Апология интеллигенции

Когда не знают – что делать? – ищут: кто виноват? Согласно давней российской традиции, поиск этот обычно недолог – и результат его предопределен. Поскольку народ есть нечто абсолютное, совокупность и средоточие разнообразных достоинств и множества добродетелей, стало быть, – по определению – отягощен грехами он быть не может. Потому во всех его бедах повинны обстоятельства внешние и силы посторонние, среди которых главенствующая роль, если суммировать высказывания – от классической литературы до трамвайных перебранок, – несомненно, принадлежит интеллигенции. При этом самые яркие и убедительные речи по сему адресу произносятся, так сказать, типичными представителями этой самой интеллигенции, по репутации – отнюдь не из последних.

По видимости – явка с повинной. По существу – доносительство на коллег своих и товарищей. И попытка отмежеваться от них. Порождение неправового сознания, где прокурор и адвокат, конечно, равны, но первый все-таки «равнее»...

Тут все смешалось: парадоксы, недоразумения, благие намерения, небескорыстные умыслы. Как говаривал интеллигент Гамлет: «Слова, слова, слова»...

Сперва – о парадоксах. Наиболее любопытный из которых происходит, на мой взгляд, из въевшегося в подсознание догматического марксизма, одного из фундаментальных его законов – о переходе количества в качество. Дескать, если каждого – по отдельности – рабочего, крестьянина или служащего разглядывать, то недостатков и слабостей обнаружим сколько угодно, а когда вместе их всех соберешь, получается единство великое и сплошь положительное, безупречное, ничего светлей и прекрасней вообразить невозможно. Куда что девается, откуда что берется – тайна сия велика. Народ, одним словом.

С интеллигенцией дело обстоит как раз наоборот. Взять по одному: тот – ученый с мировым именем, этот – музыкант, чьих концертов нетерпеливо ждут в десятках городов планеты, или уникальный врач, для кого милосердие – будничное, из года в год, занятие; перечисление можно длить, ограничусь наброском «вершинным», чтобы мысль прояснить; да и на обыденном уровне, соседском, что ли, сочувственные слова находятся, вроде как у Галича: «Хоть и лысый, и еврей, но хороший...». Ну, а собирательное имя сопровождается, как правило, эпитетами – один другого уничижительней, и вовсе без эпитетов окрашено интонационно не очень-то привлекательно. И выходит, что образование, культура, напряженность внутренней жизни – путь не вверх, но вниз...

Сила есть – ума не надо. Парадокс народной мудрости. «Сильный» – всегда похвала, «умный» – чаще наоборот. Большинство сильнее, но не умнее. Пропорция тут обратная. Что большинство всегда право – можно решить большинством голосов. Но не доказать, не подтвердить примерами. Противоположных – сколько угодно. Все они сводятся к сакраментальному: нет пророка в своем отечестве. Добавлю – и во времени своем. Единственное число здесь не случайно, язык – инструмент точный. Минимум меньшинства. Дальше – нуль, близнец-брат дурной бесконечности.

Писатели знают, что два слова, употребленные вместо ненайденного единственного, вдвое слабее. Четыре – вчетверо.

Однако ощущение единственности своей подчас неуютно. Потому соблазну «приобщиться», если не почувствовать, то хотя бы провозгласить себя частицею – непременно великого! – целого, подпадали, случалось, и умные люди. Акутагава писал, что Шекспир смертен, но создавший его народ сотворит нового, еще и еще. Попытки, конечно, были – ни одной убедительной, не говорю – соизмеримой: Розенкранц вместо Гамлета, в лучшем случае – Лаэрт... Хотя, понятно, четыре без малого века для народа – невелик срок. Но покуда нет иных свидетельств, приходится признать: Шекспир, Данте, Сервантес, Гете, Пушкин – невоспроизводимы.

Недоразумение, впрочем, оказалось живучим.

Услышал как-то по случаю интервью известного, верней сказать – набирающего известность дирижера. Про то, чего стоило собрать талантливых людей, удержать их вместе, как непросто возникал ансамбль, опять же, конечно, о деньгах, которых нет... Рельсы накатанные, а перестук колес от собственных мыслей мало отвлекает. И вдруг – вопрос: а как, мол, вы относитесь к тому, что, говорят, люди наиболее одаренные уезжают из страны, не грозит ли это упадком, кризисом культуры? И тут же, без паузы, ответ: спокойно отношусь, ведь народ неисчерпаем. И все. И дальше поехали, весьма довольные друг другом. Доброго пути...

Антитеза: народ и интеллигенция – из той же серии.

В искусстве есть закон достоверности образа: на яблоне могут вырасти золотые яблоки, но не груши, пусть даже обыкновенные, зеленые, оскоминно-терпкие. А нас, похоже, хотят убедить, будто на яблоне народа выросли груши интеллигенции.

Между тем еще Вяземский, то есть полтораста лет назад, дивился, что, говоря о народе, обыкновенно подразумевают «простонародье», что культурное и мыслящее меньшинство, без которого никакой благой замысел не довести до благого же завершения, принято причислять чуть ли не к заезжим иностранцам... Но что Минин без Пожарского? Собиратель толпы, способной разве что на «бунт бессмысленный и беспощадный»...

Конечно, дыма без огня не бывает. Но хорошо бы помнить о взаимосвязи: чем хуже горит, тем дымнее.

Интеллигенция не только дает повод к упрекам, но и сама же те упреки исчерпывающе и красноречиво формулирует. Что вполне естественно: рефлексия – ее родовой признак. Рефлексирующий интеллигент – тавтология, нерефлексирующий – нонсенс. К тому же, чем эффектнее формулировка, тем легче входит она в обиход, «простой, как мычание». Вылетит, к примеру, слово-не-воробей «образованщина», глядишь, тут же и поймали его на лету, используют на каждом углу, причем люди вовсе необразованные, очень им оно для самоутверждения годится.

Забавно при этом, что местоимение используется – третьего лица множественного числа. Не Я – ОНИ.

...Будучи как-то во Франции, наглядевшись на французов и наслушавшись их характеристик-колкостей касательно англичан, внезапно понял, что столкнулся с удивительной формой самозащиты: француз создал отрицательно-собирательный образ француза и назвал его... англичанином.

Знания парализуют волю. Потому что обращают мысль на последствия всякого действия – и на ответственность за них. Антоним ответственности – круговая порука (или, если угодно, – «коллективная ответственность»). Стыдно – когда не стадно. Если стадно – не стыдно. Поиск «золотой середины» за последние две тысячи лет ощутимых результатов не принес.

Опять же Вяземский, очень умный был человек, полагал назначением своим не действие, но ощущение и размышление, сравнивая себя с термометром, который не может ни нагреть, ни освежить комнаты, но верно и вовремя указывает надобность нагрева либо охлаждения. Включить калорифер либо окно открыть, пожалуй, попроще будет...

Но всего истовее интеллигенцию судят за обманутые ожидания. Нимало не трудясь задуматься над тем, что ожидаемого от нее она и не обещала, и не могла обещать. Так в зачумленных средневековых городах убивали главных, по мнению большинства, виновников болезни – врачей.

Пример посвежее. В двадцатых годах выкинули из страны философов, экономистов, историков, писателей, а немногих оставшихся, к «культурно-идеологическому сервису» режима приспособиться не умеющих, по тюрьмам и лагерям распылили. Вместо них рекрутировали докторов, которые ни диагностировать, ни лечить не могли, разве лишь восхищались несокрушимым здоровьем пациента. Вследствие чего «жить стало лучше, жить стало веселей». Повеселились, надо сказать, на славу – до сих пор в себя придти не можем, ни одно лекарство от головной этой боли не помогает. А шарманка все крутится, старый мотивчик твердит, заело...

И вот что характерно. В пору относительной общественной стабильности, которая только относительной и бывает, антагонизм этот не то чтобы затухает, но существует, я бы сказал, в вялотекущей форме. И резко обостряется в так называемые переходные эпохи. Ну, как теперь.

«Но со времен царя Гороха непереходных нет эпох». Все тот же Вяземский...

В такой ситуации по-человечески понятны попытки интеллигенции «разынтеллигентиться», то бишь объединиться, общую платформу, пусть даже политическую, сотворить, памятуя, что «если в партию сгрудились малые» etc. Невелика мудрость – предсказать, что ничего путного не выйдет. Хотя бы потому, что интеллигент принципиально беспартиен – из этой его отдельности и происходит пресловутая и неодолимая уязвимость. Вступление в какую бы то ни было партию (и создание собственной) – не что иное, как выход из интеллигенции. Отсюда, кстати, вовсе не следует, будто выход из партии автоматически означает «возвращение» интеллигентного блудного сына: такие выходцы легко узнаваемы – по «партийной тоске» в очах и речах.

Вдуматься: альтернатива безнадежна. При «хождении во власть» – виноват в последствиях. Оставаясь дома – в неучастии.

Но, пожалуй, это все же лучше, чем стать разменной монетой власти...

Интеллигент оппозиционен к любой власти не потому, что сам к ней рвется, но потому, что видит – «как не надо». В отличие от вождей, твердо знающих – «как надо», тем и опасных: ничего разрушительнее, чем идея, овладевшая массами, человечество покамест не изобрело. А неинтеллигентность любого – на выбор – вождя органична, то есть неудивительна.

Большинство, коли очень повезет, может даже стать «думающим». Но «мыслящим» – только меньшинство. Внешнее сходство этих понятий очевидно, внутреннее различие огромно. Думают о причинах и следствиях. Мыслят о сути. Тут важно не перепутать порядок действий: прежде чем разбираться – почему случилось то, что случилось? – осмыслить: что произошло?

А что, собственно, произошло?

Рухнула, как и следовало ожидать, Вавилонская башня социализма, хаотически перемешав с останками своими языки, взгляды, жизни былых строителей. И это придется пережить, ничей прежний опыт – не в помощь. Ибо опыт показывает, что опыт у всех разный. И только.

Благословенная же – обещанная свыше! – интеграция в цивилизованный мир получается «осколочной», вот и шарахаются от нее окрест – не зацепило бы!..

Обманутые ожидания?

Если кто и обманут, то именно интеллигенция – властью, соотечественниками, современниками.

Народом.

Что тут поделаешь? «Я сам обманываться рад...».