Андрей Тат

Многие люди, бывало, увидят глиняные ноги, пожмут плечами презрительно и мимо идут. А ведь колосс на них колышется.

В деревне перепугались до полусмерти, когда из близлежащего леса на центральную улицу вышел леший, и проследовал прямо к сплавной конторе.

– Не пугайтесь меня, – сказал он зав. отделом кадров. – Я существо безвредное. Из лесу меня прогнали сородичи за некоторые провинности; так вот, я бы хотел тут у вас поработать.

Поскольку мужики почти все по городам разбежались, приняли его на лесосплав с удовольствием. И не ошиблись: работал как сатана, не пил и не курил, так что даже девки деревенские на него заглядываться начали, и все окрутить пытались. Он же отшучивался только. Другой я с вами породы, дескать. К чему вам такая дубина замшелая?

Женская половина рода человеческого дело свое, однако, знает неплохо, и после очередного шумного праздника бедный леший вселился в новую избу со своей молодой женой.

– Поверь, дорогая, – с грустью в голосе говорил он супруге, – ни к чему хорошему это не приведет.

В положенное время она родила ему нечто, похожее на куст. Посадили в огороде. Поливали молоком. Детище росло очень быстро. Днем шелестело листьями, словно пытаясь что-то сказать, а ночью выходило на прогулку, выпрастывая из земли длинные корни и шумно раскачиваясь.

Соседи злобно подсмеивались над незадачливыми родителями, и вскоре жить стало невмоготу. Всей семьей перебрались в лес, но вроде и там покоя не обрели.

Где-то через неделю, лес вспыхнул с четырех сторон. Как рассказывал лесник Петр, из пламени слышались душераздирающие, шелестящие стоны.

Федор Парфенович Берпакин с самого детства проявлял черты неуловимости. Неуловимые движения, неуловимые интонации в голосе, неуловимая походка и обаяние – все это несколько смущало окружающих. Большинство, знавших Берпакина, чувствовали, что он скрывает в себе какой-то талант, но какой именно, никто толком сказать не мог.

Окончив восточное отделение ленинградского университета, Федор Парфенович внезапно умер. Похоронили на Литераторских мостках Волковского кладбища, засыпали землей, поставили крест. Долго потом от его могилы веяло чем-то непонятным.

В любую погоду, будь то зима или лето, он носил белую рубашку, черные брюки и коричневые туфли. Летом на него никто не обращал внимания, зато зимой все прохожие удивленно оборачивались. Вскоре стал знаменитостью. Показывали по телевидению. Устраивали торжественные приемы. Брали интервью.

В один из дней напал на него некий американский турист, связал веревками, и уже было, погрузил в свой автомобиль, но вмешались власти. На допросе иностранец дал чистосердечные показания. На ломанном русском языке он обстоятельно рассказал о том, что несколько лет назад, в составе антарктической экспедиции, он зимовал на самом южном континенте; и о том, как, приручив пингвина, хотел привезти его на родину, в подарок детям; и о том, как в одном советском порту этот пингвин совершил самый настоящий, и даже, можно сказать, хорошо продуманный побег, и что теперь он, американец, встретив этого пингвина в нашем городе, – желает получить обратно свою собственность. Не поверили. Долго смеялись. После многочисленных уговоров присмотрелись получше – действительно пингвин.

Вот ведь как бывает, живешь с человеком несколько лет, можно сказать бок о бок, и ничего не замечаешь. А приходит человек со свежего воздуха и говорит – Посмотри, ведь с пингвином живешь! – Смотришь – и, правда, пингвин.

Виктор Алексеевич Тугов жил на десятом этаже высотного дома в Дачном. После одной из семейных сцен он решил расстаться со своей опостылевшей жизнью, и с этим намерением выбросился из окна. Падения, однако, не почувствовал, услышал только глухой шлепок где-то внизу, да завывание «кареты скорой помощи». С любопытством открыл глаза и увидел свои телеса окровавленные, по асфальту разложенные. Противно стало до тошноты, и он отвел глаза в сторону. Видит – луна в размерах увеличивается и к нему приближается. Пригляделся получше – не луна к нему, а он – мягко на ее поверхность опускается. Со всех сторон его окружили люди с неприязненным выражением на лице. Даже покойный отец – и тот в глаза смотреть не хочет. Тут из толпы вышел представительный пожилой человек, взял Виктора Алексеевича за руку и повел в здание городской мереи. В просторном зале собрались почтенные мужи, преисполненные достоинства. Один из них встал и, указывая на Тугова длинным перстом, произнес:

– Ты поступил как паршивый пес, испортивший воздух в одном помещении и перебравшийся в другое. Переложив свои заботы на чужие плечи, ты пожелал обрести незаслуженный покой. Не будет его тебе! Отныне, в качестве духа кладбищенского вину свою искупать будешь.

Тут в глазах у Виктора Алексеевича потемнело, и ощутил он вокруг себя какую-то сырость и затхлость. Попробовал пошевелиться – никак. Глазами поморгал – и видит ясные звезды сквозь гроб полусгнивший свой. С грехом пополам выбрался он наружу все-таки и уселся среди покосившихся крестов. Начал себя оглядывать-ощупывать, и не узнает – не Виктор Алексеевич вовсе, а грязный скелет в тряпье истлевшем.

Не по себе стало Виктору Алексеевичу. Только призадумался он, как слышит – какой-то пьянчужка навеселе идет, сигарету покуривает, и что-то под нос мурлычет. До боли курить захотелось Тугову. Подходит он к пьянчужке этому, за плечо его осторожно трогает и вежливо просит угостить его сигаретой. Пьянчужка оборачивается, смотрит на Виктора Алексеевича, а потом, завопив истошно, во всю от него прыть несется. Испугался и Тугов, тоже завопил и припустил за пьянчугой. У того же только пятки сверкают. Выбежали с кладбища, пронеслись по какой-то тихой улице, и тут пьянчуга заскочил в подъезд, дверь захлопнул, и начал изнутри ее тяжелыми предметами заваливать. Совсем не по себе бедному Виктору Алексеевичу сделалось. Стал он в дверь колошматить и не своим голосом визжать, чтобы его переночевать пустили. Тут дверь отворилась, и здоровенный детина как даст киркой по черепу бедному Тугову – тот даже зажмурился.

Когда Виктор Алексеевич открыл глаза, то вновь увидел себя на подоконнике. Выругался он крепко, запустил в жену башмаком и спать отправился.

Фома Витольдович пребывал в грусти и меланхолии. Всем своим существом он ждал чуда, и чудо совершилось. Тихо, плавно и нежно, к нему на ладони опустилась крылатая женщина-змейка. Она исполняла восхитительные танцы и пела чудесные песни. Она говорила ему о любви, но ушла к другому. Фома Витольдович думал только о ней, но ее с ним не было. Он заболел тяжелой формой туберкулеза и через полгода скончался.

Никто не станет отрицать, что змея танцующая на ладони – красиво. Золотой цветок, что поет на восходе солнца – это тоже красиво. Но человеческая жизнь – симфония; и тот безумец, кто, слушая лишь скрипку, не обращает внимания на весь оркестр.

Мой сосед по лестничной площадке, имени его называть не стану, занялся черной магией. Накупил себе толстенных древних книг, раздобыл человеческий череп, облачился в монашескую рясу и часами стоял на голове.

Однажды затащил меня к себе в квартиру и говорит:

– Дождь сейчас вызывать буду, помоги мне, пожалуйста.

А сам изможденный такой, глядеть жалко – дней тридцать постился, на одной лишь воде и жил.

– Отчего не помочь, – говорю, – и жду распоряжений.

Разделся сосед донага, на полу улегся и мне на веревки показывает. Свяжи, говорит, меня покрепче.

Связал я его, крепче некуда, а он давай на полу извиваться, все разорвать веревки тужится и на потолок смотрит. Взглянул на потолок и я. Вижу – большое синее пятно появилось, потом известка стала комьями отваливаться, а затем вода как хлынет. Я бегом на верхний этаж – оказалось водопроводную трубу прорвало. Сосед же расслабился, улыбается. Ничего, говорит, первый блин всегда комом.

Потом насобачился здорово: два пальца ниткой обвяжет, а на улице такой дождь – куда там. Сигарету же закурит – даже молнии сверкать начинают.

Новгородский охотник Федоров изловил как-то странную тварь. Чем-то напоминала белку, но глаза были глубокие, бездонные даже. Питалась капустой. Симпатичный зверь, и нрава кроткого, но вот весной петь начинала так, что сердце захватывало. Глубокая тоска в этой нечеловеческой мелодии слышалась, тончайшие переливы. Вся жизнь, невольно, с начала и до конца вспоминалась, причем в самых красивых и нежных тонах.

Приятно бывало посидеть в лесной избушке охотника Федорова за рюмкой хорошей водки весной, когда пробуждается вся природа.

У доброго волшебника из Могилева вырос на плече колокольчик. Пробовал сорвать – боль невероятная. Местный хирург срезал этот цветок под наркозом. Не успела ранка зажить, а из нее уже другой колокольчик прет. Похудел волшебник, осунулся. Стал питаться активнее, чтобы вес наверстать, да не в коня корм, все в колокольчик идет.

– Хоть бы польза от него была какая, – возмущался волшебник из Могилева. – А то пустоцвет поганый, да и только!

– Так до самой смерти и проходил тощим скелетом с пышным колокольчиком на плече.

В лесу близ деревни Колоколово объявилась шайка свирепых тараканов. Величиной со взрослого человека, они отличались необыкновенной силой и прожорливостью. Наглые самоуверенные твари, они позволяли себе даже среди белого дня небольшими группами – два три насекомых – появляться на самых людных деревенских улицах. Бросая исподлобья мрачные взгляды, они важно шествовали мимо деревенских хат, запуская грязные лапы в кадки с квашеной капустой и мочеными яблоками.

Население страдало, но что тут можно было поделать – картечь, как сухой горох, отскакивала от крепкого хитинового панциря негодяев. Врукопашную с ними вступать никто не решался. На запросы местного населения ЦК партии отвечало гробовым молчанием. Не выслали даже захудалого пограничника.

В субботу утром, замордованные жители, не выдержав измывательств, со всех сторон подожгли Колоколовский лес. Пожар удался на славу. Пламя вздымалось к самым небесам. Едкий, зловонный дым стелился понизу, выгоняя мерзких насекомых из нор и ложбинок. Иные, ополоумевшие, инсекты в панике пытались обрести спасение на верхушках пылающих сосен. Но какое же это спасенье? Деревья с грохотом рушились вниз, с грохотом лопались хитиновые панцири тараканов. Пожар уже заканчивался, и колхозники тяжелыми дубинами добивали полудохлых прусаков, когда на место происшествия приземлился вертолет, и из него с криком «Безумцы и варвары!» выскочил маленький, толстый человечек, размахивая над головой гербовой бумагой, отмеченной большими печатями.

– Сейчас же прекратите это безобразие, – вопил профессор-энтомолог Московского университета Максим Егорович Сойкин. – Ведь вы уничтожаете уникальных, реликтовых представителей племени тараканов.

Спасти удалось лишь одного контуженого представителя. От перенесенных страданий и ужасов бедный таракан обессилил и скрючился. Его срочно поместили в специально для этого изготовленную местным кузнецом Михеичем клетку, а профессор Сойкин наложил на прусака обезболивающие повязки.

Дни проходили за днями, но таракан упорно отказывался от пищи. Чем только не пичкал его профессор: то червем дождевым, то поднесет ему «Божью коровку», то ужа, то миску малины в парном молоке. Выписывал из Москвы утонченные деликатесы – все было напрасно.

Однажды, когда профессор безуспешно пытался скормить инсекту еще не оперившегося скворчонка, мимо проходил председатель колхоза и лукаво заметил Максиму Егоровичу:

Профессор вздрогнул, на минуту задумался и быстрыми шагами направился к отделению связи.

В тот же вечер к профессору прибыл его любимый ученик, доцент Никодимов. Пили коньяк с шоколадными конфетами, любовались закатом, о делах ни словом. Утром профессор встал раньше обычного, положил конверт у изголовья Никодимова, чисто вымылся и вошел в клетку с тараканом. Доцент проснулся чуть позже, прочел письмо и с воплем «Профессор, профессор!» выскочил из-под одеяла.

Увы! было поздно. Таракан довольно потирал свое раздувшееся брюхо, а в углу клетки валялись окровавленные клочья профессорской бороды.

– Что вы наделали профессор! – сокрушенно воскликнул Никодимов, обхватив голову руками и оползая на землю.

– Наука требует жертв любезнейший, – ответил таракан голосом профессора. – К тому же, коллега, произошел удивительнейший метемпсихоз. Это редкое насекомое пожрало мою плоть, душа же моя в его телеса воплотилась. Интересно, где же нынче его душа? Хотя, скорее всего, он – тварь бездушная.

Никодимову было очень трудно привыкнуть к профессору в новом обличие, но ничего иного не оставалось. Вскоре они перебрались в Москву и возобновили занятия в университете. Профессор занимался самоизучением и читал студентам, как всегда мало понятные лекции по энтомологии, приобретая все большую популярность благодаря своей внешности. Так продолжалось долго, пока не разразился скандал. В городе стали пропадать дети, а вскоре их кости обнаружились на квартире у профессора. В дело вмешались особые органы. В результате тонко проведенного расследования выяснилось, что таракан вовсе не профессор, а таракан. Обладая способностью подражать человеческому голосу, гадкое насекомое усвоило наиболее ходовые профессорские изречения и манеры. Пожрав профессора и желая остаться безнаказанным – оно затеяло отвратительную игру, отождествляя себя с покойником под покровом шарлатанской доктрины метемпсихоза.

Суд приговорил таракана к пожизненному заключению в приемлемых музейных условиях. В благодарность за мягкий приговор, растроганный таракан завещал свое тело науке.

В город Орел пришла из Парижа мода: одеваться так, чтобы и платьем своим походить на то животное, сущность которого собой изнутри представляешь. Хватило вкуса не рядиться в карнавальные костюмы так лишь, кое-где изменили форму и цвет. Одевались очень честно. Город тут же наполнился толстыми утками и взбалмошными курицами курчавыми баранами и облезлыми кошками дворняжками и молодыми голубями, старыми обезьянами и задумчивыми карасями, кузнечиками, гусеницами и ежами. Порой по центральным улицам неторопливо шествовал бегемот, да вздыхали усталые лошади. Хоть город и стал напоминать собою джунгли – порядок воцарился отменный. Каждый знал свое место и рылом суконным в калашный ряд не лез.

Только вот странное дело: туристы, посещавшие город, почему-то сразу превращались в белых ворон и, громко хлопая крыльями, ощущали себя явно не в своей тарелке.

В палату номер пять сумасшедшего дома на Пряжке доставили больного, а он уселся на потолок и хохочет. Переполошились, притащили лестницу, перевезли в соседнюю клинику.

Во время утреннего обхода заходят врачи к нему в палату, а он сидит себе на потолке и хохочет. Рассмеялись и врачи, глядь, и уже рядом с ним сидят. Пришла санитарка помещение проветривать, открыла форточку, они же взмахнули халатами и гурьбой на улицу. Летят и хохочут: «Га-га-га, га-га-га». Кто знает, может, и было у них в крови что-нибудь птичье.

Иван Петрович Клубника в прошлом своем рождении был клубникой. За обильные урожаи и соблюдения этических канонов – в следующем рождении стал человеком. Лицо у него было круглое, угреватое, красное. Глаза добрые и ласковые. Душевные качества – самые замечательные.

Однако и недостатки имелись – страсть, как любил размножаться вегетативным способом. Сидит, бывало за столом и ростки пускает; а то, бывало, отрежет ухо или ногу положит на кровать, глядишь – не нога уже и не ухо, – а новый Иван Петрович только невредимый. Калекой скоро Клубника сделался, но дети его любили, и сами плодились с невероятной быстротой. Блаженствовал Иван Петрович, глядя на свое потомство. Отличные у меня ребята, говорил и улыбался доброй, застенчивой улыбкой.

Однажды Клубника не вышел на работу. Думали, заболел. Отрядили человека – навестить и о здоровье справиться. Дверь никто не открыл. Так ни с чем и вернулся. Послали второго – та же история. Встревожились. Взломали дверь, – а там – сад благоухающий. Пол, потолок, стены – все в листьях зеленых; а средь листвы, как рубины драгоценные – ягоды красные и сочные аромат источают.

Видно по душе Ивану Петровичу его прошлая жизнь была. А может это и наказание, ибо если ты человек, то и веди себя по-человечески!

У малоросской девушки был хахаль. Замечательно играл на скрипке, и музыка его – завораживала. В один из дней он вышел на отроги Карпатских гор и давай пиликать. Со всех сторон сбежались волки и слушали, затаив дыхание. Когда импровизация достигла кульминационного момента, размазывая слезы по мордам, они, что было духа, бросились прочь; как выяснилось позже – с пастухами мириться. Пастухи же их естественно перестреляли.

– Экий ты бессердечный, – говорила потом девушка своему хахалю. – Разбередил бедным существам душу, а сам в кусты.

– И вовсе не так, – оправдывался хахаль. – Я, видишь ли, не могу объять необъятное, я лишь добро делаю, к добру призываю. А чтобы добро в прок пошло – существуют наставники.

Тимоха Петушков пил чай в кругу своих самых близких друзей, когда почувствовал в мыслях ясность, а в теле легкость. Он встрепенулся и увидел себя летящим. Описав по комнате круг, он снова очутился на своем месте. Присутствующие стали выражать свое удивление. Не меньшее удивление выражал и сам Петушков. С тех пор это стало повторяться почти регулярно. Тимоха уже сам с тревожным и радостным волнением ожидал подобного в себе проявления. Когда его спрашивали, как это с ним происходит, ничего толком объяснить не мог:

– Чувствую что могу, вот и лечу. А когда не чувствую – ничего не получается.

Как-то раз, во время таких проявлений, Тимоха случайно вылетел в открытое окно и вдруг почувствовал что «не может». Сломал нос, два ребра и ключицу. Летать перестал. Друзья злословили, что он, дескать, невысокого полета птица.

В одном из канализационных люков на Большой Подьяческой улице поселился кусок живого мяса. Говорят, что когда-то он был человеком; но в незапамятные времена, предавшись служению Всевышнему, отрешась от всего мирского – он занялся самоистязанием, за что и было даровано ему вечное бессмертие. Днем и ночью, плавая в нечистотах, он продолжал возносить хвалы Творцу. Трудно было уже определить, религиозное ли рвенье владеет им, или многовековая привычка, однако из люка на Большой Подьяческой постоянно доносился глухой, сдавленный шепот: «Слава Богу! Слава Богу! Слава Богу!»

Набожные прихожане Никольского Собора ставили его друг другу в пример и пытались следовать его жизненным правилам, а злые люди прозвали его Монахом Зловонной Обители. Даже Большую Подьяческую, с легкой руки какого-то проходимца, некоторое время называли Монастырской улицей. Досужие же бездельники упрекали его в мазохизме и ханжестве. Но вот случился пожар. Маленькая девочка корчилась в языках бушующего пламени. Кусок мяса бросился ей на помощь. Девочка была спасена. Кусок мяса превратился в пепел.

– Слава Богу! Слава творению Его рук! – воскликнул я, написав эту историю.

Посв. Н. Лескову

«Возлюби ближнего своего, как самого себя».
Св. писание

Некий Репов от природы был злым и коварным мужчиной. Всем делал гадости. Когда пришла расплата – превратился в камень. Долгое время не знали, как поступить. Потом изваляли его в нечистотах и с веселым хохотом стали ждать, – когда человеком станет.

Как гуманно люди пожалели Репова! Ожидание расплаты – вот самая ужасная расплата! Грубо пошутив с Реповым, они как бы сквитались с ним. Теперь прошлые грехи его тяготить не будут, и он вполне может стать хорошим человеком.

В семье крупного ученого, занимавшегося исследованиями в области космоса, завелась нечистая сила. И не то чтобы она вела себя паскудно, — просто измывалась. То клопом, величиной с тарелку явит себя, то в качестве какого-нибудь генерала жилплощадь освободить требует. Довела всех до полного изнеможения, а тут еще с водопроводом неприятности: в какую сторону кран не повернешь, вода все не унимается. Позвонили мастеру, через минуту уже и в дверь стучат. Входит видный мужчина, в новом костюме, при галстуке. Говорит, что водопроводчик. Хозяйка обозлилась: опять нечистая сила, думает. Ударила его в сердцах утюгом и насмерть зашибла. Испугалась, вызвала милицию, скорую помощь, позвонила на работу мужу. Оказалось – агент иностранной разведки и тоже в области космоса. Объявили благодарность, выдали премию. Здесь и муж с работы возвращается, взволнованный до крайности.

Только чай пить стали – из фотокарточки, что над письменным столом, бабушка выбирается:

– Не ругайтесь родные мои и не сетуйте, – говорит, – о вашем же благе заботилась. А если и пошалила малость, то простите уж старую, такие, мол, привычки у нас, духов загробных, имеются.

Так весь вечер и пили чай да о прошлом беседовали.

Спасаясь от облавы, матерый волк Серега перепрыгнул через костер и опалил себе яйца. От боли хотелось выть и по земле кататься, но слышались уже голоса охотников. Серега быстро зарылся под колючий куст можжевельника, а лапы в опавшую листву запихал. Раскачиваемый ветром сучок больно царапал кончик носа.

– Кажется, след простыл, – сказал Никита, долговязый парень в потрепанной фуфайке подпоясанный солдатским ремнем.

– А ну его на х…, – буркнул Федор, усаживаясь у костра и доставая бутылку водки. На его рябом лице сияла дурацкая ухмылка. – Ванька, – бросил он белобрысому пареньку в кепке, из-под которой торчали оттопыренные уши, – тащи закусь.

Захмелели охотники быстро, еще до полуночи. Храп с присвистом и сипенье вселяли в матерого хищника радость. «Вот тебе и простыл», – подумал Серега, перекусывая жилистое горло Никиты. Когда он грыз горло Федора, тот как-то странно булькал и дергал левой ногой.

«Гаденыша жалко немного», – думал Серега, вылизывая перемазанные кровью лапы. Кровь была пополам с водкой и от нее сладко кружилась голова. Закусывать не хотелось.

– У пчелки жалко, у медоносной такой, – буркнул Серега, скрываясь в ельнике.

Проснулся он на заре от холода, посреди большой поляны. Лапы его были разбросаны в разные стороны, а голову ломило нещадно. Как он здесь оказался, Серега не помнил, но быстрой трусцой, икая и позевывая, побежал к ручью и долго в холодной воде полоскал свою морду.

«Кровавую Мэрю больше пить не буду, а костер обойду стороной, – сделал волк выводы. – И вообще, уйду далеко в лес, построю себе шалаш, буду питаться сладкими кореньями и ягодами, а зимой выкапывать из-под снега клюкву. И никто мне не нужен. А жить одному – лучше не придумаешь, без всякой борьбы, без всякой мирской суеты. А то, что за жизнь нынче? Стыдно людям в глаза посмотреть». Похмельные слезы подкатили к горлу, и он протяжно завыл, подняв морду к восходящему солнцу.

Китобойную флотилию «Слава» всю неделю преследовали неудачи: волны вздымались выше обычного, китов не было и в помине, а настроение команды – хуже некуда. Но только волны поутихли, и первый кит на горизонте возник, как суда окружили стаи озверевших русалок. Учинили эти бабы морские, можно сказать, свистопляску полнейшую. Капитан с помощником давай их увещевать. Успокойтесь, мол, барышни. Мы вас не трогаем и вы нас в покое оставьте. Не пугайте, дескать, китов, и так всю неделю без дела болтаемся.

В ответ – лишь мат да ругань на отборном морском жаргоне. Приуныли ребята, а русалки неистовствуют хуже прежнего. Стали тогда матросы от скуки комплиментами сыпать, да замечаниями двусмысленными – в миг исчезли.

Погода все лучше становится, и капитан приказал снасть готовить, а тут уже навстречу киты плывут, кверху брюхом и без фонтанчиков. Не киты даже, а полуфабрикаты полноценные. Вокруг же – русалки принаряженные, улыбающиеся, доброжелательные такие. Стали матросы от всей души благодарить их, да только зады чешуйчатые успели углядеть в пене морской.

Вот и пойми тут логику женщины, а тем паче морского происхождения: и то ей не так, и это не эдак. Но сколько добрых дел они порой совершают ...

Выйдя из заключения, Григорий Чмут как будто исправился. Воровать перестал, а на заработанные в лагере деньги купил себе пару свиней и крепкого борова. Только народятся поросятки – достанет с заветной полочки туши бутыль, да несколько иголочек и за дело. Татуировки он делал блестяще, большей частью краткие афоризмы лагерного фольклора. Выделанные кожи и поросятинку с большой выгодой сбывал на центральном московском рынке. Григорий Чмут полюбил свое дело, а ведь любовь к делу – верный залог к успеху, не правда ли?

Коль танцуешь на острие меча – танцуй с осторожностью. Во всем знать меру следует.

Однако, и от судьбы не уйдешь и если суждена тебе петля –

при всем своем желании утонуть не получится.

Один сумасшедший колдун постоянно твердил, что он муха. Не раз лежал в психиатрической больнице. Признали неизлечимым. Назначили пенсию. Испытывая недостаток в средствах – стал колдовством подрабатывать. Идет, бывало по улице, смотрит внимательно под ноги и нараспев декламирует: «Муха, муха, цокотуха, позолоченное брюхо, муха по полю пошла, муха денежку нашла». И обязательно находил что-нибудь в количестве необходимом для поддержания жизни. Раз даже отыскал где-то сотенную бумажку.

Однажды медсестра пришла его проведать, а он сидит унылый-преунылый.

– Конец твоей мухе пришел, – говорит, – предчувствие такое имею.

Только вышли на улицу, а он за свое: «Муха, муха, цокотуха, позолоченное брюхо...» – и насторожился. Смотрят — а навстречу идет человек в черном плаще и с мешком. Остановился от них в двух шагах, развязал свой баульчик и захныкал плаксивым голосом: «Вдруг какой-то старичок-паучок нашу муху в уголок поволок...»

Задрожал колдун, съежился весь и, жужжа, исчез в мешке. Человек же в плаще завязал торбу, взвалил ее на спину и как сквозь землю провалился.

Улитка Авдотья с ворчаньем и руганью перебиралась с обглоданного ею пространства. Когда пасешься – это ничего: ни сил не теряешь, ни времени не замечаешь. А тут вот тащи на горбине невесть куда свою опостылевшую хату. В сенях с грохотом перекатывались банки с солениями разными и больно лупили по бокам. Где-то возле шеи застряла табуретка.

«Вот блядство-то, – думала Авдотья. – Мою бы житуху да кому-нибудь еще. Нет, дудки, хватит, намаялась уже, будет. К такой-то все это бабушке. Что я, мещанка, что ли? Без дома не проживу, что ли?»

Нечеловеческим усилием, с кровью и лоскутьями кожи сорвала Авдотья со своего загривка проклятую избу, гордо выпрямилась и, закусив губу, чтобы не разразиться рыданиями, быстрым шагом направилась в ближайшее сельпо.

– Бабоньки, пропустите без очереди, – заголосила она, пробираясь к прилавку. – Новую жизнь начинаю, для вас это все равно, что с коровой расстаться. Мариша, мне беленького, пожалуйста, – обращалась она уже к продавщице, вытирая уголком замусоленного платка оплывшие глазки.

Авдотья наливалась водкой медленно, тут же, на почерневшем от времени крылечке сельпо. Ломило ободранную спину, и жалко было утерянного покоя.

– Вот это и есть жизнь, – приговаривала она, отхлебывая обжигающую влагу прямо из горлышка. – Куда ни кинь, повсюду клин.

Алкоголь медленно растворял ее дряблое, студенистое тело капли которого перемешанные со слезами образовывали уже под крыльцом небольшую лужу.

– Да, вот это именно и есть жизнь. И-к... е… твою мать.

– К вечеру, когда уже начали соловьи выводить свои трели, на крылечке сельпо, возле пустой бутылки, лежали большие, грустные и слегка обветрившиеся глаза.

Дайте каждой собаке свою кость.
Дайте каждой женщине своего мужа.
И мир навсегда воцарится в деревне.

Люди Верховьев реки Конго

А. Т. Воронина, престарелая женщина с длинными поседевшими волосами и безумием в уголках глаз, удивительно походила на вещую птицу, от которой, по фамилии судя, вела свой род. Случайные её слова и отрывки фраз были исполнены мудрым пророчеством. В особо яркие лунные ночи Анастасия Тимофеевна обрастала перьями, руки приобретали форму крыльев, и она, подобно взбесившейся сове, металась над тревожными еловыми буреломами, изрыгая проклятья на неугодных ей людей, и оглашая чащобы сумасшедшим хохотом. Но странное дело, пророчества ее сбывались, проклятия исполнялись, будто какая сверхъестественная сила покровительствовала ей. В деревне даже стали поговаривать, что старая Настасья весьма-таки похожа на ведьму. Во время одного из своих полетов услыхала Воронина скрипучий голос: «Невеста моя летит». Ринулась на лесную полянку – старик Козодоев, из соседней деревни перышки чистит. Слово за слово под венец решили идти.

Справили свадьбу. Отстроили новую избу. Летать от радости разучились. Народ успокоился – нашла мол, старая свое место в жизни.

Басурманин из Магриба решил принять христианство. Отправился в Рим. На полпути слышит – за спиной что-то шлепает: шлеп-шлеп, шлеп-шлеп. Обернулся и правда – ни одно доброе дело не остается безнаказанным.

Назидательные небылицы