Пыль

Пыль

Мы уселись на перилах старой кирпичной лестницы. Бекасов поставил только что выпитую бутылку на середину ступени и стал ждать, что же произойдет. В таких случаях ничего не происходит. И действительно, никто не обращал внимания ни на нас, ни на бутылку. Зато стоило нам на минуту отвлечься и о чем-то заспорить, как, повернувшись к бутылке, мы заметили, что на горлышко села бабочка. Крылья ее были сжаты и внешней стороной не отличались от все пропитавшей пыли, точно бабочка прожила всю жизнь в пылесосе и только что из него выпорхнула, и Бекасов разглядывал ее с вполне соответствующим выражением лица. Бабочка, похоже, что-то заподозрила, а может, просто решила нас напугать. Устроившись поудобнее, она на секунду замерла, и внезапно распахнула крылья. На нас глядели огромные павлиньи глаза.

Бекасов открыл рот, и крылья бабочки тут же захлопнулись. С этой минуты ничего уже не могло произойти. И действительно, абсолютно все происходить перестало и не происходило до тех пор, пока не прошла девушка. Бекасов оторвал щеку от подпиравшей руки, и на щеке проступило неправильное розоватое пятно величиной с донышко бутылки, которую он только что разглядывал. Никто не заметил, как исчезла бабочка. Мы спрыгнули с перил, и пошли за девушкой.

Мы проходили центральными улицами, надолго застревали в шикарных магазинах, о которых до этого и не подозревали и в которые до этого нам бы в голову не пришло соваться. Попадали в паутину проходных дворов, где в гамаках, под присмотром парализованных стариков, гроздьями спали дети. В таких случаях девушка, будто почувствовав нашу неловкость, оглядывалась, наверное, стараясь нас приободрить. Наконец, Бекасов устал и присел под прогретый заходящим солнцем забор, разделяющий дворы, потом передумал и, свернувшись калачиком, прилег. Мне ничего не оставалось, как идти дальше самому.

Однако без компании я надолго не остался, ко мне привязался какой-то огромный несуразный пес. Временами он бежал впереди меня, временами становился в проходе и, неприятно рыча, не давал мне пройти. Приходилось обходить его дворами, и каждый раз я надеялся, что его потеряю. Но вскоре я потерял девушку, а пес по-прежнему трусил впереди меня, пока мы не оказались в совершенно незнакомой части города. Хотя пес все реже преграждал мне путь, и я мог идти, куда хочу, никуда идти не хотелось. Я остановился и закурил. Пес не возражал. Он тоже остановился у калитки перекошенного частного дома, затесавшегося в пыльный ряд пятиэтажек. Дождавшись, пока я докурю, пес с вялым рычанием толкнул носом слабую калитку, та поддалась, и пес исчез. Я не нашел ничего лучшего, как последовать за ним.

Фонарь над крыльцом едва справлялся с сумерками в углах двора, но крыльцо было освещено сверх всякой необходимости. В щелях его проросли цветы, а на верхней ступени спала женщина в той же позе, в которой уснул под забором Бекасов. Рука моя мимо воли потянулась к ее плечу. Воздух холодный и чистый прошел между пальцами, точно моя рука безо всякого сопротивления прошла это плечо насквозь.

Женщина улыбалась во сне и с кем-то разговаривала. Иногда я отвечал на ее вопросы, порой невпопад, но это было неважно – женщина крепко спала. Порой мне казалось, что это была та самая девушка, за которой мы увязались с приятелем, но все же полной уверенности быть не могло, ведь я никогда не видел ее при вечернем свете. И все же я предпочитал думать, что это именно она. Пыль почти видимо оседала на ее теле, и оттого казалось, что передо мною лежит кариатида. На плече остался след моей руки, вполне отчетливый. Я обошел крыльцо, и теперь мне была видна спина женщины, шероховатая от пыли, точно старая бумага. Я оробел, как робеют перед листом чистой бумаги, но все же попробовал написать пальцем букву. Буква вышла некрасивая, но отчетливая.

Темнота за фонарем то прятала, то вновь горстями набрасывала бабочек и черт знает еще каких ночных насекомых. Уличный шум понемногу слабел, казался далеким и стертым, как это случается перед дождем.

На спине уместилось довольно пространное послание. Там было все, чего я до этого не решался сказать ни одной из женщин. Я перечитал его, кое-что поправил и ушел, не дожидаясь собаки.

В метрах ста от дома из-под бетонного настила выбивалась река. Капли дождя падали на бетон и бесшумно исчезали под слоями пыли. Река не бурлила, не пузырилась и была до того грязная, что было жалко дождь. Я попытался раскрыть зонт, но он заклинивал, и пыльная ткань трепыхалась в моих руках, как крылья бабочки. Наверное, от переутомления мне почудилось, что из путаницы ржавеющих спиц и впрямь вылетела бабочка, та самая.

Больше ничего не могло произойти.

Лисы

Вечером снова пошел снег, хотя до зимы было еще далеко. С гор, где снег лежал уже несколько дней, тянуло сыростью. Можно было закрыть окно или даже затопить печь, но он, порывшись в ворохе старого хлама, вытащил из-под спуда ватный халат, решив, что халат и бутылка скорее спасут от холода. Огонь мог спугнуть лис, а уж если закрыть окна, те вообще обходили дом стороной. Пятый год, с тех самых пор, когда он остался один, это было единственным его развлечением.

Если они появлялись, их нельзя было не заметить, особенно, когда узкие силуэты, мерцая, скользили под фонарем. Зато, попадая в тень, они делались совершенно прозрачными и растворялись в сыром ноябрьском воздухе. Только треск и едва заметные искры напоминали, что они еще здесь. Ему думалось, что это случалось тогда, когда шелк скользил по лисьему меху.

Нужно было только затаить дыхание и подождать немного, тогда они снова выскальзывали из темноты. Их скольжение ничуть не напоминало танец, скорее, прогулку болтающих подруг. Порой они застывали надолго и тогда казались неживыми. Впрочем, это случалось и с самыми обычными девицами.

Старик осторожно, почти бесшумно, отхлебнул из баклажки и по шелесту шелка догадался, что они уже здесь. Фонарь зашипел, как это бывало, когда в него попадали бабочки, и под ним медленно и колеблясь, проступили тени.

"Наверно, у них какой-то праздник, – подумал он, согревая во рту обжигающую жидкость, – уж больно они вырядились". Голова тяжелела от вина, к тому же от мелькания лис слипались веки, а гостьи, как на грех, не переставали суетливо прихорашиваться. То разматывали, то снова надевали пояса, поправляли прически и, выгибаясь, точно глядя через плечо в зеркало, одергивали платье.

"Что же все-таки у них за праздник?" – гадал он. Бог знает от чего, это стало ему до того любопытно, что ошибкой он повторил вопрос вслух. Лисы встрепенулись и застыли. Ответить ничего они не могли, но на лицах выразилось такое недоумение, точно он-то первый и должен был знать это.

Поколебавшись, они вернулись к своим делам и неожиданно быстро их окончили. Затем переглянулись и, повернувшись к нему, застыли, опустив руки по швам, как это делают провинившиеся школьницы.

Только тогда, в последнее уже мгновение, он догадался, что они пришли проститься с ним. Навсегда. Лисам многое известно заранее.