Панихидные песнопения

Одесское издание сборника Павла Тычины "Панихидные песнопения" отмечено повсеместно. Не просто как уникальная находка, ибо цикл стихотворений юного Павла, зрелый советизированный Павел Григорьевич забыл и восстановить не пытался, но и как результат исследовательской работы нашего земляка Сергея Лущика, и как память о замечательном украинском художнике Михаиле Жуке, многие годы жившем и умершем а Одессе, в архиве которого чудом сохранились "три двойных листа бумаги формата 35х22, про-шитых ниткой". Когда-то во времена доисторические (то есть дореволюционные) Михаил Жук учил Павла Тычину рисовать в Черниговской духовной семинарии. Учил небезуспешно, ибо талант поэта был многогранен. Тычина не только хорошо рисовал, но и пел в церковном хоре. Но, вот беда, пользоваться всеми этими талантами не стал. Судьбы учителя – Михаила Жука и ученика – Павла Тычины сложились слишком уж различно, и прилагаемые к сборнику письма поэта к Михаилу Жуку и по поводу Михаила Жука – свидетельство этого отличия. Тычина был известен настолько, насколько мог быть известен чиновный литератор в СССР. Михаил Жук был безвестен настолько, насколько мог быть безвестен в СССР хороший, но абсолютно, органически, неофициальный художник. И в позднем их диалоге горько чувствовать обиду просителя и извинительную отмашку Благодетеля. Нет, Павел Тычина своего старого учителя не забыл, и при редких встречах по старой традиции целовал старому учителю руку. Помогал деньгами. Но чувствовал какую-то смутную вину, понимал, что художник таит на него обиду. Жизнь, впрочем сложилась бесповоротно. Был поэт человеком занятым – "три заседания на день", к тому же "вызывали в Москву на идеологическую". Времени и сил у Тычины хватало как раз – подать старику надежду, но не складывалось никак – довести дело до ума.

Планы Жука переселиться в Киев, в которых было обещано ему Павлом Тычиной содействие, не осуществились. Не был издан (и не издан доселе) литературный труд преподавателя Черниговской семинарии, в чем также Павел Григорьевич обещал содействие. Он даже думал что-то написать в качестве то ли предисловия, то ли послесловия. Но что-то очень краткое. Опять же по причине огромной занятости. Сегодня, похоже, есть у нас определенность в отношении тех дел, которыми был занят государственный муж.

Депутат-лауреат Павел Григорьевич Тычина мало кому интересен. Певец коллективизации и индустриализации, придворный поэт нескольких советстких режимов, автор стихотворений, по которым калечили литературный вкус учеников средних школ, объект бесчисленных шуток и эпиграмм-пародий ("в поли трактор дыр-дыр-дыр, я в колгоспи брыгадыр") остался в истории. Но об этой истории (вместе с поэтом) все стараются забыть как можно скорее. Если о Маяковском все знали, что он покончил с собой дважды, в первый раз – наступив на горло собственной песне, а второй раз – разрядив в себя револьвер, то о Тычине почти никто этого сказать не мог. Но помню: пожилой преподаватель украинской литературы, обладатель легендарного имени-отчества (Владимир Ильич), однажды, когда я, восьмиклассник, не мог без смеха продекламировать до конца знаменитую "Песню трактористки" ("Ой, артиль моя, Трояндо, маркизет-мадаполам, вышывала я узоры з трывогою пополам"), во время перемены сказал мне с горечью, что смеяться не над чем, что Тычина был прекрасным поэтом, но... И только рукой махнул. Позже довелось мне прочитать первую книгу Павла Тычины – "Солнечные кларнеты". И вот теперь, сохраненные Михаилом Жуком и найденные Сергеем Лущиком стихи – "Панихидные песнопения" подтверждают: Тычина был (или – мог быть?) прекрасным поэтом. Да, он из тех, кто наступил на горло собственной песне. Мы даже можем теперь сказать, какой именно была загубленная песня. Для раннего Тычины характерны чистая, искренняя лирическая интонация, звукопись, свободная ритмика, прекрасное знание церковной лексики (все же семинарист!) и чувство природы, как храма, гармоничного и прекрасного...

Мне представляется, что использование литургического текста в "Панихидных песнопениях" заслуживает особого внимания. Несомненно, каждый человек, воспитанный в православной традиции, провожавший в последний путь своих близких, отмечавший годовщины смерти, знал и помнил тексты заупокойной службы – панихиды. А молодому Тычине приходилось не только слышать, но и петь траурные песнопения. И прощание с любовью естественно превратилось для поэта во вселенскую заупокойную службу, где молящиеся – просторы полей, рощ, черные тополя и ели. Литургический текст в стихах раннего Тычины растворяется в общем, пантеистическом восприятии мира, природы. Именно к природе, а не к Богу – обращение поэта: "Хоть ты люби меня!". В том, каким образом используется текст панихиды, видно скорее знание, чем вера. Некоторые метафоры, быть может, помимо воли поэта выдают ироническое отношение к церковности. Так, обгоревший пень стоит как поп над могилой. И все же, общая драматургия цикла соответствует структуре православной заупокойной службы. В первом стихотворении – парафраз стихиры "Приидите, последнее целование отдадим...". Затем – звон (второе и десятое стихотворение). Если забыть о том, что заупокойная служба начинается и завершается траурным перезвоном колоколов, повторение этого стихотворения в начале и в конце цикла может быть непонятным. В третьем стихотворении цитируется "Трисвятое" – молитва, которая включается почти во все церковные службы, а в панихиде это – первое песнопение: "Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас!". Четвертое стихотворение – парафраз 118 псалма с тропарями по умершим: "Благословен еси, Господи, научи нас оправданиям Твоим!". Во время чтения этого псалма – самого объемного во всей Псалтири, хор отзывается рефреном: "Благословен еси, Господи!" И вся структура четвертого стихотворения цикла повторяет последовательность (или последование) этой части заупокойной службы. В пятом стихотворении – переосмысление тропаря по усопшим "Со святыми упокой, Христе, душу раба (рабы) Твоея идежде несть болезнь и печаль и воздыхание, но жизнь бесконечная!". Быть может именно этот раздел цикла наиболее мистичен и в то же время – подчеркнуто нецерковен и даже кощунственен. Поэт будет единственным сыном своей возлюбленной, как Бог-Сын у Отца! В шестом стихотворении – отзвук стихиры святого Иоанна Дамаскина "Плачу и рыдаю, внегда помышляю смерть". В восьмом стихотворении – слова "надгробное рыдание" взяты из песнопения, завершающееся словами: "надгробное рыдание творяще песнь: Аллилуиа!". Этот смысл песнопения – претворение рыдания в хвалебную песнь Господу теряется в стихотворении, рефрен "Надгробной рыдание. Надгробное…" откликается ударами погребального колокола... И, наконец, "Вечная память" (девятое стихотворение) – песнопение, завершающее панихиду. Я позволил себе остановиться на литургических ассоциациях лишь потому, что они составляют костяк стихотворений и определяют общую драматургию цикла.

Увы, в "Панихидных песнопениях" чудится не только оплакивание ушедшей возлюбленной, колокол звонит и по самому поэту, по мечтам его юности, по искренней жажде творчества. К сожалению для Тычины-поэта, помимо всех талантов уже нами упомянутых, он обладал еще и талантом приспособленца... Да дело минувшее, ничего уже не поправить. И предлагая читателю свой перевод "Панихидных песнопений" на русский язык, я отдаю долг лирическому поэту, которого в свои юношеские годы слишком строго судил, не будучи в состоянии тогда осознать всю мощь и неумолимость той силы, частью которой стал в конце концов юный черниговский семинарист Павло Тычина, оплакавший в ранних стихах то ли умершую возлюбленную, то ли ушедшую любовь.

Б.Херсонский