Путевая баллада

* * *

Я шёл за Урал как Ермак
Тимофеевич – за живой.
Поршнем в сердце стучался мрак
с пустотою, моей женой.

Шёл автобусом, кораблём,
по железной дороге плыл,
и входила в меня копьём
железнодорожная пыль.

Я не тот, что был (был ли – тот?).
Горло высушил под дождём.
К перекладинам гор и болот
бесконечностью пригвождён.

В шахте смертствовал, лифт считал
лица, в каждом фонарик, свят.
Вынес ГАЗ-шестьдесят-шестой
из гранитной бездны на свет.

Пил, воскресший, дрожал листвой
(утро, холод), рвал марлю звёзд –
чтоб увидеть Твоё лицо,
и идти, куда позовёт.

Я прошёл Полуй, Салехард,
вечность в Берёзове пил,
на неведомых языках
в исступлении говорил.

Кандалам-куполам (Тобольск)
в небо бить, вымеривать дно.
Я зубами скрипел: "С Тобой!"
Горло в хрип срывал: "Мы – одно!"

И болотистая тайга,
и Барабинская степь
отрывались. Я – сквозь, туда,
где Твоя бездыханность спит.

Синий стланик, кедровый пар,
полз по камню, пластун, аскольд.
Чёрным лезвием гор Кодар
неба распарывал холст.

И сквозь вечную мерзлоту
в мире временном – рвался пульс:
выл и драл мотор по хребту,
в тундре мне протравливал путь.

Вот – Охотского моря шёлк,
Белый, матовый, морзе лист.
Этот край, куда я пришёл –
это край всего, край Земли.

Запах йода, ракушек слизь,
крабий ход у прибоя стад.
Набежит вода – и ушли.
Пустота кругом, пустота.

В море, в небе, в нигде – горит
огонёк-сейнерок, аскет.
Сядем вместе, поговорим:
Я – и тень Твоя на песке.

* * *

Я смотри про чего прочту:
про любовь. То была любовь.
Как мы ехали в пустоту
и чернела ночь в голубом.

К перевалам шёл перевал.
Всё там сходится к Одному.
Там, где души наши слива...
И не слиться им, не дано.

Так мы ехали в "Москвиче".
Ни тайги, ни камней, ни трав.
Только воздух. И на плече
дышит космос, пьяный с утра.

А шофёр-то был молчалив.
И не думалось ни о чём.
И не облака, а челны
проплывали – чёлн за челном.

Так мы ехали с год да с гор.
Не чуждались радио-ласк.
Отвалившись пятном-тоской,
в землю отошёл Красноярск.

Лавой-брызгами Дивногорск
помахал, да за пихтой сник.
Вот проехали Черногорск.
Всё вперёд да вниз, в Минусинск.

Путевая баллада

Росла перевёрнутая вода
из ладожской тучи как семя.
Мой Смольный отваливался в никуда,
когда уходил я на Север.
Мой поезд стучал кирзачами колёс
по железнодорожному кругу,
и нёс меня, выл, матерился, но нёс.
Губой прилипал я к окурку.
И сплёвывалось с выкриком в пустоту:
"Куда? Нет пути там! У края!"
Простукали Котлас, Инту, Воркуту
и тундру. И туча Урала
запереворачивалась, за кадр
вываливаясь. Ночь-белила.
Втянулись в долину, и станция Харп
за осыпями забелела.
Здесь зона, пожизненники, белизна
небесная, лиственниц ноги.
Сквозь шёл я, и ливень лицо мне лизал,
когда я въезжал в Лабытнанги.
И Обь, переваливаясь без берегов,
дышала, чужая, глухая.
Раскачивался паром, перегар
соляровый выдыхая.
Я шёл, и тот берег меня обступил
бараками, спирт Салехарда.
И не отрываясь неделю я пил:
не знал, и не ел, и не спал я.
На кухоньке вечность поила из рук.
Шатался настил деревянный.
И в трюм теплохода вложили мой труп.
Но выжил. Настал день девятый.
За перегородкой машину трясло.
Сушили бельё, мыли, спали,
и остяки ели рыбу, и в соль
печёный картофель макали.
Я выбрел из трюма. Рассвет растолок
стекло и корицу на бархат.
На пристань с обрыва спускался Тобольск,
как праведник в белой рубахе.
Дрожа, подставляли ступени, круты,
мне спины свои, но держались.
В воде перевёрнутые кресты
меж птиц или рыб отражались.
И снова я шёл, и крутился Иртыш,
вихляя хвостом оловянным.
И туч разбегались с откосов гурты,
и радуги переставляли.
Я в радугу шёл, отступала она
до края земли (он был виден).
И перебегала в мозгу тишина,
как ящерица в лабиринте.
Дым, дождь и тревогу мне Омск протянул.
Шестнадцатый день, вечерело.
И поезд, заскрежетав, протолкнул
в телами набитое чрево.
Ругались колёса, на столике стыл
чай, водка плескалась в стакане.
Попутчицы слушали, бились мосты,
лбы прожектора рассекали.
"Куда ты? Спи с нами!" И веки к белкам
легли – в них восток отражался.
И утренний и молодой Абакан
встречал меня – но я держался.
Я шёл в Минусинск. Ясный купол сиял
над маревом ленты бетонной
И близились синие тени Саян,
их лоб в облака забинтован.
Полз вверх, обливаясь дыханьем спиртным,
Дно бездны царапалось в душу.
КАМАЗ мой, взбирающийся на серпантин,
кричал от натуги, но сдюжил.
Через перевал меня переволок,
и бросился в ночь, и погас там,
где Ойское озеро в космос влилось
блестящим распахнутым глазом.
Я шёл, ехал, мчался долиной Уса,
звёзд камни о воду разбились.
И замер мотор мой, как будто устал,
и пихта и кедр расступились.
И бесконечности белые лбы
влепились в стекло лобовое:
из пены хребтов вышло имя Тувы,
сжигающее и ледяное.
Как мальчик, целующийся в парадняке,
как зек, задохнувшийся – воля! –
Открыл я – и замер: долина Догэ
раскинулась и остановила.
Над синей полынью, над пылью сухой
жал ветер мой голос, и сеял.
Сбиваясь, по камню швыряя строкой,
стихи нёс в ответ Енисей мне.
Корона заката лепилась к вискам,
тень шла, в тополях растворяясь.
К ней – тени людей. Но не тех я искал.
Пустые палатки смеялись.
Взял водки и сел на корягу у вод,
и пил до утра, горько, холод,
и выпил, и встал, и пошёл на восход,
наверх по Ка-Хему, на хохот:
из ив выбегала речушка Хопто,
встречать, молода, за отца ей.
Я шёл, выше, выше. Тайга, пауты.
Я в лагерь вошёл в день двадцатый.
И обняли, и напоили, и гимн.
И пели, и пал, будто умер.
– А та, к кому шёл ты – в палатке с другим –
прочёл в двадцать первое утро.
И солнце любило, и горы росли,
черёмуха берегом пела.
Сквозь стёкла небес проступали ростки
надмирного гула и пепла.
И снова я шёл, в горки выше, и вниз,
в распадок, у лиственниц дружеств.
Куда мне теперь? В лебедях ледяных
их царские головы кружат.
И шесть тысяч вёрст прокричали – За чьи
грехи – под колёса? – Без сна я.
Я в дом возвращался. Троллейбус зрачки
выпучивал, не узнавая.
Мой Смольный встречал куполами со дна,
Вздохнули квартирные хоры.
Прочь штору я... В тучу врастала вода –
в окно это видно – как всходы.
Зачем – всё так было, как было – со мной?
В чём смысл завершённости круга?
Не знаю. Над ладожской белой водой
сижу – мертвяком на коряге.
В холодную бездну сбегает гранит
и сосны цепляются в небо.
– Зачем им? – Так нужно. – Нужда извинит... –
Звенит комариное Нево.
Останется ль что-нибудь из ничего,
что видел я, чувствовал, трогал?
Не знаю. В глазах у той ночи черно,
которая целит с востока.
За запад закатываются огни.
Сползаются тени в ад белый.
Мы с мёртвою этой корягой – одни,
под куполом рваным, над бездной.
Зачем-то я жил, ждал, светила мечта,
вела из ворот, на свободу.
Бессмысленна жизнь, и пуста, и чиста –
та дверца, открытая Богу.

Содержание

Дальше