Реквием по генеалогии

Городок был похож на пыльную витрину галантерейного магазина. В центре стояли часы с боем – украшение, гордость и память о лучших временах. Иногда они трубили насморочным звуком, и тогда жители говорили: "О!", поднимая вверх указательный палец. Так они приветствовали таинство жизнеутверждающего проистечения – свою галантерейную надежду. Они говорили друг другу: "Желаем счастья", и переводили фокус зрения за горизонт – туда, где оканчивалось стекло витрины, начиналась деревянная рама с парочки: кавалеры снимали пиджаки и набрасывали их на зябкие девичьи плечи.

На полу витрины были щедро разложены кошельки и футляры от очков, и в их суконных и бархатных апартаментах жили самые уважаемые семьи облупленной краской и откуда иногда свистел сквозняк, заставляя шелестеть и раскачиваться пастельный атлас и кружево развешенных лент, в сплетениях которых прятались влюблённые– главный галантерейщик, психиатр, протезист и дамский мастер. В престижных, но неуютных футлярах одеколонов жила богема. Актёрки подрабатывали вязанием, и считалось хорошим тоном иметь кофточки и шарфики от... "Знаете, она ещё играла блондинку: от неё ушёл муж к... вы должны знать – у вас, кажется, такой же шарфик. Подумать только, надо же – те же нитки – они все живут со всеми..."

Но большинство горожан теснилось на многоклеточных шахматных досках, в карточных домиках, а некоторые даже в тюбиках от губной помады, где всегда был риск вляпаться.

Фармацевт овдовел очень рано и, как было принято в фармацевтических кругах, женился на сестре своей бывшей жены – трогательно хорошенькой и необразованной бесприданнице. Когда-то у фармацевта была своя аптека – чудесная комната со шкафами, наполненными таинственным бутылочным сиянием и горьким нежным запахом. А потом морскую раковину купили... Это всегда происходило одинаково трагично и непонятно – являлся Пятипалый и поглощал безвозвратно – никто не был защищён от рока.

Самым безопасным местом считались часы с боем, но там, среди рычагов и зубчатых колёс обретались пьющие и страшноговорящие часовщики, а на чердаке вместе с чучелом лысеющей птицы жил сумасшедший философ. Он писал серовато-коричневыми перьями свой труд. Его боялись даже самые отчаянные и говорили, что в ночь перед каждым явлением Пятипалого, слышат, что философ плачет и что-то бессвязное кричит. Говорили, что когда он испишет последнее перо, распахнётся завешенная паутиной дверь, в ней появится голая птица и прокукует конец света.

Фармацевт не мог смириться с утерей аптеки и потому был нервен со своей молодой женой. Она ничего не смыслила в латыни и мучительно стыдилась и краснела всякий раз, когда он заговаривал с ней по-учёному, как будто забывая с кем имеет дело... Она обращала к нему молящие о прощении глаза, а он трагически хватался тремя пальцами за лоб и восклицал: "Боже, о-о-о..." Обычно кульминация происходила ближе к ночи, и кротость юной жены вознаграждала учёного мужа. Но иногда порывы гнева застигали его в полдень или даже утром, и тогда женщина закрывала глаза.

Похоронив мужа, жена фармацевта посмотрелась в зеркало – там отразилось постаревшее лицо, и ей стало стыдно за морщинки у потухших глаз. На вдове женился, как было принято, брат фармацевта. Он был шутник, весельчак и игрок. Шутя назвал жену "Бабкой", и прозвище прилипло. Прожили вместе они не долго. Однажды Бабке стало плохо от стакана чая, приготовленного мужем, и её увезла скорая помощь. В больнице ей стало лучше, и она на следующий день вернулась домой, но там уже не было ни мужа, ни денег, доставшихся ей в наследство от первого брака, исчезли даже книги на латыни..

Скоро стало известно, что весельчак перебрался жить в дамский кошелёк из крокодиловой кожи. На деньги фармацевта был сделан ремонт подкладки и куплены новые полки для латинских книг. Молодожёны были вхожи в лучшие дома. Их сын выучился на фармацевта, умел жить, мило балагуря, был завидным женихом и женился традиционно, как принято среди фармацевтов: осчастливил сироту из близкой родни – трогательно хорошенькую бесприданницу, которая робела своего учёного мужа и вздрагивая, заливалась жарким румянцем при звуке латинских слов.

Его родители умерли в одночасье, и прошёл слух, что было подмешано, но слух – дело житейское... мало ли что говорят злые языки... Говорят, например, что кошелёк – из искусственного крокодила, и что философ был сыном фармацевта от первого брака, но не преуспел в латыни, ушёл на войну и там сошёл с ума...

Карточные домики были на снос. Так и строились – на снос. Но в них успевали прожить два и даже три и четыре поколения. Там всё время что-то падало и ронялось. На ступеньках все спотыкались, о косяки бились, натыкались на углы и проваливались в рытвины, колодцы и люки. Пахло хлоркой. Жители тасовались с просительным выражением на лицевой и угрожающим – на тыльной стороне. Все мечты были о сносе. Все разговоры были о "когда нас снесут и как получим новую жилую клетку". Но когда свершалось долгожданное чудо, новые клеточные страдали от ностальгии и говорили, что прежде было свободней и живописней, что утеряны цель, смысл жизни и что рок сыграл ими в дурака.

Три женщины проживали в углу сползающего вниз каре. Старшая прислуживала средней и младшей. Она была одета в старую кофту и белый платочек. Лицо её смотрело как с древней закопчённой иконки, помещённой в глубину плохо освещённого иконостаса. Зимой и летом она выносила помойное ведро и ходила к колонке за водой, что-то мыла и скребла. А в свободное время сидела в оцепенении за печкой и смотрела скорбными глазами. Средняя где-то работала и приносила домой сумку с едой. Молодая страстно мечтала о сносе. Потом она родила девочку, а старшая умерла – и всё осталось как прежде: старшая носила ведра, скреблась и затихала за печкой, средняя работала и приносила домой сумку, а младшая мечтала о сносе...

На шахматных досках все были на виду: перегородок между клетками не было и люди приспособились к безразличию и не замечали друг друга. Говорили: "не бери в голову" и "не обращай внимание", а любимым утешением было: "расслабься и получи удовольствие". Конечно, с удовольствием там проживали только самые способные не думать, что не каждому дано – для этого нужно особое свойство. Но за три-четыре поколения произошёл естественный отбор, многие ушли на войну и там героически погибли защищая родину, а в новых поколениях рождались и умирали не приходя в себя – приходить уже было некуда.

Правда, иногда в непогоду болели мертворождённые мысли, а когда на площади простужено ворчали часы, поднимался вверх палец, восклицалось "О!" и надеялось на счастье "по весне жизнеутверждающего проистечения", как красиво сказал поэт, живший в хрустальной пробке от французских духов. Слова были крылатыми – летали на воле и не привлекали внимания, а если кто-то случайно заговаривал о смысле слов, то присутствующие злились и требовали прекратить выражаться в общественном месте. "Не берите в голову" – напоминали самые легкомысленные. Обычно это были прыгающие вбок лошади. Они исчезали уже в конце фразы и их здоровое ржание и мощные ляжки подтверждали верность сказанного.

Пешки были тугодумы. Они передвигались шажком, носили форму в подтверждение своей лояльности, но при этом неожиданно больно били из-за угла. Ходить по трупам, как большие фигуры, они не умели, зато отлично размножались.

Высшей ценностью была, конечно, сама клетка. Говорили, что раньше фигур было меньше, чем клеток, и они жили по закону. Но потом шахматы купили и, потеряв одну пешку, заменили её не то копейкой, не то пуговицей, после чего наступил беспредел. Поначалу пешки пытались скакать вбок или носиться по диагонали, но скоро поняли, что не умеют и, решив не брать в голову, что получалось просто, стали размножаться естественным для клеточных образом, воспетым поэтом как "весна жизнеутверждающего проистечения", за что он и получил хрустальную пробку от французских духов.

Однажды на одной клетке родился трудный ребёнок. Вначале он был как все, но потом обнаружились странности. Так, ребёнок всё время пытался куда-то спрятаться. Он городил из стульев и занавесок пещеры и пытался жить там. Утаскивал в укрытие свой горшок и ни за что не хотел пользоваться им как все нормальные дети – сидя посередине своей клетки и весело переговариваясь с соседями. И ещё он задавал вопросы: смотрел круглыми глазами и задавал дурацкие вопросы. Ему говорили: "Не бери в голову", а он спрашивал: "Почему?"

Ребёнка пытались лечить. Он месяцами лежал в больнице, где стулья были привинчены к полу, а по ночам не выключался свет. Болезнь называлась хроническим эгоизмом и не поддавалась лечению. Несчастные родители жили в страхе, что общество заподозрит в них источник дурной наследственности, и всё время следили друг за другом, обвиняя в эгоизме и призывая в свидетели родню и соседей. Ссоры и скандалы на клетках всегда находили сочувствие у зрителей, скрашивали жизнь и наполняли её динамикой. Семья сосредоточилась на борьбе с недугом: больному ребёнку отдавали все силы и время – не спускали с него глаз, ни на минуту не оставляли одного. Все это видели и жалели безутешных и преданных родителей. И всё же, однажды ребёнок сбежал... Говорили, что видели его среди часовщиков и, как будто, даже близко от логова философа...

Пятипалый был единственным, что равняло всех – никто не был защищён от его ужасного появления. Сминались шёлковые небеса, в воздух взлетали шкатулка или гребешок и исчезали, словно втянутые в воронку смерча. Их больше никогда не видели, а после его явления горожане несколько дней были особенно торжественными, чинными, вежливыми друг с другом. Говорили: "Пронесло" и "Все там будем". Отдавали друг другу старые долги и гладили детей по голове. Но если Пятипалый долго не являлся, начинались беспорядки – скандалы и даже потасовки. Терялся ритм, словно давало перебои сердце. Казалось, не хватает воздуха и, вот-вот, в грудь вопьётся страшная игла, но небеса сминались навстречу молитвам и таинство жизнеутверждающего проистечения продолжалось...

Галантерейная лавка была на бойком месте – рядом с пивной, и захмелевшие прохожие легко расставались с пятаками, чтобы купить какую-нибудь безделушку, а в соседнем доме – наискосок – была женская гимназия, и барышням всегда были нужны ленты и бисерные кошельки... Витрина обновлялась почти каждую неделю.

1998