Фантазия на тему...

Ефим Ярошевский. Провинциальный роман(c). – Одесса, 2002.

"Провинциальный роман-с" Ефима Ярошевского, однажды заполучив, невозможно выпустить из рук. За эту радость каждого дня как не сказать автору что-то хорошее. Желание воплотилось в этюд о природе "роман-са" и фантазию на тему "роман-са". Фантазия – на два голоса. Курсивом – голос автора "Провинциального роман-са" Ефима Ярошевского.

ТОТ СЧАСТЛИВЫЙ СЛУЧАЙ

Сотворив некое подобие чувственно-аналитической "рецензии", вобравшей в себя попытки что-то сказать о "Провинциальном роман-се" и передать ощущение радостного головокружения от того, что есть это "чистое золото прелестной прозы (без ложной скромности говоря" – вот именно, дорогой автор), упрячу ее куда-нибудь не очень далеко, впрочем. Потому что немного жаль параллелей, ассоциаций, образов, погребенных там, – "длящийся дефис", "автор – одинокий солист" (упрямо ведущий свою безнадежную партию, свое "соло трубы"); "рондо" (кружение мотивов полета, тоски, суеты сует, дождя, разрушения, коней, города, свободы, побега); "замкнутый круг" ("роман-с" без начала и конца, читается вразброс – и "по кругу"); "концентрат" (в "роман-се" – роман за романом, одна фраза – целый роман); "три кита" (на которых держится внутренний "сюжет" романа – и жизнь автора). Музыка стиля, языка… – "Ночью на Костецкой лают собаки. В тумане мерещится им Бог знает что. Бог знает кто мерещится им". Такое острое наслаждение – погружаться в эти "слова, слова, слова". В этот "экспрессион, абракадабру, изощренный мат даровитого художника, жалобы, любовный бред, пейзажи…". Туда, где "какая-то смесь: догадки, фразы, прозрения". Чистое золото… (А когда с разбега нале-тишь на… как бы сказать… С подоблачных высот ухнешь, к примеру, в разноцветные отбросы, на свалку (или того хуже), – автор поможет справиться с ошеломлением: "Грубо? Зато правдиво". И нечего возразить).

…Все написанное бледнеет перед тем главным, что можно сказать о "Провинциальном роман-се" и его авторе. Сказал это Иосиф Бродский будто и в самом деле о них – "Когда я читаю прозу, меня интересует не сюжет, не новеллистика, а просто литература, писание. Всегда следует разграничивать, с кем вы имеете дело – с автором романа или с писателем. В счастливых случаях имеет место совпадение. Но слишком часто роман становится целью писателя. В то время как целью писателя должно быть нечто иное: выражение мироощущения посредством языка. А вовсе не посредством сюжета".

ТАК И ВИЖУ – …

Неспешно, неслышно проплывал он – высокий, худощавый, усталый – сквозь красивый, но не очень ухоженный город. Вплывал в жилища друзей и приятелей, сатаневших от вечной сырой тоски, слушал их удивительные речи, вступал в разговор сам. Выскальзывал, передвигался дальше. Когда направление изменяло нужному, взмывал на чутких Пегасьих крыльях к звездам. Возвращался, продолжал двигаться медленно, по колено в воде своего романа (вода потом стала пылью), боялся расплескать все шорохи и бульканье, и звуки жизни. Шел на службу. И так хотел, чтобы оставили его все. И не было никого лучше его и несчастней.

А город погружался в осень и дождь. Впереди маячил декабрь и опять зима. И они, бедные, спрашивали, куда же им пойти, и находили, куда, и собирались часто. В укутанных вещами комнатах тонули в диванчиках, пили чай, читали стихи, смотрели на огонь. Ждали. И все они были у него в кармане, все в переплете. В любезном ему романе, где им больно, приятно, щекотно, интересно, пикантно и местами остро.

Хотя всегда в красивый город приходила весна, – он осенний. Желтый, мокрый, серо-темный. В нем жить нельзя, – даже если очень хочется. Тоска… (Убить, что ли, бармена, – а заодно разгромить кофеварку?). Бедная, убогая жизнь. Так хочется другой, радостной. Хватит стеснения, борьбы. Так хочется свободы! И ветра! И денег! А больше всего – вырваться! Удрать! (Или вырвать…).

Дома он шелестел манускриптом, черкал, правил – совершенствовал свое беспримерное творчество. Намывал чистое золото прелестной прозы. Плел тонкое кружево слов из нитей-дней несуетливой, несуетной, свободной от погони за славой и куском жизни. И стало сокровенное откровенным.

Теперь в этом видят "стенограмму мощной литературно-художественной тусовки", "памятник поколению литераторов и художников", "эпос о битнической Одессе", "тайную игру", "живописную натуралистически-сюрреалистическую картину жизни одесской полу-диссидентской богемы 70-х" и все такое. А я – хронику желаний, порывов, снов, фантазий, смятений, терзаний – удивительную "психограмму" автора на фоне свихнувшегося времени. И это черт знает… черт знает, как хорошо.