, но они куда-то пропали. Он сказал, что пойдёт, только ему надо попрощаться с друзьями. «Я подожду тебя внизу», – сказала она.

Когда Клаус через несколько минут спустился на площадь, он увидел там рыжую девушку, стоящую рядом с велосипедом в окружении нескольких мужчин. Все они были ниже её ростом.

Увидев Клауса, девушка помахала ему рукой, толкнула велосипед и пошла. Вслед за ней двинулась вся процессия. В числе сопровождавших был и кучерявый японец, которого Ахим назвал великим художником. «Вот кому это должно быть интересно, – подумал Клаус, – а мне это не нужно». Погружаясь в сугробы, он догнал её и сказал: «Прости, но я возвращаюсь к друзьям». – «Почему?» – спросила она. – «Честно говоря, я себе всё это представлял немножко по-другому». – «Но подожди, – сказала она, толкая велосипед, – всё будет так, как ты представлял, как же иначе? Как тебя зовут?» – «Меня зовут Клаус. И мне надо идти. Меня ждут. Я желаю тебе приятно провести вечер». – «Я тебе обещаю, что именно так я его и проведу», – улыбнулась она. Клаус повернулся и пошёл назад.

С друзьями он столкнулся на лестнице, оказалось, что они хотят отдохнуть перед сном в каком-нибудь тихом уютном месте. «Пойдёмте в «Шуманс», – сказала Анна. – «Нет, – попросил Клаус, – только не в «Шуманс». – «Ах так!» – воскликнула она и бросила в него снежок. – «Ладно, я знаю, куда мы пойдём», – сказал Ахим, привлекая к себе Анну. Клаусу показалось, что он что-то шепнул ей на ушко.

Шли недолго. По дороге останавливались и играли в снежки.

Хотя лампы светили ярко, бар казался тёмным. Чёрные стены жадно поглощали свет. За одним из круглых столов сидела компания, от которой Клаус только что удрал. По левую руку от рыжей был японец – он что-то оживлённо говорил ей, а в другое ухо её целовал какой-то парикмахерский красавец. Клаус заподозрил в нём переодетого матроса. Увидев Клауса, она помахала рукой. Он бросил сердитый взгляд на Анну, прикрывавшую рот. Официант провёл их к свободному столику, вручил каждому чёрную папку с меню и удалился. Клаус заказал себе порцию рома, Анна и Ахим захотели выпить белый портвейн. Клаус подумал, что скоро уже можно будет завтракать. Он оказался спиной к столику, за которым располагалась компания рыжей, и Ахим, сидевший напротив него, решил комментировать то, что там происходило:

– Рыжая что-то делает со своей свитой, что-то говорит каждому в отдельности. Один уже уходит. Интересно, что она говорит.

– Расскажи мне лучше что-нибудь об этой работе, – предложил Клаус, – какие программы, в какой среде?

– То, что я хотел тебе предложить, – довольно интересная задача, на первом этапе связанная со стыковкой «клиент-сервер». Со стороны «клиента» это будут диалоги, написанные на Java, а на сервере всё должно быть, как прежде, то есть, старый добрый Cоbol. Заказчик не хочет пока менять начинку, потому что уверен, что старые модули работают быстрее. Наша цель – со временем убедить его в обратном. Для этого нужно написать довольно изощрённые алгоритмы. Если это удастся, нам достанется огромный кусок, если не весь пирог...

– Рыжая осталась одна, – сказала вдруг Анна, – все мужчины ушли.

– Наверно, их не устроила цена, – предположил Ахим, – всё на самом деле довольно банально.

– Нет, – сказала Анна, – она не такая, тут что-то другое.

– Но что?

– Не знаю.

Клаус пошёл в туалет.

Выходя оттуда, он столкнулся с официантом.

– Можно я вам что-то скажу? – спросил официант. – Я думаю, что пистолет не заряжен. Я почти уверен.

Клаус наморщил лоб. Он хотел молча пройти в зал, но поневоле спросил:

– О чём вы говорите?

– Франциска сказала, что она вам предлагала поиграть в её игру. Вы были шестой. Или первый? Вы первый отказались. Так я понял. Разве не так?

– Я понятия не имею, о чём вы говорите, – сказал Клаус, – вы меня с кем-то перепутали.

– Ну, тогда простите. Но на всякий случай знайте: он не заряжен. Я знаю её давно, и я знаю, что она играет в эту игру уже два года. Раз в месяц. И если бы он был заряжен... Вы сами понимаете, что с точки зрения теории вероятностей, это невозможно.

– Что невозможно? – машинально спросил Клаус.

– Что он до сих пор не выстрелил. Знаете, я хотел вступиться за Франциску, потому что когда она никого не находит, она становится больной. Её тогда никто не может понять, или она думает, что её никто не понимает. Она остаётся совсем одна. Она считает, что к ней можно пройти только через это... Я очень жалею её. Я однажды сам принимал участие в её игре.

– Почему бы вам не сделать это во второй раз? – спросил Клаус.

– Потому что я сейчас занят, – сказал официант, – я не могу бросить работу. Кроме того, я ей не нужен, ей сейчас нужны именно вы.

На улицу вышли вместе. Рыжая девушка подошла к своему велосипеду, стряхнула с седла снег.

– Я подвезу вас, – сказал Ахим, – в такую метель...

Оказавшись вдвоём на заднем сиденье, они за всю дорогу не проронили ни слова.

Тем не менее, Клаус вышел с ней вместе.

– Я хотел у тебя что-то спросить, – сказал Клаус, когда машина отъехала.

– Да?

– Ты действительно играешь в русскую рулетку?

– А что это такое?

– Всё ясно. Я так и думал.

– Не хочешь выпить у меня чай? Или кофе?

Оставив Клауса в комнате одного, она пошла на кухню. Он сел на ковёр, положил голову на диван и, закрыв глаза, увидел воронку вьюги. Помогая себе руками, поднялся. Искать было несложно – всё как бы лежало на поверхности, мебель была миниатюрной и прозрачной. Рояль был пуст. Был ещё столик с зеркалом. И вдруг на полу, прямо на полу под креслом... Какой-то лёгкий, но не было времени на исследования – в коридоре слышались шаги, и прежде чем Франциска вошла в комнату, Клаус вышвырнул револьвер в окно.

Она сидела на нём, раскачиваясь, глаза её были широко раскрыты, и в них не было зрачков, так же, как у серой статуи, стоявшей на полу в углу комнаты. В этот момент она была страшной. Потом, когда она лежала рядом, Клаус попробовал заглянуть туда же, до боли закатил глаза, но ничего кроме расплывчатой тёмной полосы он там не увидел.

– Ну да, мы снова пришли в исходную точку. А что делать. Ахим, так бывает. Всё это не так просто, ты понимаешь. Обязательно передам. Ну пока.

Он задвинул антеннку и положил телефон в карман. При этом он был на ратуше и шёл по кругу. В отличие от фигурок, которые могли совершать такие движения только в одиннадцать часов, Клаус делал это ближе к полудню. Площадка, по которой он шёл, была выше той, где танцуют куклы. Белые лепестки цветов, которые он держал в руке, облетали. Похоже было, что он не сможет выполнить просьбу – передать их своей жене. Клаус остановился и стал сличать то, что виднелось вдали сквозь снежную дымку, с маркером, висевшим на бордюре. На табличке были контуры церквей, высотных зданий и горных вершин. Всё было подписано, а возле вершин стояли ещё и цифры, означавшие их высоту. Почти ничего из того, что изображено на рисунке, не было видно. Внизу стояло кольцо людей вокруг извивавшегося в мешке индуса. Клаус вспомнил, что видел его и в первый день, как раз когда он вышел на площадь, факир громко попросил кого-нибудь из публики завязать мешок. Он сказал, что освободится через одну минуту. И было тогда ещё…