Вокзал Шувалово

Небольшая привокзальная площадь больше всего нравилась ему сентябрьскими вечерами, когда яркий свет фонарей падал на желтеющие клены и скругленную на повороте линию двухэтажных домиков с лавками и маленькими кафе. Правда, окно ресторана, у которого он обычно сидел, уже было из-за холодов закрыто; теплыми же августовскими вечерами в него с площади потоком вливались звуки, запахи, иногда приходила полоса свежего озерного воздуха, садилась на белую скатерть бабочка – все это тоже нравилось ему, но поздний сентябрь был лучше всего.

Ресторан располагался на втором этаже вокзала; его большое фигурное здание из красного кирпича соответствовало отнюдь не дачной станции. Неспешно, без свойственной Петербургу суеты, текло здесь время; вот такой же, думал он, становится и моя жизнь. Менялись привычки: появилась тяга к одиночеству, стали нравиться плавные движения, идеально подогнанная одежда, короткие, мягкие ответы. Очки стали благом – следить за выражением глаз было труднее всего, а теперь в этом не было необходимости.

Он раздумывал над причиной этих изменений. Да, прошла молодость с ее ощущениями восторга от жизни, своей значимости и бесконечного пути впереди. Уже тридцать. Он женился – осознанно, надежно, спокойно отойдя от старых увлечений и холостяцких компаний. И, наконец, само время становилось все тревожней, он считал, что это требует большей четкости во всем и порядка.

Уже третий год они все лето и пол-осени жили в Шувалово, недалеко от станции. После обеденного отдыха он стал часто ходить в этот вокзальный ресторан, уютный, чистый, днем еще пустой, с незаметной прислугой. Почти всегда его столик у второго окна был свободен, он брал бокал красного вина, его хватало надолго, попозже чашечку кофе с маленьким пирожным, и любил просто смотреть в окно на привокзальную площадь. Иногда он писал – письма, дневник – стихи здесь почему-то не получались, изредка прислушивался к разговору за соседним столиком и обычно уходил ровно в восемь – в это время начинал играть оркестр, громкая музыка его раздражала, да и народу в зале уже становилось много.

Полседьмого приходил самый известный и людный шестичасовой поезд из города. Паровозный гудок был слышен еще в Удельной, после отхода от Озерков шумел уже сам состав, вот начинал чуть подрагивать зал и, наконец, в противоположной от его места веренице окон в клубах дыма величаво проплывала большая паровозная труба; поезд, пыхтя, останавливался. Привокзальная площадь наполнялась звуками, суетой и неуловимой атмосферой Петербурга, но через пять минут все это исчезало, уходило, уезжало, рассасывалось по тенистым улочкам и дорожкам поселка.

Он впервые увидел ее еще летом, потом вспоминал, не было ли этого раньше, – выходило, что нет, ведь он всегда любил смотреть, как прямо под его окном рассаживались в экипажи. В тот первый раз она вышла с платформы среди последних, все дрожки уже были разобраны, взяла фаэтон, он еще подумал, вот, не досталось подешевле, но потом оказалось, что она садилась в фаэтон всегда. Было видно, как экипаж сворачивал направо сразу за каналом и быстро возвращался назад; наверное, она не доезжала даже до Среднего озера.

Привлекли же его в ней легкая, с достоинством, походка, чуть странное, словно застывшее, лицо и тот факт, что, он, считавший себя наблюдательным и опытным, не мог определить, к какой профессии и даже социальной группе ее отнести.

У нее были большие темные глаза, короткая прическа, шляпка с небольшой вуалью, строгий, но не скрывающий плотную, правильную фигурку, костюм. Виднелись высокие каблуки, на них она не казалась маленькой. В движениях одновременно были мягкость и определенность. Она не походила на жену, спешащую домой из города, не была достаточно молода для студентки, не напоминала учительницу или врача, приезжающих на дом.

Лицо иногда оживлялось. Со своей позиции у окна ему было видно, как она очень хорошо улыбнулась, увидев перед собой очаровательных двойняшек. Вот удивленно вскинулись ее глаза в разговоре с кучером; вроде бы, речь шла не о цене. Она мило поморщилась и втянула голову в шею, услышав резкий гудок парохода на озере. Он уже ждал ее появления в те два дня недели, в которые она приезжала в Шувалово, и даже спускался к поезду; видел выходящей из вагона второго класса (первого в пригородных поездах не было); обратил внимание, что проводник с неподдельным желанием подал ей руку при спуске на каменную платформу и, улыбнувшись, что-то сказал; было ясно, что он тоже выделяет ее.

Сначала для него все это было просто забавой, скрашивающей однообразие дачной жизни, – еще раз поймать движение ее лица, попытаться угадать характер, темперамент. Удавалось малое, но постепенно главным стало другое – ждать ее появления, увидеть, потом переживать увиденное. Вдруг он заявил дома, что уходит на весь вечер играть в карты в Озерки, а сам провожал все поезда на Петербург и узнал, что она в тот же день не уезжает. Нет, он не собирался к ней подойти, он убедил себя, что ему нужно знать про отъезд; он почему-то предполагал, что она не уезжает, и поэтому пришел домой удовлетворенный и сказал, что ему в этот вечер везло.

Странно, он не сразу задумался над изменением ситуации. Спустя несколько дней, проходя вдоль канала, он стал незаметно заглядывать во дворы, надеясь увидеть ее. У деревянного мостика сел на лавку и начал следить за прохожими, не будет ли ее в этом людном месте? Вот тут-то он вдруг и спросил себя – а что, собственно, происходит, чего он хочет от нее, чего ждет от себя? Зачем ищет ее, зачем эта слежка за вечерними поездами – из-за этого он уже дошел дома до лжи. Это увлечение? Кем? Нарисованным образом? Хочет ли он познакомиться с ней? Для чего? Все это удивило его, он вдруг обнаружил в себе что-то новое, неизвестное, что обязательно надо было осмыслить и понять.

Но понимания не приходило. Продолжались прежние наблюдения, он опять спускался на перрон к поезду и видел точь-в-точь повторившуюся сцену с проводником. Вот, подумалось ему, человек нашел то малое, что радует; было видно его умиротворенное лицо. На следующий раз шел дождь, и этот не старый еще служащий сначала взял у нее зонт, грациозно раскрыл его, она улыбнулась – теперь проводник был совсем счастлив.

Он спрашивал себя, этого ли хочется ему – идти рядом, делать маленькие услуги. Внутренний ответ был – да. Он уже не удивился, но то не был шаг к пониманию, все только еще более запутывалось, оказалось, что ему хочется заговорить с ней; он пошел дальше и спросил, пригласил ли бы он ее за свой столик в ресторан, в эту цитадель одиночества, и здесь ответ был – да, это многое значило, теперь оставалось узнать напрямую – не влюблен ли он, сначала это было просто страшно у себя спросить, но он решился и услышал нечто безликое – «похоже, что да».

Такой ответ обрадовал, он толковался как «нет», ведь нельзя любить со словом «похоже», конечно, нет, это что-то другое, это просто игра, это от скуки, надо искать занятия, у него слишком много свободного времени, да и что он знает о ней, как познакомиться, кто их представит – не подходить же самому и говорить какие-то опереточные слова.

Однажды он заставил себя уйти с вокзала до прихода шестичасового поезда и пошел к собору на Церковный холм. В храме было пусто, прохладно, как обычно, царила полутьма. Полагалось поставить свечу, он задумался – кому, и оставил ее у Святого Пантелеймона, считалось, что это помогает от навязчивых мыслей. Выйдя на кладбище, поднялся на самую вершину холма. Уже прибыл к пристани последний пароходик из Первого Парголово, тускнела гладь озера, и в наступающей темноте начинали кричать ночные птицы, вот за озером показался огненный глаз паровоза, на повороте раздался его протяжный гудок, гулко загремел состав, в наступившей черноте исчезло время, исчез он сам, откуда-то изнутри стали появляться стихи, сначала тяжело, требуя подбора рифмы и контроля смысла, потом вдруг стали литься сами собой, он едва успевал запоминать, это были стихи о ней, он еще раз спросил себя – о ком, может, это о старом, нет, конечно, о ней, незнакомке с вокзала; вот, подумал он, она уже держит меня и здесь.

Теплая погода в тот год стояла очень долго, а ведь шел уже сентябрь. Наконец похолодало, задул сырой западный ветер, листья полетели с деревьев на маленькую площадь с желтыми домами, но он любил эту свежесть, прохлада давала ему силу, уверенность; только, вот окно в ресторане закрылось, стало не слышно и хуже видно привокзальную площадь. Его преследовала мысль – подойти и сказать что-то, пусть даже не ей, но чтобы она обратила внимание. Однажды он шел за ней в трех шагах до самого экипажа, но случая не было, пришлось повернуться и уйти, как только ее ножка встала на спущенную ступеньку фаэтона. Потом он придумал сказать что-нибудь по-французски, почему-то был уверен, что она знает этот язык, может, ей захочется ответить, но это опять был моветон, опять какое-то донжуанство, ему же хотелось не так, но как, как и, главное, зачем, пусть даже их кто-нибудь познакомит, а что дальше?

Ответов на все эти вопросы не было. Да, он уже считал, что влюблен, утешал себя, что не в живого человека, а в образ, но ни один факт и даже мелкий штрих не расходились с нарисованной картиной; это случайно, убеждал он себя и заставлял бояться знакомства – оно же наверняка только разрушит то неуловимое и странное, что образовалось в его душе.

Он опять ходил в собор на высоком холме над озером и, неожиданно для самого себя, остановился у иконы своего ангела-хранителя. Поставить ему свечу не в день тезоименитства считалось просьбой об избавлении от блудных мыслей и счастье брака; какие мысли – почти возмутился он, но быстро смирился – да, там глубоко внутри они есть, храм проявил их и остерег.

Вот назначен уже был день их отъезда, в самый разгар желто-красных кленов и золотистых берез. Он последний раз пошел в ресторан. Во всем вокруг виделось ему уныние: сиротливо пустели мостки на пристани, низко проносившиеся серые тучи делали день темным, абсолютно пуст был зал. Сев за свой столик, он ощутил биение сердца, удивился, попытался успокоить себя, но не пилось даже любимое Пино, купил, чего прежде с ним не бывало, у официанта газету, читать не стал, вдруг заерзал на стуле, боже, что за манеры, да успокойся, ничего не будет, ты просто увидишь ее в последний раз, ты не спустишься сегодня к поезду, успокойся, ты что, все-таки хочешь заговорить с ней, зачем, разве ты ответил себе на этот вопрос – зачем?

Время бежало, он понял, что хочет оттянуть приход поезда, ждать было легче, чем пережить, но вот раздался далекий гудок, вот чуть задрожала рюмка на белоснежной скатерти, он вдруг встал и почти прислонился к окну.

Она, как обычно, вслед за основным потоком, вышла из дверей вокзала прямо под его окном, уже в пальто, с широким, сужающимся вниз воротником, но все равно угадывалась ладная фигурка, милы были знакомые движения, вот фаэтон, крыша, по обыкновению, откинута, сейчас кучер закроет ее – и все, все кончится; но вдруг она не села сразу на сидение, а встала в экипаже, повернулась в пол-оборота и посмотрела вверх прямо на его окно. Еще не было темно, она не могла его не видеть, она смотрела именно на него, все это пронеслось в его мозгу, он буквально вдавился очками в стекло, почувствовал его холод смявшимся носом, что это, зачем? Она его знает? Она чего-то хочет? Что делать? Бежать вниз? Но взгляд длился всего несколько мгновений, она села, сделала знак кучеру, поднялась крыша, экипаж тронулся.

Он обнаружил, что по-прежнему стоит, прижавшись к окну, устыдился своей позы, сел за стол, сразу встал, на ходу расплатился, почти выбежал на площадь, погасил в себе желание броситься за ней в погоню, откинул мысль дождаться кучера и узнать, где она живет, и опустошенный, отброшенный куда-то далеко, наконец, просто невообразимо уставший, сначала долго стоял под навесом платформы, а потом медленно пошел прочь.

Темнело. Начинал накрапывать дождь. На привокзальной площади зажглись огни фонарей, осветились осенние деревья и округлая линия домов; все это выглядело ярким пятном в окружающей серой мгле, когда он на повороте зачем-то оглянулся назад.