| ПОЭЗИЯ | Выпуск 13 |
К публикации нью-йоркских поэтов
в «Крещатике»
Все когда-то казалось таким естественным, доступным, данным по рождению. А вот поди ж ты... Мерцают на горизонте жизни дрожащие огни дальних имен: Крещатик, Девичье Поле, Садовое, Плешка, Стрелка, Петроградская, Лонжерон – далее везде. Имена эти давно стали не только названиями мест, но такими же (и лишь в малой степени ностальгическими) понятиями искусства и истории, как Муром, Карфаген, Бастилия, Вандея, Соловки или Сахалин. Как же быстро это отдаление от родных имён произошло, они растаяли во взлетном тумане аэропортов, стали символами. Ну вот, и дежурный вздох по быстротекущей жизни. Но это допустимо, простительно. Ведь мы говорим о стихах. Ностальгия по (...) – главная (если по правде) тема лирической поэзии. А есть ли какая-нибудь другая? Или все остальное – это другие жанры, ближе к журналистике, беллетристике, театру или цирку?
Вот подбор нескольких «нью-йоркских» поэтов (в основном москвичей и питерцев) в журнале «Крещатик», германском русском издании выходцев из киевской литсреды. Вот шизофрения нашей теперешней жизни. А она стала нашей – эта геокультурно разбросанная жизнь. И нам ее вроде надо любить. Другой нет. А если кто, не веря в это, пытается, прищурившись, сфокусировать свой внутренний хрусталик (кристаллик) на дальние миражи, то теряет фактуру реальной жизни вокруг себя. А язык, как текучая вода, проникает всюду и пропитывает все. В одну реку нельзя и т.п. Но на месте той течет другая. Поезд ушел – и далее везде.
Удивленно-брезгливо-скептический поворот «столичной головы»: а это кто еще такие? Не учтены в (пресловутом) «литературном процессе» в стране Антибукерии.
Этот самый «процесс» есть там, где есть один, а тем более несколько, живых одаренных людей (неважно, откуда произрастающих), которые дышат вечерним влажным воздухом одной большой реки (в нашем случае Гудзон). И воют на одну, на всех выданную, луну. Общность места, судьбы, привыкания к окружающей культуре. Вот и возникает в чужих сумерках и остаётся навсегда: русские Париж, Берлин, Харбин, русский Нью-Йорк, русский Франкфурт-Кельн. Очень, конечно, важно притереться плечами в одном кафе, отхлебнуть из одной кружки пива и, расслабившись и снизив тон, выплеснуть порой «к собеседнику» «все, что накипело». Интернет, однако, несколько меняет ситуацию, и уже можно говорить всерьез об электронных общинах: германской, уральской, пражской, иерусалимской, нью-йоркской. Такое вот литературное cybercafe с чтениями по вечерам или по утрам, в зависимости от часового пояса.
Линия (и цвет, почти по одесситу Бабелю) рождается от насыщения культурно-исторического пространства тоской и страстью, которые и составляют энергетический вектор поэзии. И вот – получается гуд, «шум времени», составленный из разных голосов. В нашей странной сфере занятий – обычно лишь нескольких голосов.
|
Москва Это я ни к кому. Закрываю глаза и плыву в Карфаген моих зим, где посыпаны солью дворы, где татары живут с незапамятно-мутной поры, и где в пять пополудни давно уж не видно ни зги. Желтый булочной свет на сугроба холодной муке, и в кромешности труб блеск летит по незримой реке. Там в глухую играли у сытных парных кабаков. А теперь ты стоишь у трамвайных бессмертных кругов. Ты стоишь у прудов, на закраинах дуг голубых, на старинном снегу. Говоришь ты, но голос твой тих. Я тебя не встречал ни с друзьями, ни в школьных дворах. Лишь порой на семейных обрамленных фото, что стоят на комодах в теперь опустевших домах. Там, где шарят впотьмах звезды, фары машин в тишине и при ясной погоде. Я тебя узнаю. Закрываю глаза и плыву, абонент всех сетей, по бездомной теперь Божедомке. Ты меня не ищи, ни по спискам, ни в ликах витрин. Я живу далеко, у какой-то невидимой кромки. 1994 * * * Ситуация грустная, моя дорогая. Воздух распадается на хладные глыбы. Мы в них живём, оберегая каждый своё, я, например, – губы. Сколько лет я шепчу, прошу слова. Мы с жизнью всю жизнь говорим о разном. Я не прихожусь ко двору и каждый раз снова ищу полосу жизни, за которой – бездна. Но и к бездне глаз привыкает устало. Там что-то знакомое движется и мерцает: мешки, головные уборы, без конца и края тоска – пересадка, толчея вокзала. * * * Телефонный звонок из зиянья забвенья, где все по-прежнему: трубка, черно-белое фото, обрезки ногтей, недочитанных книг вереница – театром теней. Те же стены, с другими обоями – обман зренья и света. Номера на обоях – коридорная азбука детства, чужого ремонта жирный розовый след. Блики лампы, гранит пресс-папье, твой бессмертный янтарь, Грин и Диккенс на полке, и кастрюля укутана в клетчатый плед. Я из школы пришел, левая ноет рука – потерялась перчатка. В конце имени скачет «й». Зазвонил телефон – но и звук превращается в лед. 1997 * * * Услышав голос тихий и глухой, остановлюсь с протянутой рукой, сжимая прошлогоднюю газету. Снег падает по направленью к лету и замирает где-то за рекой. Гудок оттуда хриплый и глухой все тянется без эха, без ответа. Я в сумерках ищу источник света за городской невидимой чертой, давно уже от стаи той отсталый. Слетает незаметно снег усталый. Его ловлю я ртом, и, застегнув пальто, гляжу в незамерзающие лужи, гордясь лишь мне заметной красотой, и радуюсь: могло бы быть и хуже. И странно, что оставлена была за рубежом осеннего стекла рукой рассеянной полоска этой суши. * * * Я – пейзаж после битвы в стране, оставленной утром, где проходят войска в пыли пяти континентов. Стекленеет листва. На ветвях – воздушные змеи и ленты. Воздушные замки – в снегу до второго пришествия лета. Я – судьба пересохших ручьев, подлесков, бездонных оврагов. поселений, где ходят к могилам врагов. Черный ветер полуночи шелестит улетевшей бумагой неотправленных писем. Светлый ветер забвенья играет травою на стыках железных дорог в глуши городов. Пахнет гарью, сиренью, железом и солидолом. Безногий посыльный за пазухой греет письмо. Я смотрю на карту метро, как антрополог близоруко и долго глядит на скелет в берлоге лаборатории, не слыша посыльного, что стучит третий век в слюдяное окно. Здесь темнеет к утру, и я наконец засыпаю. Снится женской души сквозная летящая ткань. Я – пейзаж после битвы в стране, где снег выпадает лишь к маю, и где на воскресенье выпадает последний наш день. В. Гандельсману Так по одному по своим углам Во первых строках стынет тень в дверях, сходим мы с ума, прячемся в стихах. длится тишина, говорит: устал. Говорит за нас, Если и не слог, остановленный что устали звать за себя, за всех. то хотя бы вздох, на отлете рук, всех, кто стал далек. А когда один – ты, мой дорогой, На двенадцать строк чтобы нам с тобой эхо из души: лучше поспеши. подбери слова, не сойти с ума. |
|
|
|