Ольга ТАТАРИНОВА

"Брось тень; спеши к истине..."
Г. Сковорода[2]

"Beyond the Cloud" – кроме того, что последний, обожаемый, неповторимый, абсолютно внутренне родной Антониони, это еще и память второй половины ХХ века, кинематографическая: популярные детективные, эротические сюжеты развлекательно-массовой индустрии, их дебильные клише – отдельно, подлинная жизнь чувств – отдельно, непонятная, темная, никого уже не интересующая, кроме ее жертв.

Чудесен город был по ночам. Когда можно ставить слова в любом порядке. И каждый раз получается что-нибудь новое, иное. Тончайшие оттенки смыслов, чувств. Не тех чувств, что вы имеете в виду, а совершенно особое чувство от точного наименования. Неожиданный ракурс. Ни у кого нет такого языка. Ни у одного народа.

Как есть Явление, но нет страны, чтобы это понять.

Мечтала о кино, бредила им, мысленно кадр за кадром мастерила и смотрела – в несуществовании беспространственного ничто – то, что никому никогда не увидеть, и вряд ли это могло быть кому-нибудь интересно... Может быть, я даже и знаю, в чем тут дело, но ничего нельзя поделать с пристрастиями.

Русский интеллигент – человек без родины, без семьи, без друзей, без имущества, без иллюзий. Если он хочет быть привязанным хоть к чему-нибудь в жизни, ему остается оказывать благодеяния нищим, увечным, больным, неокосневшей детворе.

Слово – ничье, язык истины молчалив и невнятен, жизнь затмена миллионами неонок и фейерверков и опасна для жизни; слово – единственное, чего нельзя отнять – в тиши души или в тиши интернета.

Люди, которые, говоря, заикаются, бекают, мекают, ищут слова – достаточно умны и чувствительны, чтобы знать за собой уйму неблаговидных, с их точки зрения, или, как им кажется, с точки зрения общественности, мотиваций, и боятся выдать их сгоряча. Но самое таинственное в человеке – этот его моральный страх.

По ночам, когда в теплой тени прятался жреческий храм с выступающими под фонари античными колоннами (библиотека университета), улицы были пусты, лотосовейный запах акаций смывал с них площадной срам самодовлеющего питания и резни беззащитных фитоядных куриц, парнокопытных особ обоего пола, мучительное мычание бойни блекло в ушах, плавно покачивались ветви айлантов и тучно цветущие за бордюрами канны меняли свой кровавый иероглиф на черный, – Я выползала на тротуар, украсив по возможности свой панцирь знаменами ничтожного достоинства и вечно плачущей гордыни: надевала свое лучшее светлое платье, неописуемой простоты.

Светлое платье знаменем ничтожного достоинства в темноте, акации лотосным веянием небожительства (что само по себе смешно, потому что все на земле цветет и пахнет о весне и спаривании), густосиний неоновый свет галантерейной вывески над темной мерцающей рекой внутренней речи, и все молчало. Трассы автомобильных подфарников оставляют кромешные пульсирующие струи на проезжей части каменного проспекта – если фотоаппарат на балконе и выдержка длительностью в ночь.

Белая лепнина ампирного особняка движется в тени акаций, маячит, удаляясь вдоль высвеченного слабыми фонарями бульвара, с темными альковами лавочек под сводами лип и молодых тополей. Изредка тихая пара, обнявшись, скользит в теплом дыхании ночи куда-то прочь от слепящего призрака бичующей солнечной жизни, и уходит в молчание.

Город, тайна которого открывается ночью: не имеющий ничего общего с дневной канителью, крикливой безъязыкой бездарностью человеческих собраний, измученных неутомимой ненавистью и жаждой мести, жаждой первенства, жаждой власти, жаждой растереть в порошок – порохом, свинцом, взбесившимся атомом; легко приходящих к согласию уничтожить: охота: питание: брюхатость живорождения: для охоты, питания, уничтожения, стяжания, обирания, прославления, дубовости и гербатости гроба.

"Сия есть столица Сион, яже есть мати всем нам.. В сей зале таинством и благоуханием бессмертия дышащая вечеря и Фомино уверение... В сей горнице сделался ветер и шум из крил параклитовых... А не дышат ли во уши твои ветр и шум орлиных крил, несущих Апокалипсную Жену с прекрасным Ея сыном... О целомудрая Мати! Невеста неневестная!.. Весна цветоносная, вечное лето, всем Воскресение, просвящение и освящение..."

Тайна ночного города скрыта в красоте Ночи; плыть на волнах ночной красоты хорошо и красиво; река темна; волны отливают серебром луны и неона; летний кинотеатр на набережной заперт и пуст; шумно прошваркивают мимо ума большие летучие мыши, царапают лоб; в черных плащах:

Ночной телеграф тускло светится изнутри. Электрическое табло сообщает время и температуру в мире – там ананасный сок по утрам и зарядка, апельсиновый сок и спешка, яблочный сок и капучино без пенки, витаминные инъекции мускулатуры, дневная канитель, крикливая безъязыкая бездарность человеческих собраний, измученных неутомимой ненавистью и жаждой мести, жаждой первенства, жаждой власти, жаждой растереть в порошок – порохом, свинцом, взбесившимся атомом; легко приходящих к согласию уничтожить: охота: питание: брюхатость живорождения: для охоты, питания, уничтожения, стяжания, обирания, прославления, дубовости и гербатости гроба. Кабинки телефонного узла облеплены неподвижными манекенами ждущих.

Любовь по электрическим проводам – из пункта А в пункт Б, дети ползают по коврикам нежности, кормление по часам, сорок тысяч братьев на склоне Мамаева Кургана, Дос-Пассос в разгар телеграфной эры тщился выжать из информации главное, "Песни о главном" – телевизионное шоу наших дней, о главном, творческие люди, двенадцать переодеваний в день; упущено главное. В Париже – полночь.

"Отнялась от них глава мудрости, долой пала чистая часть богопочтения, остались одни художества, с физическими волшебствами и суеверием".

Я хочет, не зная, чего оно хочет; вся его сила – в недре его желаний; отними все желания – Я умрет: тихо ляжет у порога своей нищей хижины, не поднимая головы; и День, и Ночь – станут безразличны ему:

Уйдя далеко от мира, порвал с ним;
простая моя калитка захлопнута целый день;

холодный, холодный к вечеру года ветер,
и сыплется, сыплется круглые сутки снег.

Старый китаист с палкой приходил на наши молодые литературные собрания каждую среду, всем улыбался – все отводили глаза: нищенски опрятен, доживал он свое и никакого литературного веса не имел; никого не интересовали его харбинские злоключения, беглый английский, сердечная астма, "любительские" эмигрантские стихи... "Печальтесь о правде, пусть вас не печалит бедность", – увещевал он нас, когда – изредка – именитый поэт, руководитель семинара, такой же старик, как и он, дозволял ему прочитать что-нибудь из древних китайцев.

Ночная тень, от которой исходит нестрашное инфракрасное излучение калогатии: красота, истина и добро выражают себя в неспешной, но тем не менее собранной походке, в задумчивом лике, качающемся на волнах немого воздушного аромата ночи; речь шла о Генри Дэвиде Торо: "Уолден или Жизнь в лесу".

Мы все были помешаны на книгах; по крайней мере, те, кто каким-то таинственным образом втягивался в орбиту Я; Я не имела об этом никакого понятия; ночь плыла на волнах ночной красоты: река темна, волны отливают серебром луны и неона; летний кинотеатр на набережной заперт и пуст; шумно прошваркивают мимо ума большие летучие мыши, царапают лоб; в черных плащах:

"Все мы любопрахи! Кто только влюбился в видимость плоти своея, не может не гоняться за видимостью во всем небесном и земном пространстве"

Встречались по утрам в кинотеатре; почему-то надо было придти на восьмичасовой сеанс – возможно, решающим обстоятельством являлась цена билетов; Я приходила, смотрела вестерны, ковбойские шляпы, кожаную сбрую лошадей и шерифов, лунные пятна на светлых атласных платьях, падение великого Рима, падение ножа гильотины, падение Третьего райха, славу Наполеона, магическую силу женской красоты и бриллиантов, итальянские арии, помнишь Геную прощанье на рассвете, шум таверны на самом берегу, усики великого Чарли – и до сих пор, когда залетает в голову с каким-нибудь бессмысленным ветром имя: Эдна Первиенс, хочется плакать. Ночная тень обнаруживала при утреннем свете в кинотеатре на набережной видимость плоти столь пленительную, что тоже хотелось плакать. Кинотеатр назывался "Прибой".

...это танго любви – мой дар Карине, айне кляйне синьорине в подарок мой напев ночной это танго любви летит как птица лишь к тебе оно стремится к тебе од-но-о-о-й...

Культура, к которой мы так тянулись, орхидейная и хризантемная, была столь далека, столь недоступна, что и в голову не приходило стремиться. Хризантем же, белых, красных, бежево-желтых и розовых хватало в городе. Осенью, перед каждым Новым годом того века, в котором все это происходило: и Чарли Чаплин, и Антониони, и Освенцим. И поедом ела тоска – русская, скажем впоследствии.

"Плотского нашего жития плотская мысль началом и источником есть, по земле ползет, плоти желает, грязную нашу пяту наблюдает и бережет око сердца нашего, наш совет..."

– Какие дождливые дни! – говорит Лариса. – Надоело дома сидеть. Даже и с тобой.

Мы купили две банки сайры, картошки, кофе (конечно, "Народного") и готовимся к экзамену. Мы и не подозреваем еще, какой он такой – настоящий кофе, бразильский там или колумбийский, и как он вреден для организма (то бишь для плоти).

– Твои ноги и руки сводят меня с ума. Как только появится какая-нибудь тварь, которая захочет все это укусить, убью его, – говорит она.

Я и раньше настораживали некоторые ее высказывания, вроде:

– Не могу смотреть на мужиков, когда еду с тобой в троллейбусе. Хоть глаза завязывай. Черным траурным шарфом – чтобы не видеть.

– Чего-чего. Издеваешься? Ты только посмотри на брюки их всех, когда они мимо тебя проходят...

Что-то в этом было неприятное, даже мерзкое, хотя и непонятное. Но разве это повод был для ссоры? – Лариса, во всем остальном, была самой умной и способной на курсе. Ведь с кем-то же надо дружить? Жить совершенно одной – это так невыносимо, жутко, холодно. Все время тянет покончить с собой.

Почему людям не дают умереть, когда они того хотят или мучаются от боли? Ведь в их культуре человеческая жизнь ничего не стоит. Они жертвуют ею чему угодно, чему угодно – бриллиантам, славе империи, счастью пролетариата, ковбойским шляпам, кожаной сбруе, ножу гильотины, магической силе женской красоты, итальянским ариям... Нелогично.

Штефан Бернтбаум умрет через семь лет после этого – может быть последнего – чуда жизни в нашей жизни: когда Я увидела его спешащим, почти что подбегающим к филармонии, абсолютно не зная, кто это такой и куда так спешит, определенно Я знала только одно – этот человек тут совершенно не случайно и он уже любит Я. А было потом что-нибудь или не было – об этом смешно говорить: когда потом?

"Не внешняя наша плоть, но наша мысль – то главный наш человек. В ней-то мы состоим – а она есть нами... Но утаенна мыслей наша бездна и глубокое сердце..."

Синие сумерки заливают потихоньку город, медленно разгораются фонари, потрескивая и мигая – начинается время той жизни Я, в которой участвует только Я – и кто заблагорассудится, а не кого подсовывает природа (и случай). Штефан работает допоздна – он сейчас в студии, потому что через неделю ему надо сдать фильм, и он педант. Все активные клетки его сознания заполнены синтаксисом. Поэтому Я может говорить ему что угодно на каком угодно языке – чего никогда не сказала бы вслух, не говоря уже о том, чтобы по-немецки (со словарем). Трудно примириться с мыслью, что человек свободен и любовь – просто некая пронизывающая пространство энергия, не более того; а жена и дети – к которым он вернется сегодня же вечером там, у себя в Германии, после того как смонтирует все три части – это гораздо более, это совсем другое, это основа порядочности и жизненные обязательства перед жизнью (на планете). Это гораздо выше и значительнее, чем Я, вечная школьница и абсолютная неудачница в личной жизни. Хочется плакать.

Ветер свежий и приносит легкий запах жасмина из влажного, прохладного июньского сада – на пляже жара и песок липнет к спине, Я, как всегда, одна-одинешенька, смотрит на грязно-зеленоватую поверхность пруда в Останкино из-под козырька белой кепки с надписью california – это садик перед домом Штефана, Я видела его на фотографии, с детьми, ни за что на свете не хотела бы об этом думать, но эта сволочь Штефан, вероятно, вспоминает о Я сейчас, и может быть, даже интенсивно рисует в уме е ё образ, перед залом Чайковского, и запах бередит и мучит... Ничего больше не хочется, нет желаний, нет стремлений – разве можно было придумать что-нибудь на свете прекраснее, чем Штефан Бернтбаум, умница, интересный режиссер, понимает мысли, лучшая тень в жизни Я, но даже если взять напрокат лодку, то и тогда не выгребешь никуда – кроме остановки одиннадцатого трамвая, на конечном кольце, и засохшего с утра бутерброда с огурцом и сыром под блюдечком, на кухне. Это тебе дали. Это послали. Это позволили. Работай.

"Новый и нетленный человек не только попрет тленные законы зла, но совсем вооружен местью до конца его разрушить, низвергнет с престола... Сила его безконечна..."

Именно Штефану пришла в голову эта идея – раздолбать эту паршивую Берлинскую стену, Я в этом не сомневалась ни на минуту. Потом оказалось – по телевизору – что так оно и было. Он стал героем. Я могла теперь, если захочет, сесть на поезд и ехать себе – на поезд Москва–Ганновер, с Белорусского вокзала – куда заблагорассудится, до любой станции: Ляйпциг, Берлин, Мюнстер, Кельн, Халле... Но куда? к кому? и зачем? – было ехать. Не говоря уже о. Какие деньги, за что, почему они бывают у людей? – невероятно.

И даже о том, что у него опухоль в мозгу, Я узнала от других – все было уже предречено, и больше он не звонил – как будто все не предречено с самого начала, и зачем тогда было все это: лето, июнь, филармония, запах жасмина, полынь на станции Чеховская... И эта маленькая, маленькая собачка, которую он оставил Я, уезжая.

"Древо жизни стоит и пребывает, а тень то умаляется, то приходит, то родится, то исчезает и есть ничто. Materia aeterna est..."

Материя невечна! Материя невечна! Все материальное разрушается, тлеет, уходит; все, все, все – Beyond the Cloud... Вся уже наша жизнь в том веке, на той планете прошла, как фильм Антониони: где она теперь? – а так никто ничего и не понял, ничему не внял. Beyondness.

[1] (Вернуться) Beyond – за пределами чего бы то ни было, предложная часть речи английского языка. Beyondness – сконструированное автором по законам языка понятие: бийондность, нахождение вне. "Beyond the Cloud"– "За облаком", последний фильм Микельанджело Антониони, одного из крупнейших кинорежиссеров ХХ века.

[2] (Вернуться) Григорий Сковорода – великий русско-украинский странствующий философ XVIII века, "старец".

Beyondness[1]