История моего знакомства
с Андреем Татом[1]

24 февраля 93 г.

<...> Не в переносном смысле, а буквально – я лунатик, то есть за неделю до полнолуния, не пробуждаясь от сна, я начинаю функционировать, т. е. ходить по квартире, что-то делать, иногда шарить по холодильнику и питаться и часто что-то писать. И, как правило, то, что мною написано в таком состоянии, более всего мне близко. Часто стихотворение я слышу во сне, и, пробуждаясь, пока не забыл его, записываю. Хорошо очень пишется во вторую половину ночи полнолуния – просыпаешься буквально от физической боли в душе и, не в силах эту боль ощущать, топишь ее в алкоголе, и тут, как будто факс затараторил, пишется как из рога изобилия, и остановиться не можешь, но только светать начнет и птицы свой визг поднимут, перестает факс работать, и ты, испытывая полное физическое и душевное изнеможение, таблетку снотворного принимая, плетешься спать. К написанному недели две притронуться невозможно. Не подпускает оно тебя к себе. Остыть оно должно. И ты остыть должен. А потом, через пару недель, удивляешься написанному.

Но все это так, Борис, лишь в одном из масштабов. <...> Каждая ступенька – это новый масштаб, каждая площадка – сверхмасштаб. Каждому масштабу свойственны свои истины, не пересекающиеся с истинами масштаба иного. Разумом, мыслью можно эти масштабы ощутить, но следовать их законам ты не в состоянии, принадлежа масштабу своему.

<...> Кстати, Борис, как Вам ни будет странным это прочесть, но в России, в Питере, мы с Вами раз встречались. Вы, мне кажется, вряд ли это помните, ибо с кем только встречаться не приходилось в этом городе, особенно выпив лишку. Я не помню и семидесяти процентов людей, с кем меня сталкивала судьба. С Вами случай был особый. Об этом ниже.

Было это за полгода или за год до моей эмиграции. Для меня это время было очень плохое. <...>

Я стал сильно пить (это если говорить мягко). Время то я помню лишь вспышками. Большая часть этого времени осталась вне моей памяти. <...>

И вот один из таких вечеров всплывает у меня: каким-то образом я в какой-то квартире (знаете, Борис, это как во сне – отрывки всплывают и кусочками исчезают, а после память восстановить эти кусочки пытается, но иногда выдумывает для твоего успокоения). И вот какие-то люди в этой квартире как во сне ходят, и кто-то пьет, кто-то пытается декламировать что-то. Федотов[3] с сопровождающими его «матильдами» шутками перебрасывается, и тут чей-то голос раздается: «Борис! Борис Аксельрод!», и слышится в ответ «Да», потому что ожидаю увидеть не Вас. И вдруг вижу незнакомого мне человека моего возраста, что, примостившись то ли в кресле, то ли на крохотном диване, подвыпив, похоже, вино через рюмку разглядывает и не очень-то в компании. Поворачиваю к нему свою раскрытую в уродливую хмельную улыбку рожу и спрашиваю: «Вы Аксель?», слышу: «Я» и не верю. В то время я близко дружил с Борисом Аксельродом по кличке АХЛ. Он был стар, как мой отец, но был тоньше душой. Несмотря на то, что был членом Союза художников, работы его были хороши. У него были интересные мозаики в Таврическом саду, и он переоткрыл секрет «фаюмского портрета», и очень интересные работы делал в этой технике. В то время я уже лишился своей мастерской на Кустарном переулке и первый раз развелся со своей первой женой, так АХЛ приютил меня в одной из комнат своей мастерской на мансарде, угол Майорова и Мойки (по-моему, так, я уже позабыл, что Мойка, что Фонтанка), напротив Измайловского парка почти.

Слушаю Вас, гляжу на Вас и ничего не понимаю. Выглядите по-другому, два имени те же самые, и пьян я несколько, а посему думаю – недоразумение. Глазами смаргиваю – Вы все тот же. Художник ли, спрашиваю. Художник, слышу ответ. По-моему, я устал и отключился после. <...>

Так вот я вас и вспомнил.

20 марта 93 г.

<...> Очень приятно, что книжки мои пришлись Вам по душе. Вы спрашиваете, в какое время я эту вещь сработал? «Лоскутный саван». На этот вопрос ответить затруднительно. Я очень редко датирую мною написанное. Постараюсь вспомнить.

Мысль об этой книжке я начал вынашивать, когда мне было лет пятнадцать. Пытался делать наброски, но уничтожал их как слабые. Лет двадцать мне, по-моему, было, когда я написал вставную главу (где глаза и пузыри), и она фигурировала самостоятельно под названием «Повесть о том, как я нашел Никифора и потерял его». За год до эмиграции, уехал я в сентябре семьдесят седьмого года, я начал продумывать каркас книги и делать некоторые наброски. Первую треть книги я запоем написал в Вене, ожидая визы на въезд в США. В Америку, в столицу мормонов, город Солт-Лейк-Сити (город Соленого озера): мормоны считали штат Юта – Новым Израилем, Великое Соленое озеро – Мертвое море; с одной стороны пустыни, с другой – отвесные горы и даже река Иордан. Я прилетел в марте семьдесят восьмого. За «Лоскутный саван» смог взяться лишь через полтора года (период абсорбции проходил нелегко) и запоем закончил книгу за полторы недели. <...>

Сказать, что был знаком с Владимиром Овчинниковым[4], я не могу – на некоторых пьянках, которые плохо помнятся, знаю, что видел его. Лично, по-моему, знакомы не были. Мастерскую на Кустарном я обрел через год, как из этого двора Овчинников съехал.

Спрашиваете Вы меня, с кем я пересекался? В ранние свои годы много и тесно общался с Анри Волохонским[5], он женат на моей тете, с Алешей Хвостенко[6], со своим молодым дядей – Феликсом Равдоникасом[7], пересекаясь с их друзьями. Помимо этих дядей, за исключением Бориса Аксельрода (старого Акселя), у которого я бывал часто, знал многих, но дружен ни с кем не был. По трезвости предпочитал быть с самим собой. А когда пил – влекло к особам противоположного пола. Года два, а может, три беспробудно пьянствовал с Володей Федотовым – он был создатель и руководитель Ансамбля Старинной Музыки. <...> Родился я на Одиннадцатой линии Васильевского острова[8] и до десяти лет жил на мансарде в коммунальной квартире в большом семиэтажном доме, недалеко от Малого проспекта. Потом мой отец, будучи скульптором и членом Союза художников, получил мастерскую и квартиру на Песочной набережной в доме художников. Там я и жил до своей женитьбы в двадцать лет, после чего перебрался к жене и теще в коммуналку на проспекте Майорова, все лишь дом (тот, в котором в дореволюционные времена был бордель, а в мои – травматологический пункт) до канала Грибоедова, прямо напротив школы.

<...> Согласен я с Вами, что пути наши перекрещиваются, я и сам это чувствую[9] <...>

Помимо всего прочего, если вглядываешься в историю, трудно не заметить, что проводники творчества (люди, которые якобы «творят»), как грибы, вдруг целыми стайками из-под земли появляющиеся, а под землей грибницей соединенные, этими стайками появляются то в одних городах, то в иных. То в один (исторический) сезон, то в другой. И, так или иначе, всех их вместе судьба сводит. И настолько это постоянно, что стечением обстоятельств или случайностью это назвать уже нельзя. Да и случайностей, на мой взгляд, не бывает. Все уже существует. ВСЕ. А мы пробегаем по жизни, как электричество по проводу, и то скорбим, то радуемся, то скучаем или сетуем, то вдруг «совершаем» открытие и начинаем порою «себя за это уважать».

20 апреля 93 г.

<...> Очень меня повеселило, как Вы раскусили вещь под названием «Жизнь, конечно, нас не стоит». Действительно, задумана и начата была эта вещь именно как киносценарий. После того как я эту вещь начал, возник перерыв, когда не писалось, и было грустно. <...> Когда же я возвратился к «Жизнь, конечно, нас не стоит», то продолжал работу уже не как над сценарием, обогащая вещь сию монологами, рассуждениями, психологическими самокопаниями, то есть всем тем, что уже не для кино. Первичный заряд, однако, сохранил свою силу, недаром Вы эту вещь увидели как фильм.

29 апреля 93 г.

<...> С большим интересом и приятностью ознакомился со статьей Вашего совместного с Вашей супругой творчества об обэриутах[10]. ...Мне интересно особенно, ибо вырос из обэриутов и считаю себя прямым продолжателем их творческой традиции. <...>

Одновременно с письмом, отдельным пакетом отправляю Вам еще несколько своих книжек. Теперь за исключением МЕТЛЫ и БАРАБАНА (заканчиваю работу над чистовым вариантом и в мае Вам его вышлю) и поэмы ОДИН ЧЕРТ, что, по-видимому, будет издана в Питере в совместном сборнике (Очеретянский, Прокофьев, Горнон, Бирюков и я)[11], посему я ее Вам и не высылаю, у Вас есть все мною написанное из того, что я сам имею на руках[12]. Пьеса «Три богатыря и Тугарин Змей», написанная стихами древнекитайских поэтов, похоже, что безнадежно утеряна в Питере <...>

Однако, дорогой Борис, уже ночь, и посему письмо свое заканчиваю. Пью за Ваше здоровье водку, настоянную мною на многих травах вкусных и ароматных. Ее я закупаю в огромных бутылях и делаю различные настойки, которых хватает на неделю. А пока неделя не кончилась – другая бутыль уже настаивается. Пью, однако, умеренно и только после наступления темноты – чуть меньше пол-литра за вечер. Просто для приятного настроения и хорошего сна. Злоупотреблять уже нет сил, да и возраст не тот.

4 мая 93 г.

Моя фамилия Тат не псевдоним, но фамилия. Я ее официально изменил уже в Штатах, ибо янки с трудом произносили ее в длинном варианте. Кроме того, и мой покойный отец всегда подписывался Татом. То есть почти Абрам Терц, в горном его варианте.

17 мая 93 г.

Но вернемся к человеку, который не «был» и «не будет» – но который целиком есть. Что мы увидим, глядя на такого человека? Мы не увидим некое среднее человеческое существо с руками и ногами, глазами, сердцем и ушами и прочими иными органами. Но мы увидим некое волокнистое растение, внешне напоминающее лишай. Почему? А потому, что человек в пространстве, но в законченном своем состоянии без «было» и «будет» – это то, что заняло пространство за период своей жизни. Представим, что из человека исходит несмываемая краска, что сохраняется и в воздухе и в воде. (Для образности и облегчения понимания.) Так вот, всюду, где ты ни бываешь, ты оставляешь за собой след. Больше всего следов ты оставляешь дома и на работе, некоторые улицы сплошь в твоей краске, дома, в которых ты часто бываешь, сплошь тобой заштрихованы. Отдельные тонкие линии ответвляются в те направления, в которых ты путешествовал. Иногда они поднимаются в воздух, это говорит о том, что самолетом ты пользовался. А представьте, что окрашен каждый человек, что от сотворения мира хаживал по этой планете, – какое невероятное переплетение тканых линий. А ведь «окрашены и звери, и птицы, и всякая живность», и одни линии, производя потомство, выпускают из себя линии другие, с окраской иной, и не только люди. В результате оказывается, что вся планета покрыта странноватой грибницей, которая еще, может быть, породит грибы атомных взрывов.

Увидев, как люди и животные превращаются в некое подобие растений, невольно приходит на ум: а есть ли растения – животные и существа человекообразные, наблюдаемые нами в другой своей временной плоскости, что с нашей плоскостью пересеклась? <...>

История этой кассеты[13] такова: проводили мы с Еленой свой отпуск в северной Калифорнии, почти на границе с Орегоном, на берегу океана. И на этом самом берегу я вдруг обнаружил толстые, длинные, высохшие на солнце трубчатые водоросли, которые, ежели щелкнуть по ним ногтем, издавали звук звонкий и чистый, как ежели ты щелкнешь ногтем по телу хорошей скрипки. Я тут же ровно обрезал концы этих водорослей и протрубил в них, как в рог. Звук меня приятно обрадовал – он был живым, и звук от каждой трубы этих водорослей имел свой собственный характер. Я набрал много этих водорослей, и привез их в Лос-Анджелес, и сделал из них трубы. Потом я в них дудел и прислушивался, радуясь звучанию первобытных, срывающихся звуков допотопных жителей Земли. Я не музыкант и не композитор; и нисколько на это не претендую. Я записал лишь звуки океанских труб, наложив их на бесконечную песню хрустальных бокалов, на разных уровнях наполненных влагой. Выпив три рюмки водки и воспламенив свечу, в этих звуках, не претендующих быть музыкой, очень многое можно почувствовать, и хорошо в них плавать. Думается под них тоже неплохо. <...>

18 мая 93 г.

<...> В присланной Вами статье[14] Вы изрядно распространялись о летальном опыте, и я согласен с Вами в этом. Статья Ваша навела меня на мысль поделиться с Вами кое-каким личным опытом в этой области. Полагаю, Вам это будет небезынтересно.

В один из дней, лет семь-восемь тому назад, после затянувшейся депрессии, о причинах которой распространяться не стану, дабы не быть обвиненным в занудстве, решил я в очередной раз свести с жизнью счеты и принял около сотни снотворных таблеток, запив их для большей уверенности изрядным количеством спиртного[15]. Старуха, однако, принять меня не изволила, и пробудился я поутру в самом жалком виде. В то время жил я один, в небольшой квартирке в крошечном городке под Сан-Франциско. Проснувшись, я припомнил, что давеча была устроена мной «прощальная пьянка», не увенчавшаяся успехом. Меня мутило, глаза были расфокусированы настолько, что различить буквы в записной книжке, которую я вытащил из кармана брюк, лежавших неподалеку, дабы позвонить на работу за помощью, я не мог. А помощь мне была нужна, ибо понял я, что на этот раз старуха от меня отказалась, но организм всяко отравлен, и это может оставить меня калекой. На ногах стоять я не мог, и пришлось мне ползти в другую комнату за увеличительным стеклом. И тут, в то время, когда я полз, началось самое интересное, то, с чем сталкиваться ранее мне не доводилось: у меня начались галлюцинации, причем такие яркие, что отличить их от реальности я мог только потому, что знал: пингвинов у меня в комнате быть не может, а человек, который то появлялся, то исчезал прямо на глазах, в это время должен находиться в совершенно другом городе.

Одно дело – знать, что существует такой эффект, как галлюцинации, а совсем другое дело – столкнуться с ними лично. Сие меня ошарашило – ведь сознание мое работает, я не во сне, я знаю, что это мне кажется, но вместе с тем и вижу и слышу это наваждение так ясно, что сомневаться в его реальности очень трудно.

Я дополз до середины комнаты и замер на минуту, чтобы отдохнуть. Любое движение давалось мне с большим трудом, а передо мной расхаживали два пингвина. Когда я поворачивался в другую сторону, они на время исчезали, но снова появлялись в другом месте. (Самое любопытное, что пингвины! При чем они в этой ситуации?! Другое дело, ежели бы чудовище какое или какие неприятные люди – это было бы как-то объяснимо, а то пингвины...) Я услышал, как открылись входные двери, и вошла моя бывшая жена, которой не могло быть в этом городе, но она вошла в ту комнату, по которой я полз, и стала совершенно явно разговаривать со мной, и четко я слышал звуки ее голоса и, поддавшись иллюзии, поддерживал разговор, и разговор был осмысленный и по делу. Потом она исчезла, а пингвины продолжали расхаживать по комнате. Я спросил их, что им от меня надо, но они не отвечали. Сознавая, что это галлюцинация, я с трудом дотянулся до увеличительного стекла и пополз в спальню. При помощи этой линзы мне удалось различить номер телефона своего начальника по службе, я дозвонился и, с трудом ворочая языком, кратко обрисовал ситуацию. С трудом приоткрыл входную дверь и потерял сознание. Очнулся уже в госпитале, где меня обвешали капельницами, заставляли пить какую-то гадость, а затем оставили в покое. И тут галлюцинации меня посетили опять: на стене, что напротив моей койки, возникла большая книга в раскрытом виде, в старинном кожаном переплете, и я начал читать очень интересный и осмысленный текст. Когда страница дочитывалась, она сама собой переворачивалась. Я дочитал книгу до середины, как вдруг сквозь страницы стала вылезать большая красивая змея и вползать в параллельную открытую страницу, и долго виден был фрагмент ее струящегося тела, переливавшегося из одной половины книги в другую. Когда змея, наконец, ушла во вторую половину раскрытой книги, до конца мною не прочтенной, книга эта исчезла.

Уже потом, много времени спустя, припоминая этот эпизод, я поразился схожести этой галлюцинации (по своей символике и образности) с «видениями» религиозных аскетов и праведников, и это притом, что я человек ни в коей степени не религиозный.

И еще один урок вынес я из этого опыта: органы наших чувств настолько несовершенны, что далеко мы сможем отличить иллюзию от реальности. В связи с этим нередко закрадывается мысль: «А не есть ли наша реальность одна из затянувшихся иллюзий»?

10 июня 93 г.

С этим письмом шлю недостающую страницу из «Метлы и Барабана» – сам не понимаю, как меня угораздило в книге листы перепутать? Хорошо, что Вы успели заметить.

По поводу того, что Обломов есть образ буддистского святого, я полностью с Вами согласен[16], ибо и сам развивал эту тему в беседах со своей женой лет шесть тому назад, почти теми же словами, что и Вы. Нас с Леной это весьма повеселило.

Получить же Вашу кассету с авторскими стихами, читаемыми Вами в скрипичном сопровождении, мне было бы очень приятно[17].

Читая о Ваших эсхатологических снах[18], припомнилась мне одна забавная со мной приключившаяся история, которой хочу с Вами поделиться. <...> В то время я находился в процессе развода со своей первой женой, о которой остались у меня болезненные и неприятные воспоминания. <...> Поскольку в мормонском штате на алкоголь наценки, и продавался он всего лишь до десяти вечера, а не продавался по «викендам» и праздникам, а также из экономических соображений, сконструировал я превосходный самогонный аппарат и делал крепкие напитки высокого качества <...>

Словом, по жаре эти три-четыре рюмочки разморили меня и в сон потянули. Закрыл я двери свои на замок, окна закрыл и зашторил от зноя и отправился в спальню заснуть на часок. И вот тут-то начинается нечто необычное: проснувшись и открыв глаза (а спал я на боку) вдруг чувствую я, что в постели я не один, но лежит, прижавшись ко мне, особа противоположного пола. Судорожно напрягаю память – кто это и как это случилось? – но память сообщает, что и пьян я не был, и время свое проводил с друзьями, а после их ухода отправился вздремнуть. Пытаюсь повернуться, дабы взглянуть, кто это со мной? Но чувствую, что голову мою прижимают мягко, но настойчиво, чтобы я не мог повернуться. «Кто это?» – спрашиваю я. И слышу ответ по-английски: «Меня зовут Свобода. Во вторник ты познакомишься с моими родителями». Резко с силой поворачиваюсь, но существо это таинственное моментально, на глазах, растворяется в воздухе. А во вторник по почте я получил официальную бумагу о том, что развод мой закончен, а бумага эта является документом, подтверждающим мою свободу.

Я очень веселился по этому поводу, и так до сих пор и не понимаю, что же все-таки со мною произошло?

P.S.

2 мая 98 г.

<...> Появился хороший и милый человек Шура Черкасский. Он покупает холсты и краски, а я ему возвращаю готовые работы, что может быть лучше? Крыша над головой у меня есть, кусок хлеба тоже, материалы для работы есть, и о судьбе своих картин голову ломать не нужно. Деньги мне тоже не нужны – от них сплошная суета и боль головная. Словом, живу как за пазухой у распятого. И еще жалуюсь, что жить лень.

Недавно к одному из холстов сделал такую приписку – эпитафию (поперед покойного батьки в пекло стремлюсь):

[1] (Вернуться) Неординарная личность Андрея Тата никак не укладывается в прокрустово ложе биографической справки. Публикатор решил предоставить слово самому автору, воспользовавшись его немногочисленными письмами.

[2] (Вернуться) В настоящей публикации приводятся фрагменты из семи писем А. Тата, полученных во время полугодового пребывания моего в Akademie Schloss Solitude (январь – июнь 1993 г., Штутгарт). Скорость и надежность почтовой связи, а также мое временное материальное благополучие сделали нашу переписку интенсивной.

[3] (Вернуться) См. о нем ниже: письмо от 20 марта 1993 г.

[4] (Вернуться) Владимир Овчинников (р. 1941) – художник, один из столпов «газоневской культуры», выставка в его мастерской на Кустарном (начало 1970-х) стала этапной в истории питерского андеграунда.

[5] (Вернуться) Анри Волохонский (р. 1936) – биохимик, поэт, журналист. Сейчас живет в Тюбингене.

[6] (Вернуться) Алексей Хвостенко (р. 1940) – поэт, художник, автор и исполнитель песен; Хвост – культовая фигура питерского абсурдизма. Живет в Париже.

[7] (Вернуться) Феликс Равдоникас (р. 1936) – мастер музыкальных инструментов; в его мастерской собирались тогда вышеназванные знакомые Тата и многие другие будущие знаменитости СПб.

[8] (Вернуться) Андрей Владимирович Татарович родился 14 января 1951 года.

[9] (Вернуться) Ср.: «Как-то уж неприлично часто пересекаются наши жизненнотворческие ситуации. Может быть, Судьба решила, что некий дух слишком велик для единого тела, разрубила его, как картофелину и вложила в разные материнские чрева? А потом для того чтобы дубляж не был столь явен, одну из половин выбросила на другой континент» (письмо от 20 сентября 1996 г.).

[10] (Вернуться) Таршис Н., Констриктор Б. Историческая тема у обэриутов // В спорах о театре. СПб., 1992. С. 103-117.

[11] (Вернуться) Пять поэтов «Черновика». Нью-Йорк; СПб., 1993.

[12] (Вернуться) Привожу список имеющихся у меня изданий А. Тата, которые в большей части представляют книжки, изготовленные на ксероксе и иллюстрированные автором чаще всего в излюбленной им технике «клишеверр»:

Поэзия

Диван в караван-сарае (репринт с оригинального издания Анри Волохонского). Разрозненные стихи. 1987 (репринт с оригинального издания К.К. Кузьминского). Книжки 1990 года: Песни. Мрак. Двойные масштабы. Так себе, сижу на колокольне. Отсеките меня от меня. Человеком быть стыдно. Полевой дневник, или Фиалка в винном стакане (1974-1986), в шести частях. 1993: Пасторальная панорама (лирическая поэма). 1997: Потом ничего не стало. 1998: Книга без названия. Похвала бляде. Похвала импотенции (антиэротика). Страдания госпожи ЧЕН. Вишнемахия.

Проза

1990: Назидательные небылицы. Избранные будни. В нашем подернутом ряской пруду (сказки для взрослых, на корешках фольклора русского настоянные). Крестьянские оторвыши. Сказка сияющих пустяков. «Наблюдения. Вымыслы. Настроения. Размышления. Ситуации». Жизнь, конечно, нас не стоит. День рождения наедине с подсолнухом. Лоскутный саван (части 1-2). 1993: Механическая жизнь (одноактная трагикомедия-коллаж), «Метла и барабан». 1997: Из ниоткуда в никуда. 1998: О том, как вкусно выпить.

[13] (Вернуться) Голоса тихоокеанских водорослей в сопровождении воющего хрусталя: песни первая и вторая. Продолжительность каждой – 20 мин.

[14] (Вернуться) Констриктор Б. Опыты онтологического диссидентства // Из архива «Новой литературной газеты». М., 1997. С. 54-56. Или: НЛО. 1997. № 25. С. 319-320.

[15] (Вернуться) «Я лично имел дюжину попыток, но судьба меня для чего-то сохраняла. Полагаю, что пытаться в дальнейшем – безнравственно. Нужно дочиститься в этом чистилище, что и делаю» (письмо от 3 февраля 1996 г.).

[16] (Вернуться) См.: Ванталов Б. Записки блудного сына. Книга облаков // Конец цитаты. М., 1995. С. 21, 127.

[17] (Вернуться) Констриктор Б., Кипнис Б. «О О О» Кандада в трех частях: 1. Девушка и смерть. 2. Черное окно. 3. Три нуля (продолжительность 45 мин.): «Пару же дней тому назад – получил пакет от Кипниса с кассетой, вами совместно изготовленной. С большим интересом прослушал. Получился на редкость удивительный звуковой коллаж» – сумасшедший и сюрреалистический, как-то исподволь сильно ударяющий по эмоциям» (письмо от 14 января 1994 г.).

[18] (Вернуться) Констриктор Б. Протокол одного сновидения // Альманах Р. Элинина. Вып. 2. М., 1993. С. 157.