| ПОЭЗИЯ | Выпуск 16 |
|
Кровавое мясо Допустим, кусок кровавого мяса. Так и скажу, как только позвонит. Иронии по отношению к поэту, сказавшему, что книга – это кусок дымящейся совести, не разделяю. Потому что в контексте времени книга была куском кровавого мяса. Если кому не понятно, то пусть спросят у родителей. Но так уж получилось и, боюсь, получится дальше, что моя, как бы это сказать попроще, ладно, возлюбленная резко нарушила пропорцию счастливых и несчастливых часов в пользу последних. В силу этого я только что вернулся из бассейна, где смешивал слёзы с хлорированной водой. Надо сказать, успешно. До красноты. Но. Её дьявольская интуиция могла бы подсказать ей, что лучше звонить мне завтра, когда я просохну. При этом, опасаясь её же интуиции, я, уезжая в бассейн, захлопнул дверь, но не закрыл на запоры, чтобы она, если ударит моча, могла бы открыть дверь, имеющимся у неё ключом, и удостовериться, что меня не хватила кондрашка. Но разве эту тварь проймёшь? Звонит-таки. И кладёт трубку. Ага, поняла, что Кондрат не опередил. Снова звонит. Послушай, я – кусок кровавого мяса, и когда ты хлопаешь дверью, во мне всё меньше мяса и всё больше крови. Ты можешь, блядина, сыграть роль т.е. перевоплотиться в меня и хоть так понять!? Надо блядине отдать должное. (Речь идёт о девяноста с хвостиком тысячах крон т.е. о пяти с половиной тысячах долларов по курсу на сегодняшний день, которые я обещал ей на открытие скромного борделя с украинками). – Я всё поняла. (Молчание.) Я сейчас приеду. Не прячь себя в холодильник. Ты меня слышишь, индеец Кровавое Мясо? Наклонение – Друг сердечный, – говорит она. Её русский из другого календаря. Оторванного. С мясом. Родилась в Бонне. Детство в Бейруте под сенью русской гувернантки. Public school в Англии. Диплом магистра в университете в Болонье на кафедре коммуникаций (научный руководитель проф. Умберто Эко). А гувернантка была правильной: учила по грамматике любви. Надо признать: язык в устах чужеземки стряхивает пыль с чувств. – Я бы хотела его ещё, – говорит она. Да, чужеземцы – это сапёры: они разминируют целые пласты языка. – Его? – я делаю вид, что не понимаю. Под простынёй рука совершает манёвр крота – ещё как зрячего. Положа руку на сердце, меня волнует сослагательное наклонение. Это вам не жизнеутверждающее «Хочу!». В русском оно, сослагательное, на вторых ролях. В английском – на первых, так сказать, врождённая лингвистическая вежливость. В немецком целых двенадцать сослагательных, но в ходу – два. Молодой германист Максим[1] объяснил мне, что коньюктив-1 оставляет шанс говорящему (мол, не отчаивайся: всё возможно, всё вероятно), а конъюктив-2 – безутешен (могло, но, увы, не случилось, мечталось, но не исполнилось). – Бога ради, – отвечаю я, поминая Всевышнего всуе. – В вашем Коране всему зелёный свет, кроме… – Кроме? – Анального секса. Она полощет рот смехом: – Да они только этим и тешутся!.. Меня подхватывает течение. Есть ли степени сравнительней, ещё сравнительней? Можно ли сказать: сослагательней, ещё сослагательней, ещё наклонительней? [1] (Вернуться) Лет тридцать назад я написал стихи о его родителях: Люблю твои "с" – это в тебе посвистывает ветерок. Люблю, что сквозь стёкла троллейбуса ты посылаешь мне свободно и упруго, как чемпионка мира по настольному теннису, воздушный поцелуй. Люблю, что мой друг, лингвист с лицом рабби, на глазах превращается в твоего жениха. |
|
|
|