| ПРОЗА | Выпуск 17 |
1
"Дурак Сашка!"
Почёсов вобрал живот, согнулся в плечах, низко склонил голову, – всем видом создал сокрушенность. Но интонации Хозяина с его неизжитой годами кавказской невнятицей речи изучил до тонкостей: хозяинское "дурак сашка" выговорено было быстро, без упора, словно выдохнул и тут же сглотнул обратно сказанное. И глаз прищурил победно, один только левый (успел схватить взглядом, склоняя голову, Почёсов), – это значит, что он, Сашка, не скумекал чего-то, что ему, Хозяину, ведомо: и это хорошо. Вот когда оба глаза прищурит, изогнет вниз веки, тяжело, подозрительно, тогда – гроза; а кому и гибель – не тотчас, так погодя.
Хозяин еще раз пробежал поданную ему Почёсовым докладную, которую держал в руке (в другой руке – погасшая трубка). "Соедини с этим, – мундштуком трубки ткнул в подпись, – директором института геологии". Кивнул на дверь: "Там ждут?"
"Так точно, товарищ Хозяин. Наркомземстрой Ахов, наркомводстрой Бехов, комкор Гусев – Северный военный округ и Гагава – закавказский союз писателей".
"Пусть ждут".
Почёсов, маленький, круглый, в суконной гимнастерке и брюках навыпуск, вышел в приемную. Закавказский союз писателей тотчас по-военному поднялся с места, как поднимался всякий раз, когда Почёсов, посетив кабинет, возвращался обратно; следом встали комкор с тремя ромбами в малиновых петлицах и оба наркома, Ахов и Бехов (Почёсов знал, что Бехов – Бехман, настоящая фамилия, – больше не нарком, в конце шестидневки уже и указ напечатают в "Известиях", но сам Бехов этого еще не знал и, пока ждал в приемной, все что-то черкал карандашом в красивом блокноте с портретом Чапаева на крышке). "Вот вам и дурак сашка" (мысленно повторил интонацию), – Почёсов нарочно медлил, чтобы подержать их подольше стоя, туда-обратно переводил взгляд с одного на другого, наблюдая, как их взгляды, точно враз приклеившись, тянутся за его взглядом, потом скомандовал простецким тенорком: "Всем ждать!" – и прошел к своему столу. Большие часы на стене (он не любил их за римские цифры) показывали четверть третьего. Почёсов потянулся (хоть и привык к ночной работе, а природа свое брала), снял телефонную трубку и приказал дежурной соединить товарища Хозяина с директором института геологии.
2
"Вы пишете... что... находка товарища Карлушина... имеет... огромное... научное значение... Нам представляется... что... она... имеет всемирно-историческое значение?" – Хозяин говорил раздумчиво, с долгими паузами между словами, но конец фразы произнес торопливым выдохом, сглатывая звуки и слоги.
Профессор Кубэ, директор института геологии, разбуженный среди ночи, босой, в одном белье, стоял в прихожей, у прикрепленного к стене черного ящичка телефона. Аппарат был старый, в трубке пошумливало, он плохо разбирал смятую акцентом речь Хозяина, а тут еще по полу нещадно тянуло холодом, – тетенька имела привычку спать непременно с открытым настежь окном, профессор переминался с ноги на ногу, потирал одной стопой другую.
"Несомненно, всемирно-историческое... – согласился он готовно. – Именно всемирно и бесспорно историческое. Появление в цепи существ археостегаллозавра..."
"Хорошо, – сказал в трубке голос Хозяина. – Нам представляется..."
Он замолчал, выковыривая спичкой пепел из трубки и набивая ее свежим табаком.
Профессора Кубэ обдало порывом холодного ветра: тетенька, придерживая рукой ворот длинной ночной сорочки, стояла на пороге своей комнаты. Тетеньку Анну Алексеевну, старую деву, полжизни прожившую в Швейцарии, а после обосновавшуюся в Кинешме, профессор вынужден был прописать к себе, так как у него имелись излишки площади и ему угрожали вселением семейства районных очередников.
"Окно! – прикрывая ладонью сеточку мембраны, прошептал профессор. – Окно, ради Бога!"
"Александр Германович, haben Sie die Nacht zum Tage gemacht? Половина третьего ночи!"
"Убирайтесь! – заводя руку с трубкой за спину, свирепо прошипел профессор. – Чтоб духу!.."
Тетенька взрыднула Ермоловой и, комкая в пальцах ворот сорочки, направилась в клозет.
Между тем телефонная трубка, минуту-полторы молчавшая, снова задышала, заперхала: Хозяин, с силой попыхивая, делал первые затяжки.
"Нам представляется... – продолжал он, – что... находка товарища Карлушина... Кстати, почему... Карлушин?.. Он что?.. Из немцев?"
"Нет, нет, происхождение крестьянское, – засуетился Александр Германович Кубэ. И прибавил на всякий случай: – ... из бедняков".
"Странно, что... не... Карпушин..."
Хозяин раз-другой пыхнул трубкой.
"Нам представляется... что находка товарища... Карпушина... может достойно продемонстрировать достижения нашей науки на предстоящей всемирной выставке в Нью-Реале... Нет других мнений?"
"Сам по себе факт существования археостегаллозавра..."
"Это дело большой государственной важности мы поручаем вам... товарищ Кубэ... Под вашу ответственность".
3
Хозяин положил трубку телефона на рычаг и снова заглянул в докладную. Остро отточенным синим карандашом подчеркнул – "230 миллионов лет назад". Дурак Сашка, принес бумагу – посмешить. Дескать, чудаки эти профессора, выкопали какую-то древнюю костяшку и спешат доложить самому товарищу Хозяину. Необразованный человек. Но – верный. Он подумал, что уже завтра скажет о находке этого Карпушина, на совещании командного состава кавалерии. "Наши славные исследователи стратосферы поднимаются на никем не достигнутую высоту... Наши славные палеонтологи проникают на сотни миллионов лет назад в глубины времени..." Вынул из нагрудного кармана френча простые старомодные часы на потертом ремешке: без пяти три. Он решил выпить красного вина и поработать над завтрашней речью. Звонком вызвал Почёсова:
"Ждут?"
"Так точно, товарищ Хозяин".
"Скажи... пусть идут, работают".
4
Эта история началась на небольшом плоскогорье, упрятавшемся между крутыми складками горных хребтов, неподалеку от границы с Монголией. По выкладкам ученых, здесь могли находиться залежи ценнейших редких металлов. Экспедиция института геологии, заброшенная с воздуха в труднодоступный район, два месяца вела безуспешные поиски; заодно составляли карту доныне нехоженой местности, собирали кое-какие попадавшие под руку археологические свидетельства. Наконец, решено было возвращаться в Москву, чтобы в кабинетных условиях обобщить результаты полевых работ и подготовить новую экспедицию. В течение двух дней маленький биплан совершил пять рейсов из ближайшего райцентра через горный хребет на плато и вывез по двое десять из двенадцати участников экспедиции. На исходе второго дня низкие густые облака зацепились за гребень хребта, погода сделалась нелетной. В ожидании благоприятных метеоусловий на плато остались научный сотрудник института геологии, комсомолец Карлушин и нанятый в райцентре из местных рабочий-проводник Сурцза.
Палеонтолог Толя Карлушин, занимался мезозоем, его любовью были динозавры. Однажды на ученой конференции Толя прочитал доклад, составленный в виде записок сегодняшнего человека, попавшего в юрский период, – почтенные профессора улыбались, пожимали плечами, но было что-то привлекательное в живой неожиданности доклада, в котором к тому же содержались весьма интересные замечания и выводы; ребята из комсомольской ячейки прозвали Толю "мечтателем". Профессор Стокладников, которому Толя помогал реконструировать скелет горгозавра для палеонтологического музея, обещал ему очень серьезное будущее.
Карлушина и в экспедицию взяли как палеонтолога. В путь он отправился с большими надеждами: некоторые специалисты предполагали, что в этих краях могли находиться крупные скопления останков динозавров. Но целью экспедиции были металлы, на палеонтологию не оставалось ни времени, ни сил, Карлушин работал у других, на подхвате. Хотя месторождения найти не удалось, много оказалось интересных наблюдений на будущее, накопился материал для раздумий, и все же Толе Карлушину обидно было, что по его части лето прошло впустую.
На рассвете Сурцза вылез из палатки, где они ютились вместе с Карлушиным, устремил узкие неподвижные глаза на лежащую по гребню гор перину облаков и пообещал, что небо очистится только послезавтра к вечеру.
На северо-востоке плоскогорье упиралось в узкое лесистое ущелье. Экспедиция туда не заходила: по предварительным прикидкам искомых металлов там быть не могло, а работать без ясной перспективы на крутых склонах, густо поросших лесом, не имело смысла. Да и Сурцза, проводник, отговаривал: на каждом шагу надо валить деревья, рубить кустарник.
"Делать все равно нечего, схожу-ка я в ущелье, – подумал Карлушин, глядя, как огонь быстро подъедает ветки, над которыми повешен помятый, черный от копоти котелок с водой. – Два месяца ползали по плоскогорью, а туда – рукой подать – не заглянули. Смешно даже".
И размечтался, по обыкновению:
"Вдруг именно там, в непролазной этой щели, что-нибудь такое этакое... сам не знаю, какое..."
"Зачем туда ходить? – Сурцза помешивал веточкой чай в оловянной кружке. – Там Эрен, он тигра может проглотить, другие злые духи. В старину туда батыры ходили – ни один не вернулся. Сто лет никто не ходил. После революции, лет десять назад, три красноармейца из наших решили идти. Такие ребята смелые: знали про злых духов – все равно пошли".
"И что?"
"Злые духи всех съели. Жалко, такие смелые ребята".
Сурцза отпил из кружки несколько маленьких глотков.
"Ты, Карлушин, только начальству не рассказывай. Начальство сердится, говорит, при советской власти злых духов не бывает".
Толя Карлушин засмеялся:
"Злые духи, Сурцза, не сердись, конечно, предрассудки. Но, возможно, какие-нибудь природные особенности... – Сунул в карман потрепанную записную книжку, карандашик. – В общем, жди меня к вечеру, не тревожься. Со мной никакой злой дух не справится".
Сурцза недовольно оглядел Карлушина, его маленькое лицо с острым птичьим носом и узко поставленными черными глазками, его худенькое, по-мальчишески нескладное тело.
"К нам из области лектор приезжал, рассказывал про предрассудки. А ночью его злой дух в печную трубу унес. Многие в поселке видели. Утром пришли в избу, где ночевал, а там одни тетрадки".
5
Сперва всё было так, как обещал Сурцза: глухие заросли – ногу некуда поставить. Но вдруг – Карлушин уже метров на триста углубился в чащу – перед ним возникла тропа. Самое странное, что именно – возникла, будто кто-то раскатал ее, начиная прямо с того места, где он остановился перевести дух. Тропа была совершенно прямая, ровная, примерно метр шириной, плотно убитая. Карлушину ничего не оставалось, как ступить на нее. Он шагал, не переставая удивляться, по этой неожиданной в неприступной, казалось, глухомани, явно кем-то основательно проложенной тропе и, незаметно для самого себя, всё убыстрял и убыстрял ход. Ему начало даже казаться, что тропа сама движется под ним, несет его. Душа Карлушина полнилась предчувствием чуда. Тропа оборвалась так же внезапно, как и появилась. Перед Карлушиным встала сплошная стена леса. Он растерянно огляделся и вдруг увидел впереди, под ногами, в том самом месте, где кончалась тропа, прямоугольную стальную крышку люка, какие бывают на улицах в тех местах, где под землей разводится электрический или телефонный кабель. Тропа, по которой только что стремительно мчался Карлушин, точно вползала под эту крышку. "Вот оно!" – восторженно подумал Карлушин, и душа его запела от радости. Он присел на корточки и начал внимательно рассматривать крышку, прикидывая, как бы ловчее открыть ее. Для пробы он слегка поддел ее лезвием перочинного ножа, и – будто сразу попал ненароком на пружинку потайного замка: стальная дверца пугающе резко отворилась, раздавшись на две подскочившие вверх половинки. Карлушин лег на землю и заглянул в открывшуюся дыру. Там было что-то вроде колодца: четырехугольный сруб из плотно пригнанных друг к другу гладко обтесанных бревен; на одной стенке сруба была прикреплена узкая железная лесенка, покрашенная суриком. Карлушин, не раздумывая, ступил на лесенку и скользнул вниз. Он спустился метров на пять и оказался в довольно обширном подземном помещении. Пространство едва-едва озарялось светом неяркого дня, проникавшим в люк на потолке. Карлушин обругал себя за то, что не сообразил взять электрический фонарик, нашарил в кармане коробок со спичками, но спичек было мало, – он двинулся почти ощупью, касаясь одной ладонью стены. Откуда-то доносился шум воды. Так он обошел кругом почти все помещение, когда, возле самого сруба, по которому спускался, больно наткнулся коленом на что-то большое, крепкое, белевшее у его ног – ладонь привычно ощутила кость. Дрожащими руками он зажигал спичку за спичкой, всякий раз волнуясь, что не зажжется или сломается, и, не гася ее, пока огонь не обжигал пальцы. Даже беглого взгляда было довольно, чтобы определить, что перед ним череп гигантского динозавра, пальцы нащупывали искривленные клинки острых зубов, отверстия глазниц и ноздрей. Осматривая чудесную находку, Карлушин вдруг сообразил, что череп покоится на брезентовом полотнище и увязан прочной веревкой, будто подготовлен к тому, чтобы его было удобнее поднять на поверхность земли, но от понятного волнения не мог сосредоточиться на этом открытии. Он обвязал веревку вокруг пояса и стал подниматься по лестнице, тревожась лишь о том, достанет ли у него сил сладить с задачей. Но к изумлению Карлушина – известно, впрочем, что в решающие минуты в человеке пробуждаются неимоверные силы – тяжелая костяная махина легко и послушно, почти не стукаясь о стенки сруба, покорилась его воле. При дневном свете, правда, тоже сумрачном из-за пасмурной погоды и темноты леса, Карлушин еще раз обследовал череп и пришел к выводу, что он не принадлежит ни одному из видов ископаемых животных, которые ему известны. Тревожная радость свершившегося чуда сотрясала его. Надо было скорее бежать за Сурцзой, чтобы перенести находку к месту стоянки. До палатки было километров двенадцать, и Карлушин замирал от ужаса при мысли, что, пока он бегает туда-сюда, кто-нибудь украдет череп. В суматохе волнения он не приметил, что крышка люка неслышно закрылась сама собой.
Сурцза идти наотрез отказался. Дело к вечеру, скоро стемнеет. Туда вообще ходить не надо, а ночью совсем нельзя. Толе показалось, что обнаруженный им раритет Сурцзу скорее напугал, чем обрадовал. Всю ночь, не смыкая глаз, Карлушин просидел у костра, и чуть свет уже разбудил напарника. Сурцза шел сзади, всю дорогу бормотал что-то, время от времени он вынимал из-за пазухи бутылку с какой-то жидкостью, наливал себе немного на правую ладонь и плескал через левое плечо, отгоняя злых духов...
Только в поезде, уже по дороге в Москву, старательно перебирая в памяти все, что с ним случилось, Толя Карлушин понял, что, хотя двигались они с Сурцзой той же дорогой, по которой он шел накануне, под ногами у них не возникла тропа и возле того места, где он оставил череп, не виднелась крышка люка.
6
В Москве Карлушина ждала на вокзале институтская машина: прямо с поезда его доставили на собравшееся в кабинете профессора Кубэ заседание ученого совета. Белая глыба черепа, изрезанная узорами необходимых анатомических отверстий, высилась на особом столе посреди кабинета, недружелюбно скаля два ряда изогнутых, похожих на когти зубов.
Когда Карлушин, ничего не утаивая, поведал членам совета обо всех обстоятельствах, при которых была сделана находка, на лицах почтенных ученых, поначалу усмешливых, воцарилось совершенное недоумение.
"Друг мой, – укоризненно обратился к Карлушину профессор Кубэ, – однажды мы уже имели честь быть слушателями вашего доклада, написанного в жанре Конан-Дойля, и, учитывая ценность научного материала, приняли избранный вами литературный прием. Но нельзя же злоупотреблять нашим снисхождением. Если вас привлекает художественная фантастика, на это есть, извините меня, союз писателей. В конце концов, ваш сегодняшний текст может быть расценен нами как неуважение к авторитетнейшим специалистам. Извольте коротко и точно сообщить основные данные, связанные с находкой представленного здесь черепа. Вы же комсомолец, в конце концов".
"Но все было именно так, как я рассказал", – в узко поставленных глазках Карлушина трепетало страдание непонятости. Птичий хохолок обиженно вздрагивал у него на макушке.
Профессора растерянно переглянулись.
Комиссар Франковский, присутствовавший на заседании, поскольку в своем ведомстве он руководил отделом науки и научных учреждений, понял, что настал момент вмешаться в разговор.
"Давайте попросим товарища Карлушина изложить все сказанное в письменном виде, – дружелюбно подсказал он. – Конечно, мы услышали немало такого, что требует прояснения. Поэтому, может быть, есть смысл пока засекретить эту информацию. Может быть, всем нам стоит даже для порядка подписать обязательство о неразглашении. Главное же, дорогие товарищи, позвольте от всей души поздравить товарища Карлушина Анатолия Георгиевича, и, соответственно, весь коллектив института с выдающимся научным достижением".
Франковский сомкнул ладони небольших белых рук, – и в кабинете раздались дружные продолжительные аплодисменты.
7
"А он не того?"
Нарком поднял глаза от написанной Карлушиным бумаги и постучал себя пальцем по виску.
"Вообще-то он парень с придурью, но вроде бы не до такой степени", – сказал Франковский.
"Так что же? Ты веришь, что ли, всей этой муйне?"
Нарком, по обыкновению, нетерпеливо покусывал губу.
"Я с ним три раза беседовал, и так заходил, и этак, – Франковский своей небольшой белой рукой показал, как заходил, – похоже, не врет".
"Откуда же там бункер? С гражданской, что ли?"
"По описанию непохоже. Скорей, уже контрабандисты. Череп был упакован, явно к отправке готовили. Тут и научный приоритет, и деньги хорошие".
"Дай телефонограмму в областное управление. Пусть разберутся во всех подробностях. И тунгуса этого, или кто он там, проводника пусть допросят, как следует. Совсем бляди мышей перестали ловить. Самих сажать пора. А что, череп-то этот, значит, в самом деле, стоящая вещь?".
"Научное открытие огромного значения".
"Самому докладывали?"
Нарком, не поворачиваясь, показал пальцем на портрет у него над головой.
"Пока воздержались".
"Пусть доложат, порадуют. Череп сам по себе, а с чудака этого глаз не спускай. Подбери ему кого-нибудь. Он женат? Нет? Ну, подбери ему бабу хорошую, что ли..."
8
Специальная комиссия во главе с профессором Стокладниковым точно установила, что найденный научным сотрудником А.Г.Карлушиным череп принадлежит доныне неизвестному виду вымерших ископаемых. На основании сопоставления ряда признаков профессор Стокладников предложил назвать новый вид археостегаллозавром. Секретарь партбюро института заявил было другое название – хозяинозавр. Все устремили взгляды на присутствовавшего тут же Франковского. "Черт его знает!" – думал он, не зная на что решиться, и, крепко сложив красивые губы под тонкой ниточкой усов, с ужасом, который никак не отражался на его гладко выбритом, холеном лице, смотрел на пустые глазницы черепа, на два ряда страшных кривых зубов. Выручил профессор Стокладников (молодец дед! – старая школа) – важно разгладил бороду: "Я полагаю, в данном случае уместно научное название" – и точка…
Вскоре появился указ о награждении Карлушина орденом за выдающееся открытие в науке. В ту пору с наградами не частили, и упоминание его имени стало сопровождаться принятым титулом "ученый-орденоносец". Впрочем, имя его претерпело почти неприметную перемену. В указе он был почему-то обозначен не Карлушиным, а Карпушиным. Переделать опубликованный указ было уже невозможно, и ему посоветовали попросту сменить в фамилии одну буковку. Получил орден и Сурцза – в его лице награждался представитель рабочего класса и к тому же малой народности.
9
На Нью-Реальской всемирной выставке череп археостегаллозавра оказался в центре внимания. Он красовался в центре павильона прямо напротив входа, на постаменте, обтянутом темно-красным бархатом. Над ним, под потолком серебрилась модель стратостата в натуральную величину. На транспаранте, растянутом полукругом, значились слова Хозяина: "Наши славные исследователи стратосферы... Наши славные палеонтологи..." и т.д. Слева от черепа висел на стене подготовленный группой ученых во главе с профессором Стокладниковым рисунок: реконструированный по черепу скелет археостегаллозавра; справа – написанная специально для выставки картина заслуженного художника Матрасникова "Бой археостегаллозавра с горгозавром". Археостегаллозавр явно побеждал.
Посетители выставки часами стояли в очереди, чтобы попасть в павильон. Нью-Реаль стал местом паломничества ученых разных стран мира. Даже древний Джон Хьюз-юниор, признанный прародитель современного мезозоеведения, о котором говорили, что он на несколько лет старше самого старого динозавра, поднялся в путь и прибыл на океанском лайнере из Австралии в Нью-Реаль. Он пробыл здесь всего час тридцать пять минут, ровно столько, сколько ему понадобилось, чтобы добраться на такси до выставки и осмотреть череп. Он сразу принял наименование "археостегаллозавр", посоветовал на рисунке-реконструкции слегка изменить пропорции двух маленьких костей передней конечности, спросил, не продается ли картина художника Матрасникова (у него появилась мысль купить ее и сжечь), и, несмотря на настойчивые советы сопровождавшего его профессора Кубэ, так и не поднял голову (по причине застарелого сколиоза), чтобы взглянуть на стратостат и прочитать транспарант.
Толю Карпушина привезли в Нью-Реаль на два дня. Ради этого ему в портновской мастерской наркоминдела сшили новый костюм, прежний сидел на нем кургузо, как на переростке. Но пока плыли неделю, Толя словно еще подрос: только что справленный костюм опять гляделся на его долговязой с неловкими движениями фигуре коротким и к тому же почему-то сильно поношенным. Во время пресс-конференции долго говорили профессора Кубэ и Стокладников, Толя же, по совету Франковского, рассказал, как комсомольская организация помогает ему в научных исследованиях; на занимавший всех вопрос о черепе ответил, опять-таки по тому же совету, что пишет большую статью, где сообщит подробности находки, – газета просила его не разглашать их до публикации. Перед отъездом они с франковским пробежались по городу. Франковский предложил ему зайти в большой универсальный магазин с движущимися, как в метро, лестницами – купить себе что-нибудь необходимое, но Толя отказался и взамен затащил спутника в утлую лавочку учебных пособий, где попросил приобрести для него какую-то особенную лупу и чем-то привлекший его пинцет. "Нет, похоже, не врет", – подумал комиссар.
10
Доктор Хайнц Тиммерманн, светило немецкой палеонтологии, старинный приятель Александра Германовича Кубэ (еще по совместно проведенным студенческим годам в Дерптском университете), предложил сделать рентгеноскопию черепа. Профессор Кубэ очень обрадовался явившейся возможности. Он желал бы получить рентгенограммы еще в Москве, но за короткий срок не сумели найти подходящего для работы с таким объектом рентгеновского аппарата, а в институте вообще никакого аппарата не было – денег на оборудование выделяли в обрез. Просьба доктора Тиммерманна оказалась тем более соблазнительна, что в его распоряжении имелась особая переносная аппаратура: череп не только не требовалось, пусть на короткое время, снимать со стенда, но даже сдвинуть с места на миллиметр. Профессор Кубэ пообещал руководству павильона выставить сверх рисунка-реконструкции и картины боя динозавров еще и рентгенограммы черепа в натуральную величину, такая перспектива настолько запорошила воображение руководителей, что они непредусмотрительно, не посоветовавшись с московскими товарищами, дали просимое разрешение. Д-р Тиммерманн с его острой пронырливой седой бородкой и хитренькими золотыми очечками полдня возился вокруг черепа и уже назавтра выступил в газете с ошеломляющим сообщением: в шестом нижнем зубе справа у археостегаллозавра обнаружена золотая пломба.
11
В желтой капиталистической прессе тотчас посыпались статьи о советских фальсификаторах науки, обидные фельетоны, пошлые шуточки, карикатура – динозавр втиснулся в кресло дантиста, а тот, взобравшись на стремянку, сверлит ему зуб бормашиной и спрашивает: "Не беспокоит?" На голове у дантиста остроконечный красноармейский шлем-буденовка.
Между тем в научных кругах пломба вызвала замешательство. Допустить, что русские умышленно и с совершенно непонятной целью испортили ценнейший палеонтологический экспонат, было так же невероятно, как поверить в успехи стоматологии юрского периода. Д-р Хайнц Тиммерманн на вопрос влиятельного "Уорлд Рипорт" уклончиво ответил, что, вероятно, мы еще многого не знаем ни об успехах советской науки, ни о происходившем на свете 200 миллионов лет назад.
Профессора Кубэ вызвали для объяснений в Москву. Дома он не появился, а вскоре жену профессора, не предполагавшую о его приезде, сильно уплотнили, оставив ей из трех комнат лишь одну, маленькую, возле кухни. Тетеньке Анне Алексеевне было посоветовано, не мешкая, возвратиться в Кинешму.
12
За Карпушиным приехали однажды ночью, привезли к наркому. В кабинете был полумрак, только на столе у наркома горела лампа под зеленым абажуром. Напротив наркома, по другую сторону стола, сидел Франковский. Его гладко выбритое лицо было так бледно, что, казалось, слегка светилось в темноте.
"Ну, что скажешь?" – спросил Карпушина нарком.
"Вы о чем?" – удивился Карпушин.
Нарком вдруг сообразил, что Карпушин понятия не имеет о бурных событиях, развернувшихся вокруг черепа. В советской печати всякие упоминания про пломбу были запрещены, да и проникнуть на страницы наших газет им было неоткуда: корреспонденты сочиняли бравурные реляции об успехе отечественного павильона, сидя у себя в редакциях, по сводкам, доставленным из центрального агентства. Те, что пошустрее и поприлежнее, расцвечивали свои сочинения кое-какими подробностями, почерпнутыми из справочников, энциклопедий, учебных пособий по истории и географии. Известный очеркист У. дал в "Известиях" большой материал с продолжением. В первой части подробно рассказал о Нью-Реале, о разительных контрастах империалистического мегаполиса, о впечатляющем отличии нашего павильона от всех остальных. Во второй столь же образно, словно сам побывал, поведал о мезозое, его поразительных флоре и фауне, о внешнем облике и повадках археостегаллозавра, сам факт существования которого сделался известен лишь благодаря замечательному открытию наших ученых. Хозяин остался доволен очерком и, как всегда ночью, позвонил автору: "Я... прочитал... вашу статью". У., оторопевший от звонка, в первый момент не сообразил, что ответить. Не скажешь ведь: "Очень рад", или "И как, понравилось?", или даже просто "Спасибо". Но, человек тонкий, он быстро нашелся, отрапортовал по-военному: "Так точно, товарищ Хозяин!" Хозяин хмыкнул, сказал: "Работайте..." и положил трубку...
Нарком покусал губу, повернулся к Франковскому: "Ознакомь". Франковский протянул Карпушину папку с тяжелым черным штемпелем:
"Совершенно секретно" на желтоватом картоне. Нарком кивнул на второе кресло у стола. Карпушин сел и, поворачивая папку к свету, начал жадно перелистывать подшитые вырезки из заграничных газет, машинописные докладные, даже карикатуры, среди которых была и та, с дантистом в буденовке.
"Потрясающе!" – восторженно вскричал Толя, закрывая желтоватый картонный переплет.
"Не понял!"
Нарком даже привстал, что осталось незамеченным по причине его малого роста.
Торопливо, путаясь в словах, Толя стал объяснять. Нет никого, кому было бы выгодно или необходимо портить пломбой прекрасный череп археостегаллозавра. Тут достоверной гипотезы нет и, похоже, быть не может. Между тем пломба наличествует. Не значит ли это, что существует какой-либо укрывшийся от нас регион, где сохранились динозавры и вступили с человеком в определенную систему общения. А обнаруженная пломба – знак, сигнал, переданная нам весть. Или наоборот: что в мезозойскую эру на Земле уже имелась цивилизация, о которой сегодня мы не в силах догадываться. И тогда пломба – тоже весть, только не в пространстве, а во времени. Толя так увлекся, что даже руками размахивал, Франковский вспомнил, что в институте его прозвали "мечтатель".
"Косит? Или вправду чокнутый?" – наркома утомляла пылкая – не по делу – речь Карпушина.
"Так кто же пломбу-то впаял?" – он сердито куснул губу.
"Это как раз самое интересное!" – горячо отозвался Толя.
Нарком вылез из-за стола и (так Хозяин делал, размышляя), мягко ступая по ковру маленькими ногами, обутыми в глянцево начищенные сапоги, несколько раз туда и обратно прошелся по кабинету.
"Значит, так, – сказал он, возвратившись к столу. – Все, что говорил, изложишь письменно. Прямо здесь, сейчас. Кроме того, еще раз, подробно, где и как нашел череп".
"Так я уже писал".
"Еще раз напиши. Вдруг что-нибудь новое вспомнишь. Один раз забыл, другой раз вспомнил. Товарищ Франковский поможет, если надо".
13
"Хорошо твои органы работают!"
Нарком еще до стола не дошел – Хозяин плеснул ему навстречу в лицо сердитой скороговоркой. Концы век поехали книзу, в узких немигающих щелках желтела ярость. Нарком прикусил губу до боли, ее не чувствуя. В висках заколотилось вдруг выскочившее откуда-то из малолетства: "Господи еси, подхвати и пронеси!" – бабушка в деревне приговаривала.
"Прохлопали!.. Проморгали!.."
Хозяин кивнул наркому сесть, сам вышел из-за стола, принялся неслышно прохаживаться за спиной – хуже нет!
"Профессор Кубэ, двурушник, агент фашистской разведки... Этот Карпушин-Карлушин... Кстати, почему – Карлушин?.. Он что?.. Из немцев?.. Если не агент... – проверить досконально!.. – идеологический враг..."
Повернул к столу, потянул из-под пресс-папье исписанный с двух сторон листок.
"Все, что он пишет... – антидарвинизм. Идеалистический бред..."
Брезгливо отбросил листок в сторону:
"Куда смотрели органы, я спрашиваю?.. Прохлопали?.."
Закушенная губа наркома была солоновата на вкус, в ушах стучало: "пронеси", "унеси"... Хозяин снова сел в кресло, пошарил по столу и, не найдя чего искал, разогнул стальную скрепку для бумаг, принялся ею вычищать трубку. Набил свежим табаком, раскурил, сам ответил удовлетворенно: "Преступно... прохлопали"... В душе наркома робко, одним ноготком, заскреблась надежда.
У Хозяина сомнений не было: всё подстроили вражеские разведки. Чтобы перед всем миром осмеять, опорочить – сволочи! – достижения его страны, его достижения.
Накануне в газетах появилось сообщение центринформбюро: стремясь приуменьшить и очернить замечательные достижения нашей передовой науки, группа диверсантов, возглавляемая известным фашистским агентом Тиммерманом, при пособничестве шпионов и двурушников, прокравшихся в нашу ученую среду, повредила череп археостегаллоэавра, находку всемирно-исторического значения, представленную в нашем павильоне на выставке в Ныо-Реале. Но тщетно... и так далее. Кто не слеп, тот видит... Вся прогрессивная мировая общественность... Еще крепче сплотиться вокруг, повышать бдительность... В конце пословица: паршивый пес лает, а караван продолжает путь...
Сообщение поручено было написать очеркисту У. Хозяин лично дал ему по телефону необходимые указания – в тексте явственно слышались его интонации, кое-где даже акцент.
К сообщению в газете была приложена карикатура: доктор Хайнц Тиммерманн в виде паршивого пса, с торчащей вперед любопытствующей бороденкой, с длинным тонким носом, оседланным очечками, сунул голову в пасть археостегаллозавра, но тот, сомкнув челюсти, впился в его тощую шею могучими клыками. Под рисунком подпись: "Накось выкуси!"
На предприятиях и в учреждениях проходили митинги протеста, на которых зачитывали сообщение.
Но Хозяин жаждал победы безусловной и окончательной. Всему миру – накось выкуси! – показать кукиш. Он нетерпеливо складывал кукишем свои тяжелые, поросшие рыжеватыми волосками пальцы. Для победы ему нужен был новый череп – точь-в-точь такой, как прежний. Он заставит весь мир сунуть голову в пасть этой ископаемой скотине – пусть все посмотрят, есть ли что-нибудь у нее в зубах.
Наркому приказал найти и доставить новый череп до закрытия Нью-реальской выставки.
"И чтобы череп, – черканул в воздухе потухшей трубкой, – без сучка, без задоринки! Своей головой отвечаешь".
Надежда упорхнула из души наркома. Он-то знал, только страшился доложить: четыре спецэкспедиции, отправленные на место (Сурцза – проводником), так и не смогли найти отмеченный Карпушиным на картах и планах бункер.
Вытянулся по-военному: "Есть!"
"Унеси... Вознеси..."
Хозяин подавил на кнопку звонка, возникшему на пороге Почёсову приказал звать комкора Гусева. Протягивая для пожатия руку, дружески пошел навстречу ладному широкоплечему комкору.
"Есть такое мнение... товарищ Гусев... В ближайшие недели провести боевые учения... вашего Северного флота... Где-нибудь... невдалеке... от Нью-Реаля..."
14
"Помните, у кого-то есть про русских мальчиков талантливых? Дай им карту звездного неба, а они, хоть впервые видят, все равно тотчас в ней что-нибудь поправят".
"Помню, – отозвался Франковский. – Это у Достоевского. Наш учитель словесности в гимназии был большой его любитель".
И тотчас мысленно себя одернул: не следовало про гимназию, да и про Достоевского тоже.
"Вот и Толя Карлушин такой мальчик", – Октябрина, не отрываясь, смотрела на огонь. Для костра составили пирамидой три больших сухих ствола, огонь разгорелся вовсю, пламя поднялось высоко, вершина его моталась на ветру, от нее отрывались жаркие золотые гребешки и тут же гасли, словно ожегшись о прохладный воздух. Время от времени костер слегка оседал с треском, выбрасывая в темноту сноп крупных продолговатых искр.
В институте Октябрина работала лаборанткой. Она была дочерью священника, и, хотя отец умер еще до революции, оставив ее с малолетства сиротой, она, не слушая предусмотрительных советов ближних, упрямо писала в анкете, в графе "Из какого сословия?", – "Из духовного": в университет ее не приняли. Но при этом она была верной комсомолкой, пела от всей души "В коммуне остановка" и "Мы рождены, чтоб сказку сделать былью" и по убеждению сменила имя Анастасия, данное ей при крещении, на революционное – Октябрина. В институте она не засиживалась, все норовила в экспедиции, на ее круглом лице, постоянно покрытом ровным кремневого цвета загаром, ярко белели выцветшие брови.
Когда Франковский стал присматриваться к Карлушину, он узнал, что с Октябриной у них любовь. На его расспросы, порой окольные, порой шутливые, Октябрина отвечала не таясь. Она почти еще девочкой полюбила одного хорошего человека, много старше нее, – был ей этот человек вместе муж и отец. А потом Толя – и это совсем другое: он ведь одинокий, из беспризорников, у него никого нет, только комсомол и она, первая его любовь, он, хоть и умный ужасно, на самом деле совсем еще дитя малое, и ей он сразу и как муж, и как сын. Они уже два года вместе, да только то она в экспедиции, то он. А когда не в экспедиции, вечно он куда-то несется, занят чем-то необыкновенно важным. Недавно перед комсомольским собранием шли из столовки мимо ЗАГСа, он предложил:
"Зайдем – распишемся". Но ей так – неинтересно. Да и жилплощади все равно нет.
Встречаясь с Карлушиным, внимательный к людям Франковский понял, что тот необыкновенно доверчив и там, где не взяло его за живое, легко и послушно исполнит все, что ему ни посоветуешь. Но иногда Карлушин становился раздражающе неподатлив и неуступчив, и, как раз в тех случаях, где это было особенно необходимо, его никакими силами невозможно было заставить изменить свою точку зрения или, по крайней мере, не высказывать ее. Не по смелости, а по какому-то наивному бесстрашию он не то, чтобы не принимал, просто не понимал ни предупреждений, ни угроз.
Вот и с объяснительной запиской: какой софистикой ни опутывал, ни ломал его Франковский, всё впустую: Карлушин упорно держался своих неведомых цивилизаций. "Да вы понимаете, кто это читать будет?" – Франковский не назвал имени, только показал глазами на потолок. "И прекрасно! – искренне обрадовался Карлушин. – Он, как никто, должен знать, что, может быть, перед нами открываются новые, неведомые пути!"
Наркома теребили сверху, он мрачно пробежал исписанный Карпушиным листок. "Хрен с ним, так и пошлю, – решился он. – Готовься разгонять институт к ядреней матери..." Неделю спустя Франковский прочитал на возвращенной карпушинской записке: "Антидарвинизм. Идеалистический бред" – резолюция синим карандашом и подпись (роковой, острый почерк). Все же убедил наркома назначить Карпушина в состав экспедиции – без него и на этот раз сорвется. Он не рассчитывал, что успех повернет дело к лучшему (тот, на самом верху, незабывчив), но, может быть, все же смягчит первый удар.
Франковский осторожно выудил с краю костра небольшую тлеющую веточку, прикурил. Папироса, вспыхивая, разглаживала темные полоски морщин вокруг его красивого рта с тонкой ниточкой усов над верхней губой. Октябрина вдруг заметила печаль в чуть выпуклых глазах Франковского.
"У меня вся надежда на вас, Октябрина. Скорей всего, завтра мы, в самом деле, встретимся с чем-нибудь необыкновенным. И тут понадобятся ваши женские и материнские руки, ваше сердце. Карпушин должен сделать именно то, что он должен сделать, – ни больше, ни меньше. Уговаривайте его, удерживайте, как только умеете, если хотите сохранить. Ну, скажите ему, в конце концов, что у вас будет от него ребенок. Иначе, боюсь, этого мальчика карту звездного неба поправлять не попросят".
"Знаете, какая разница между Толей и нами всеми? – спросила Октябрина. – Мы рождены, чтоб сказку сделать былью. А Толя все время ждет, что быль сказкой обернется, каждый день ждет чуда. Разве его уговоришь?".
Франковский бросил окурок в костер и ничего не ответил.
15
Ужас в том, что все происходившее действительно было чудом. И Франковский сознавал это. Сознавал, что даже самый проницательный ум не в силах теперь ни предугадать, ни подсказать.
Из Москвы ехали втроем: Франковский, Карпушин и Октябрина. В райцентр прибыли утром. Здесь их ждали два сотрудника областного управления и проводник Сурцэа. Сотрудников звали одинаково, оба – Иваны Михайловичи, да и гляделись они схожими – резко очерченные скулы, крупный покляпый нос, зеленоватые глаза. У одного на висках проблескивала седина, и держался степеннее, – Франковский стал именовать его: Иван Михайлович-старший.
Самолет попарно перебросил экспедицию на плоскогорье. Сразу пошли к ущелью. Карлушину не терпелось поскорее на место, Франковский охолаживал его пыл. У входа в ущелье разбили лагерь. Натянули палатки, отобрали нужное снаряжение, оставили Ивана Михайловича-младшего дежурить – и лишь после того двинулись в глубь леса. Через четверть часа у них под ногами вдруг затвердела утоптанная тропа с ровными, прямыми краями.
"Откуда тропа? – удивился Иван Михайлович-старший. – Прошлый раз не было здесь никакой тропы".
"Может быть, вы шли как-нибудь иначе?" – Франковский сердито на него покосился.
"Как иначе? Нам же ихний план прислали, – он кивнул на Карпушина. – Да вот на деревьях и зарубки мои!"
"Вы уверены, что ваши зарубки? – спросила Октябрина. – Тут, кажется, еще ходили экспедиции".
"Я, товарищ, вырос в этих лесах. Свои зарубки узнaю". – Иван Михайлович-старший сунул поглубже кулаки в карманы кожанки и обиженно замолчал.
Сурцза шел впереди, следом за Карлушиным и, никого не остерегаясь, подливал на ладонь из бутылки и плескал через плечо.
"Люк!" – присаживаясь на корточки, радостно закричал Карлушин.
В самом деле на земле, засыпанной рыжей сухой хвоей, темновато поблескивала прямоугольная стальная крышка.
"Ну! Я же говорил! – Карлушин рылся в карманах. – Ах ты, черт! Нож позабыл!"
Иван Михайлович-старший достал из кармана большой складной нож с деревянной ручкой, открыл и, присев рядом с Карлушиным, провел лезвием под краем крышки.
"Странное дело! Не было здесь никакого люка! Вон, я ведь и флажок забил. Две недели назад не было здесь люка".
И правда, в полуметре от крышки торчал из земли колышек с привязанной к нему выцветшей тряпицей.
"Дайте мне", – Карлушин взял у Ивана Михайловича нож.
"Ой!" – Октябрина вскрикнула и отскочила в сторону: при первом же прикосновении Карлушина крышка с легким стуком готовно открылась, будто какая-то пружина подбросила ее кверху, разделяя на две половины.
"Путь открыт!" – Карлушин оглядел всех победно. Повернулся к Франковскому: "Разрешите!"
"Не разрешаю, – Франковский слегка улыбался одними губами. – Не разрешаю. Время позднее, темнеет. И взволнованы все чрезмерно. Только запорем работу. Отдохнем – и с утра пораньше, со свежими силами".
Сильно нажал подошвой сапога на створку крышки. Дверца люка захлопнулась.
"Пошли, товарищи, чай пить".
На полпути Иван Михайлович-старший спохватился, повернул обратно: нож забыл у чертова люка. Когда у самого лагеря, тяжело топая, догнал остальных, пригнулся к Франковскому, задышал в ухо: "Товарищ комиссар, там опять ни тропы, ни люка".
"Да ведь нож у вас в руке".
"Нож на земле лежал, а люка нет".
Франковский нервно хмыкнул.
16
Октябрина на четвереньках вползла в палатку. Толя, не раздевшись, крепко спал на подостланной полосе кошмы. Его руки, ладонями кверху, были вытянуты вдоль тела. Октябрина не столько видела, сколько угадывала его лицо. Она легла рядом с ним на кошму, взяла его руку в свои, приложила к животу. С месяц назад она поняла, что беременна, но Толе ничего не сказала. Хотелось хорошо поговорить, не в институтском коридоре, – и все недосуг. У них с матерью комнатушка на одном конце города, он в общежитии на другом. А тут еще эта история с черепом. Вот все закончится, тогда... Она несколько раз поцеловала Карлушина в щеку, но он не проснулся.
17
При ярком свете переносных фонарей стало видно, что стены бункера аккуратно выложены камнем, земляной пол чисто выметен, даже бороздки тянулись – от метлы. "Значит, после Карпушина был тут кто-то – следы заметены", – сказал Франковский. "Что за хренотия, понимаешь, мы уж тут шарили, шарили..." – Иван Михайлович-младший, заменивший старшего, который охотно остался дежурить в лагере, туда-сюда водил лучом фонаря, оглядывая помещение. "Ничего, случается..." – Франковский чувствовал, что растерян, и старался действовать спокойно и осмотрительно. "Может быть, здесь шпионы прячутся – голос у Октябрины звенел взволнованно. – Граница рядом". "Эрен прячется, – отозвался Сурцза и отхлебнул из своей бутылки. – Красноармейцы смелые ребята – никто не вернулся". "В какое время живешь, гражданин Сурцза! – пристыдил его Иван Михайлович-младший. – Вот врежу тебе по затылку, враз эту хренотию забудешь". Все замолчали, сразу сделался явственно слышен шум воды. Франковский, вглядываясь в каждый открывавшийся лучу фонаря кусочек пространства, обошел помещение: бункер был пуст. "Вот здесь череп и лежал, – Карлушин светил себе под ноги. – И земля примята. Это нам знак оставлен! Кругом подметено, а здесь примято". "Толя, не надо", – попросила Октябрина. "Не переступайте, пожалуйста, ногами, я сам посмотрю, – Франковский приблизился, удивленно повернулся к Карпушину: – Но ведь это не след – это еще один люк". "Люк? Странно, как я сразу не понял? Впрочем, может быть, он только в эту минуту и появился". "Толя, не надо", – попросила Октябрина. "Не исключено, – сказал Франковский. – Иван Михайлович, у вас нож есть?" Иван Михайлович-младший протянул ему складной охотничий нож с деревянной ручкой. "Спасибо, у меня свой", – Карлушин сунулся в карман, но дверца люка вдруг сама, без всякого ножа, отворилась. Шум воды стал слышнее. "Посмотрим что тут", – Франковский опустился на колени, заслонил широкой спиной отверстие. Крашеные суриком железные скобы лестницы вели куда-то совсем глубоко вниз – дна не видать. Франковскому почудилось на мгновенье, что там, внизу, мелькнул свет, но, может быть, только почудилось, может быть, это луч его фонаря отразился, ударившись о какую-то поверхность. У входа в люк небольшая рукоятка, тоже покрашенная суриком, над ней жестяная табличка с нанесенным чертежом. Франковский вытащил из нагрудного кармана френча очки. Сообразил: если повернуть рукоятку, поток воды в подземной коммуникации изменит направление, – шахта будет затоплена. Никому ничего не сказал. Поднялся на ноги, отряхивая с колен землю.
"Пойдете вниз, Карпушин, – (Толя чувствовал, как дрожит хохолок у него на макушке.) – У вас одна задача – череп археостегаллозавра. И ничего больше. Возьмете с собой полевой телефон. Докладывайте обо всем, что происходит. Приказания выполняйте неукоснительно. Ясно?"
"Товарищ комиссар, может, я с ним?"
"Боюсь, Иван Михайлович, что нам с вами череп не отдадут. Сурцза пойдет. Берите телефонный аппарат, Сурцза".
Проводник пристроил через плечо тяжелый защитного цвета ящик на брезентовом ремне.
"Толя, возвращайся скорей", – Октябрина вдруг заплакала.
"Ты что, дурочка! Я туда и обратно".
Франковский взял Октябрину под руку: "Ну, ну, так мы не договаривались".
18
Трубка долго молчала (видно, очень глубоко пришлось спускаться). Франковский так крепко прижимал на ней рычажок, что у него побелели пальцы. Он начал уже отчаиваться, не испорчен ли аппарат, когда в трубке раздались, наконец, шорох и треск. Сквозь них с трудом просочились слова Карпушина: "Невообразимо... музей... динозавры... замечательные образцы..."
"Череп, череп ищите! – Франковский сердито топнул ногой. – Вы меня слышите?"
"Слышу... слышу... – шуршало в трубке, – здесь непохожее что-то... все непохожее... незнаемая земля... следы человека... изделия из золота..."
У Франковского вспотели волосы.
"Ищите череп!.." – он кричал.
"При чем... череп... неважно... череп... здесь... замечательное развитие..."
Наконец: "...цивилизация..." – продралось к Франковскому ужаснувшее его слово.
"Карпушин! Вы с ума сошли!.. Карлушин!.."
Он быстро протянул трубку Октябрине: "Скажите ему: немедленно возвращаться! Иначе плохо будет! Немедленно!"
Октябрина что было сил прижала рычажок: "Толя! Возвращайся назад! Слышишь, Толя!"
"Жди... жди..." – слышалось в трубке.
Она громко заплакала:
"Толя! Слышишь, Толя! Скорей! У нас ребеночек будет! Мальчик!"
"Жди! Жди!"
Франковский выхватил у нее трубку:
"Позовите Сурцзу! Слышите? Сурцзу позовите! Сурцза, немедленно наверх! И тащите Карпушина... Карлушина... живого или мертвого!"
"Иди на х...! В тюрьму посадишь!" – удивительно ясно зазвучал в трубке высокий, чистый голос Сурцзы.
На другом конце провода, там, в глубине земли, что-то хряснупо – связь оборвалась.
"Всё. Конец. Катастрофа", – понял Франковский. И услужливый ум тотчас пособил: катастрофа. Комиссар повернулся к Ивану Михайловичу-младшему, приказал: "Уведите гражданку!"
"Никуда я не пойду! – Октябрина метнулась к люку. – Я Толю ждать буду!"
"Что, два раза повторять!" – заорал Франковский.
Иван Михайлович-младший поймал мокрую от слез руку женщины, с силой завернул ей за спину: "А ты, гражданка, тут хренотию не разводи! Я те пальчики-то переломаю. Ну, быстро, лезь наверх!"
Франковский нагнулся к люку, суетливо нащупал рукоятку...
19
Он едва успел выбраться из подземелья. Дверца люка захлопнулась сама, прищемив ему пальцы. Морщась от боли, он неторопливо разминал их в своей маленькой ладони.
"Глядите, товарищ комиссар: люк был – люка нет. Да и тропы тоже".
"Придержите язык!"
"Понятно, товарищ комиссар", – Иван Михайлович-младший приложил к козырьку руку.
Октябрина сидела на рыжей от хвои земле, уткнув лицо в колени. "Аленушка! Черт бы ее подрал! – раздраженно подумал Франковский. – Что-то теперь с ней делать надо. В Москву нельзя ее везти".
Он закурил папиросу, затянулся раз-другой. Поднял голову, Серое небо светлело между вершинами высоченных сосен. В памяти комиссара возникли пустые глазницы, кривые клинки зубов. "Господи, сделай так, чтобы нам никогда не выйти из этого леса!.."
20
Их долго несло потоком. Вода все прибывала. Карлушин захлебывался. В какой-то миг он попытался вдохнуть – и почувствовал, что воздуха нет больше: на грудь будто положили тяжелую каменную плиту, рот наполнился водой. Он вдруг увидел классную комнату в своей 24-й трудовой школе, черную доску, протертую на перемене мокрой тряпкой, учителя Илью Гавриловича, выводящего сероватые буквы (как пишется мелом по мокрому): "Конец". Но тут ему неожиданно удалось набрать в легкие воздуху, он больно ударился обо что-то спиной – и открыл глаза. Воды больше не было. Они с Сурцзой сидели на полу в ярко освещенной комнате без окон: судя по шкафам с химической посудой, по длинным столам, уставленным приборами, это была лаборатория. На стене висела большая географическая карта, поражавшая неведомыми очертаниями материков и океанов. Сурцза похлопал себя по карману: "Бутылку потерял".
Отворилась дверь, появился худощавый человек в черном комбинезоне. У него было смуглое задумчивое лицо, темные с проседью волосы, длинные, до плеч. Он бросил на стол два комбинезона, таких же точно, как тот, что носил сам: "Вот. А то мокрые совсем". Пока переодевались, повернулся к ним спиной, что-то помешивал в укрепленном на штативе градуированном стакане.
"Прошу", – движением руки позвал идти за ним. Распахнул дверь – они вышли на вырубленный в скале каменный балкон и замерли. Под ослепительным голубым небом зеленели внизу луга и рощи, причудливо изогнулась сверкавшая на солнце лента реки. Кое-где белели среди зелени красивые строения, явно принадлежавшие людям. "Что это?" – вскрикнул пораженный Карлушин – из ближней рощи показалось несколько огромных животных – они остановились прямо под балконом и, вытягивая длинные морды, объедали с дерев листву. "Игуанодоны, – отозвался незнакомец. – Но вас ведь археостегаллозавры интересуют, они ближе к реке, вон там, за домом с башенками. Хотите, пойдем?"
Все трое начали спускаться по каменной лестнице с высокими ступенями. Незнакомец, шедший впереди, обернулся, показал рукой на небо: "Ни облачка. А по радио обещали дождь".
|
|
|