| ПЕРЕВОДЫ | Выпуск 11 |
Памяти Иеуды Амихая
(1924-2000)
С той поры, когда двенадцатилетним мальчиком бежал с родителями из Германии, Иеуда Амихай жил в Иерусалиме, прожил в нём большую часть жизни, кроме войн и писательских поездок. Родители его были людьми религиозными, и потому иврит он знал с раннего детства, иврит корневой, язык священных книг, но в молодости читал немецких экспрессионистов Георга Тиркеля и Эльзу Ласкер-Шиллер. Её, тогда уж полубезумную старуху, мог и встретить на улицах послевоенного Иерусалима. Воевал три года в Европе в составе британской армии, а в войну 48-го года – в пустыне Негев, и о гибели на войне написал с такою тоской, что до сих пор стихи эти читают в день памяти погибших. Вместе с псалмами!
В 1955-ом году выпустил первую книгу стихов, которой он, вместе с двумя-тремя другими молодыми поэтами, отлучил ивритскую поэзию и читательский вкус от классической «русской» строфы (принятой здесь ранее), и живут они с тех пор, поэзия и читатель, самостийно и вольно, но жизнью суровой и невесёлой.
Амихай, всемирно известный поэт, никого не поучал, к политике не прикасался, считая, что «чем больше идеологии, тем ближе война». Голос его, немного глуховатый, целиком был отдан стихам о любви, о смерти, о Боге, о Иерусалиме, образам неожиданным и простым, с которыми, встретившись, не расстаются. Два поколения израильских читателей доверялись ему, как мы когда-то Булату Окуджаве. Кажется, что этот тихий и скромный человек, внешне на поэта не похожий, удерживал собою, своей поэзией некое равновесие в пространстве, которое евреи прежде называли «Эрец Иерушалаим». Кажется...
Он умер двадцать шестого сентября, а через два дня вспыхнули арабские волнения из-за Храмовой горы.
Яков Лах, Беэр Шева.
|
Мэр города Тоскливо Быть мэром Иерусалима. Ужасно. Как человек в этом городе будет мэром? Что ему делать в нём? Строить и строить, и строить. А по ночам камни к домам Подступают, Будто волки, воющие на собак, За то, что стали рабами. Полон Иерусалим евреев... Полон Иерусалим евреев, бывших в употребленье истории, Евреев поношенных, евреев с лёгким изъяном, со скидкой. И Сион постоянно перед глазами, и все глаза Живых и умерших разбиваются, словно яйца О край сковородки, чтобы сделать город Богатым, раздутым и толстым. Полон Иерусалим усталых евреев, Их вечно – кнутом по спине и в праздник, и в пост, Как медведей, что пляшут до боли в ногах. Что нужно Иерусалиму? Мэра не надо, Нужен директор цирка с кнутом в руке Пророчества усмирять и пророков тренировать Для скачек по кругу, и глыбы камней обучать Выстраиваться пирамидой, дерзновенною и опасной, В заключительном номере нашей программы. После чего они спрыгивают на землю При звуках оваций и войн. И Сион постоянно перед глазами. Со слезами. Из цикла «Врата Иерусалима» 5 Утром Судного дня шестьдесят того самого года Надел я праздничный чёрный костюм И отправился в Старый город. Я долго стоял перед лавкою одного араба Недалеко от Шхемских ворот: продажа Пуговиц, змеек, катушек и ниток любых Цветов, застёжек, кнопок и пряжек. Разноцветье и драгоценный свет, словно Хранилище свитков Торы отворено. Про себя рассказал я ему, что у отца Была такая же лавка ниток и пуговиц. Про себя объяснил я ему и эти десятки лет, И события, и причины, по которым теперь я тут, А там – сожжённая лавка отца, но он похоронен здесь. Когда я закончил, то службу уже завершали. Также и он опустил жалюзи и запер дверь на замок, А я возвратился с молящимися домой. 8 Город в прятки играет, укрываясь за именами: Иерушалaим, Эль Кyдс, Шaлем, Джeру, Йeру, Шепчет во тьме: Евyс, Евус, Евус, Плачет, тоскуя: Элия Капитолина, Элия, Элия. Он придёт ко всякому ночью, кто в одиночестве Позовёт. Известно, впрочем, Кто приходит к кому. Иерусалим На крышах Старого города Бельё закатным светом освещено: Белая простыня врагини, Полотенце врага – Утирать его пот со лба. А в небе Старого города Змей. И на конце у нити – Мальчишка, Которого мне не видно Из-за стены. Мы подняли много знамён, Они подняли много знамён. Пусть нам кажется, что весело им. Пусть им кажется, что весело нам. Штаб-квартира наблюдателей ООН в Иерусалиме Посредники, миротворцы, примирители, успокоители В белом доме живут И питанье своё получают издалека По извилистым трубам, по тёмным артериям, как эмбрион. Их секретарши смеются и губы мажут, Крепкие их шофера ожидают внизу, будто в конюшне кони, И деревья, их затеняя, в нейтральную зону уходят корнями, Иллюзии же – это дети, за цикламенами в поле ушли И не вернулись. И мысли проносятся надо мной, неспокойные, как самолёты разведки, Что снимают и прилетают, и проявляют снимки В помещениях тёмных и грустных. Я знаю, что есть у них очень тяжёлые люстры. И мальчик, которым я был когда-то, раскачивается на них Туда и сюда, туда и сюда, туда без того, чтоб сюда. А потом наступает вечер для подведенья Кривых и ржавых итогов нашей прошедшей жизни, И наверху над домами мелодия соберёт разбросанные предметы, Как рука со стола собирает крошки После ужина, пока беседа струится А дети заснули уже. И надежды ко мне приходят, как смелые мореходы, Как открыватели материков – на остров, И живут на мне день или два, Отдыхая... А потом уплывают. Туристы Соболезнуя, визиты они наносят, Идут в Яд ва-Шем, серьёзничают у Стены плача И смеются в отеле за плотными шторами; Снимаются с важными мертвецами на могиле Рахели И на могиле Герцля, и на Арсенальной Горке; Слёзы льют по красе и мужеству наших ребят И вожделеют к твёрдости наших девушек, И трусы развешивают На просушку Над голубой и прохладной ванной. |
Однажды я сидел на ступеньках у цитадели Давида, две тяжёлые сумки поставил рядом. Была там группа туристов с гидом, и я служил им точкой отсчёта: «Вы видите этого человека с сумками? Чуть правее его головы находится арка римской эпохи. Чуть правее его головы». Но он двигается, он жив! Я подумал, что избавленье придёт, только когда им скажут: видите арку римской эпохи? Не в арке дело – рядом внизу чуточку слева сидит человек, купивший фрукты и овощи для семьи.
|
Небеса у Царя небесного Небеса у Царя небесного, А земля дана человеку. Чьи ж Молельни из мрамора с позолотой? И сколько мужчин, целовавших мезузу, С такой же любовью целованы были женщиной? И сколько женщин, падавших ниц на могилах святых, Хоть раз от счастья стонали, когда их ласкали, сзади входя? Что будет со старым экскурсоводом, плясавшим С Иерусалимом все эти годы? Вот он выдохся и устал, город ещё танцует, А он валяется у ворот, Пуговицы оборваны, выворочены штаны, И кажется только мухам, что сладок он. Ведь небеса у Царя небесного, а земля Дана человеку, но чей Этот стол и чья рука на столе? |
|
|
|