Путь портвейна

Во время последней поездки в Америку, куда я был приглашен в качестве почетного гостя на фестиваль кукурузы, проводящийся ежегодно в городке Линчбург, штат Теннесси, мне удалось выкроить время и несколько дней позаниматься в Библиотеке конгресса США. Листая подшивку газеты "Социалистическая индустрия" за 1971-й год, я наткнулся на заметку, в которой сообщалось о поставке двухсот двадцати четырех ящиков портвейна "777" производства Болградского винзавода в Японию. Будучи заинтригованным, я связался через Интернет с бухгалтерией завода и попросил поднять книги отпуска товаров за означенный год с целью определить заказчика. Каково же было мое удивление, когда выяснилось, что вино было поставлено в дзенский монастырь Кёгэн, расположенный вблизи города Осака. Первой пришла в голову мысль, что некий мой соотечественник, волею судьбы заброшенный далеко на чужбину, решил разнообразить монашеское уединение напитком греховной юности. Однако само количество – 224 ящика, тут же заставило усомниться в этой версии. Тем не менее, сам факт употребления легендарного шмурдяка японскими дзен-буддистами показался мне настолько замечательным и многообещающим, что я, не откладывая в долгий ящик, взял билет на теплоход "Гарри Трумен", совершающий рейс по маршруту Сан-Франциско-Осака, и после двухнедельного путешествия, все перепитии которого заслуживают отдельной повести, впервые сошел на японскую землю.

Честно говоря, ожидания увидеть некий футуристический рай не оправдались. Порт был похож на любой другой в этом полушарии: те же заросли подъемных кранов, снующие взад-вперед обшарпанные погрузчики, километры апельсиновой кожуры и надоедливые рикши. Пожалуй, единственным, что вызвало удивление, были женщины-матросы. Их было едва ли не больше, чем мужчин. С цигарками в зубах, в расшитых драконами бушлатах и шелковых тельняшках, они выглядели весьма комично, хотя попадались и прехорошенькие. Я даже попытался познакомиться с двумя или тремя, впрочем, безуспешно. В конце концов, я нанял рикшу, кое-как объяснив на английском, что именно мне нужно, и мы отправились в город. Первым делом я хотел посетить русское консульство, где вице-консулом служил мой давний знакомый по литинституту Володя Синичкин. Дорога предстояла долгая, тем более что уличное движение в Осака организовано очень неудобно: никаких дорожных знаков, пешеходных зебр и прочих разметок. Автомобили ездят, как кому заблагорассудиться, при этом водители вынуждены демонстрировать незаурядную ловкость. Вся это кутерьма живо напомнила мне известный аттракцион в луна-парке. Естественно, аварийных ситуаций здесь возникает предостаточно. Вот и моего рикшу неожиданно подрезали на повороте. Тот чудом успел увернуться, едва не перевернув коляску с автором этих строк.

– Куда прешь, пидарас, – завопил японец на чистейшем русском языке. – Протри гляделки, самурай недоебанный, – и обернувшись ко мне вежливо поинтересовался:

– Вы не ушиблись, господин?

Я изумленно взирал на него, не в силах выговорить ни слова.

– Вы целы, господин? – повторил он вопрос на ломаном английском и узкоглазо ощерился. Ко мне вернулся дар речи. – Где вы так научились, э-э, русскому? Вы с Сахалина? – спросил я, некстати вспомнив слова известной песни:

– Никак нет, сударь. Я коренной москвич. Имею честь представиться: полковник Феоктистов Павел Андреевич, ветеран афганской кампании. Орденоносец. Получил ранение под Кандагаром-с. С самим генералом Макашовым, бывало, чаи гоняли-с... Видя мое замешательство, он продолжал: – Не обращайте внимания на разрез глаз – чудеса пластической хирургии. Многие, знаете, сделали операции, как только сюда прибежали-с. Век не забуду тот август девяносто первого... Как объявили про переворот, все и бросились. Пристань во Владивостоке, люди, лошади... Помню одну старушенцию: вцепилась, знаете, в швейную машинку – так ее и затоптали-с. Армия, правда, погрузилась в полном порядке. С развернутыми, так сказать, знаменами. Два крейсера ушли и пять миноносцев. Остальной флот затопили прямо на рейде. Чтоб, значит, извергам не досталось.

Я внимательно слушал рассказ рикши, тем более, что касался он малоизученных страниц новейшей отечественной истории. Тот, видимо, почувствовав мой интерес, стал еще разговорчивее.

– В Осаке ничего, жить можно-с. Наших здесь, считайте, тысяч двадцать, в основном офицеры. Есть, правда, и научные работники, и деятели культуры, и врачи. Кто порасторопней, открыли мелочную торговлю, некоторые служат в русских ресторанчиках официантами-с, а большинство, как ваш покорный слуга, рикши. Аборигены эту работу долго выносить не могут, мрут как мухи-с. А нам ничего, мы привычные. Вот с женщинами беда, – рикша тяжело вздохнул. – Настоящая беда-с. Никакой работы для них здесь нет. Они ведь как дома привыкли: равноправие, полезные члены общества, эмансипэ, одним словом. Только здесь этого эмансипэ не понимают-с. Если ты женщина, значит либо домохозяйка, либо блядь, гейша по-ихнему. Можно еще в матросы записаться, но ведь и туда не каждая пойдет. К примеру, ты учительница пения – и в матросы... Абсурд-с. Так и становятся гейшами... Он еще раз тяжело вздохнул. – Дочка моя, Сашенька, верите – трагедия всей жизни. Пятнадцать лет девочке, учил ее, пестовал, а что в результате – гейша. Подружки проклятые надоумили. Мне, говорит, папенька у вас на шее сидеть тошно-с. Девочка моя... Все как в анекдоте: отец – рикша, дочь – гейша, хе-хе. К слову, не желаете, сударь, того-с, поразвлечься? Она у меня чистенькая, ухоженная… С вас, как с соотечественника, возьму недорого...

Я, разумеется, отказался.

– Ну-с, нет, так нет, – в его голосе появилась горечь. – Вот вы, верно, думаете: экая скотина этот Феоктистов, единоутробным дитем-с торгует. А, между прочим, деньги эти презренные на святое дело пойдут. На Россию.

– Как это, пойдут на Россию? – удивился я. – Вы еще и финансовыми операциями занимаетесь?

Тут рикша остановился и, обернувшись, состроил гримасу таинственности на своей совершенно японской физиономии.

– Наган покупаю, – тихо проговорил он. – Какой я, к чертям, полковник без нагана – рикша и есть. А ведь я, сударь, присягу давал... Ничего-с, даст Бог, еще послужу России-матушке, будут помнить кровопийцы полковника Феоктистова, – и он с удвоенной энергией побежал по кривобокой улочке.

"Ну и ну, – размышлял я, мягко покачиваясь в кожаном сиденье, – до чего же все-таки объяпонилась душа этого бедолаги, наматывающего мили по чужой земле и стремящегося к восстановлению достоинства, ценою страданий невинной девушки, собственной дочери. И кому нужна его жертва, скорее отвечающая кодексу чести какого-нибудь средневекового ямамото, чем идеалам российского офицерства. России? Да ведь нет уже прежней России, кровожадного монстра, наводящего ужас даже на союзников. Есть великая страна, неуклонно шагающая по пути справедливости, демократии и общественного процветания, которая абсолютно не нуждается в услугах блудных сыновей, вроде моего рикши, и прочих, иже с ним".

Тем временем, мы наконец подъехали к двухэтажному зданию российского консульства в Осаке. Я велел рикше обождать и, не торопясь, взошел по мраморным ступенькам. Вице-консул Синичкин встречал меня в вестибюле. Мы обнялись.

– До чего же я рад тебя видеть! Да-а, – вздохнул он. – Это ж сколько времени прошло... Вон где встретились. Сказал бы мне кто десять лет назад, что окажусь я в этой гребанной Японии... Сперва, понимаешь, преподавать пригласили, а там пошло-поехало. Теперь, вот, дипломатическую карьеру делаю, будь она неладна... Ну, да что это мы стоим, наверху уже поляну накрыли.

В банкетном зале на втором этаже действительно был сервирован стол, на котором вперемешку с обязательными в этих краях сашими-суши, присутствовали наши испытанные закуски, вроде малосольных огурчиков, маринованных грибочков, ветчины и т.п. В центре тускло отсвечивала антикварная четверть с мутноватой жидкостью.

– Угощайся, – предложил вице-консул, азартно потирая руки. – С водочкой, правда, некоторые проблемы – последний транспорт из России был почти два месяца назад, но ничего, мы приспособились. Перегоняем, понимаешь, местный саке до нужной концентрации. Если хорошо охладить, то очень и очень ничего. Вкус этот противный совсем не ощущается. Особенно с селедочкой, с лучком... Ну, за встречу!

Мы чокнулись. Пойло и вправду оказалось вполне сносным. Я с интересом разглядывал Володю. Постарел, погрузнел, да и вообще выглядел каким-то утомленным.

– Устал я, брат, от этих бывших, – сказал он, будто подслушав мои мысли. – Ох, как устал! Обнаглели вконец, консульство пикетируют, стекла, вон, повыбивали – вставить некогда. Да и с деньжатами туго, забыла о нас Родина... Шучу, шучу, – вдруг спохватился он, – сам посуди, на все денег не напасешься. Грандиозное строительство ведем сейчас в торговом центре: монумент ядерного взрыва в натуральную величину. Одной бронзы, понимаешь, на двадцать пять миллионов, и это не считая стекловаты и неоновых лампочек. Подарок России, по проекту самого Ркацители.

– Церетели, – поправил я.

– Да хоть Цинандали. Подойди лучше к окну, оттуда хорошо видно.

И действительно, над небоскребами центральной части города бронзовел некий вулкан, который я по приезде принял было за элемент естественного ландшафта.

– Послушай, – вдруг осенило меня: а почему, собственно, Осака, ведь...

– Почему, почему, – сердито перебил вице-консул: не договорились с властями как следует. Хиросима отказалась наотрез, нагасакский мэр полгода морочил голову и тоже съехал... Хорошо, я человек энергичный и со связями. Подключил ЮНЕСКО, фонд Сороса, партию зеленых – вот им и деваться стало некуда, приняли подарочек, как миленькие. Ну ладно, пойдем к столу. А то саке нагреется. И мы вновь приступили к трапезе, на сей раз по-настоящему.

Диковинные яства сменялись одно за другим, опустошенные емкости исправно летели под стол, уже была извлечена из сейфа заветная бутылочка "столичной", уже явился в полном составе консульский хор балалаечников...

На какое-то время я отключился. В воспаленном воображении мелькали фантастические образы: неизвестная женщина, разодрав тельняшку, шла на меня с наганом, ватага косоглазых ребятишек куда-то волокла мою инвалидную коляску, весело галдя при этом "инструктор Голицын, инструктор Голицын". Я с трудом приоткрыл глаза. Вице-консул полулежал на диване, потягивая гашиш из инкрустированного перламутром кальяна и меланхолически подпевал хору:

Увидев, что я пришел в себя, он радостно сообщил:

– За что люблю эмиграцию, так это за их песни. И еще за телок. Что, брат, не желаешь ли отвязной кэгэбэшной шлюхи? Есть у меня в запасе парочка: Саша и Маша. Четырнадцать-пятнадцать лет. У нас в России – эксклюзив, а здесь – только свистни... Любой каприз за сто иен, понимаешь.

Сознаюсь, что духовных сил отказаться я в тот момент в себе не нашел. Минут через десять миловидная девчушка с маленькой грудью и алыми, как маки губами, уже склонилась над моим вялым членом, издавая при этом звуки, имитирующие страсть. Ее подружка занялась вице-консулом, который продолжал разговор, как ни в чем не бывало:

– Знаешь, я и сам давно хотел побывать в том монастыре, только все времени не находил. Я ведь по духу человек монастырский. И дзен меня всегда привлекал... Но с тобой не поеду. Сначала надо от скверны очиститься. Слишком много скверны вокруг. Сколько неправедного приходится делать, а произносить и того больше... Он тяжело вздохнул.

– Помнишь, у апостола Павла: "язык – малый член, но много зла от него бывает". Читал, небось, мои опусы... Ей-богу, как болезнь какая-то: знаю что грех, а руки чешутся... Все, пошла вон, – заорал он вдруг на девушку.

Я понял, что нужно уходить.

– Возьми мой лимузин, – крикнул он вслед, но я лишь махнул рукой.

"В монастырь на лимузине, – думал я, осторожно спускаясь по лестнице, – в этом весь Синичкин. Нет, покорнейше благодарим, мы уж как-нибудь сами доберемся, на рикше, ноги не отвалятся..."

Весь путь до монастыря я продремал, убаюканный мерным покачиванием коляски. Сквозь дрему обрывками доносились слова рикши: "учредительный съезд... архиепископ Петроний... метафизическое понимание зла... декрет о нефтепродуктах..." Когда через часок-другой я открыл глаза, рикша рассуждал о престолонаследии:

– Законы, введенные Павлом еще никто не отменял-с. Как же он может претендовать, когда Раиса Максимовна приняла православие только после смерти Черненко... Единственный реальный претендент – Леон Кандонец, сын Брежнева от Индиры Ганди, в наших кругах более известный, как Наследник из Калькутты...

Тем временем, бесконечные поля, сменились одноэтажными постройками, судя по всему, культового назначения, а вместо возделывающих рис крестьян, все чаще стали попадаться бритоголовые монахи. Судя по всему, монастырь был где-то поблизости. Я остановил рикшу, расплатился и, чуть помедлив, протянул ему свою руку. Честно говоря, никаких симпатий бывший полковник во мне не вызывал, более того, некоторые его суждения показались мне просто отвратительными.

И все-таки было в его глазах нечто, какой-то надрыв, какое-то, пусть и извращенное, страдание... Несомненно, передо мной был человек, заблудший, опустившийся, но человек, и как человек он был достоин рукопожатия.

– Читайте утренние газеты, – крикнул рикша на прощание...

Стеклянные монастырские ворота автоматически раздвинулись, как только я подошел. Благополучно пройдя через рамку металлоискателя, я получил от привратника красочно иллюстрированный буклет, в котором описывалась история монастыря Кёгэн со дня основания в 1583 году отставным самураем Сугаварой и до настоящего времени. Особый интерес для меня представлял эпизод, связанный с личностью седьмого настоятеля Самуила Когана, относящийся к периоду Гэнроку. Согласно легенде, Коган, имевший прозвище "одноглазый отшельник", приплыл к берегам Японии на ящике с портвейном, был подобран местными монахами и перенесен в обитель, где провел большую часть жизни, достигнув со временем высокого положения. Он, в частности, явился инициатором ритуального употребления вина монахами, получившего, по аналогии с чайной церемонией, название "путь портвейна", или, по-японски, "поритодо".

О происхождении и жизни самого Когана было сказано немногое, причем сведения оказались крайне противоречивы. Отец его, Сигизмунд, будучи якобы отпрыском польского рода Радзивиллов, служил раввином в одной из синагог Немирова. Влюбившись в дочь казацкого атамана Гани, он тайно бежал с ней из города, чем вызвал ужасающий погром еврейского населения. Их след ведет в Салоники, где в промежутке между 1651 и 1653 годом рождается Самуил. Его мать Ганна умирает при родах. Отцу, подвизавшемуся среди последователей ересиарха Саббатая Цви, приходится воспитывать сына в одиночку. Вскоре нужда заставляет их переехать в Лондон, где так и не найдя работы, отец Самуила становится бродягой. В конце концов, его вешают в Тайнберне, прямо за стеной Гайд-парка. По дороге на эшафот, Коган-старший продает свое тело студенту медику за бутылку вошедшего тогда в моду портвейна. Самуил присутствует при казни, причем мальчику приходиться тянуть за ноги отца, агонизирующего на низкой виселице, дабы облегчить его мучения. Недопитая бутылка с портвейном выскальзывает у того из-за пазухи... Так, по версии составителей буклета, и возникла мистическая связь между будущим настоятелем монастыря в Осаке и вином из долины реки Дуэро, которое японские монахи, со свойственной им поэтичной высокопарностью, назвали "душой дзена".

Лишившись отца, Самуил Коган, которому едва исполнилось десять лет, продолжает бродяжничать. Зачастую ему приходится спать под открытым небом, питаясь хлебом из отрубей и травы, капустными кочерыжками и слизняками. Его окружение составляют цыгане, попрошайки, беглые подмастерья и тому подобная шваль. Наконец удача все же поворачивается к Когану лицом: он становится подручным у некого еврейского купца из Салоник, совершающего операции на лондонской бирже. Известно, что юноша, будучи приставлен к штабу герцога Мальборо, первым сообщил в столицу об исходе битвы при Рамийи. В это же время он усердно занимается каллиграфией и пишет философские стихи в стиле "раку доку". Герцог, отличавшийся нетрадиционными взглядами, вскоре замечает Самуила и преподает ему первые уроки монашеского мастерства. Именно он и пристрастил юношу к портвейну, который Принц Уэльский после женитьбы на португальской инфанте присылал в ставку в огромных количествах. Вскоре Коган переходит на сторону неприятеля, захватив на память о герцоге бриллиантовую заколку, подаренную королевой Елизаветой. Этот бриллиант весом в 21 карат ныне является глазом статуи Будды и гордостью монастыря Кёгэн. Оказавшись во Франции, Самуил Коган посвящает себя искусству театра, являясь непременным участником представлений на сен-жерменской ярмарке. (Увлечение театром позднее способствовало его интимной дружбе со знаменитым драматургом Тикамацу Мондзаэмоном. Великий Тикамацу даже воспел историю жизни Когана в пьесе для кукол под названием "Будда приходит с Запада"). Через некоторое время, нашего героя заключают в Венсенский замок за организацию аферы, под названием "лотерея-бланк". Оттуда, с помощью соблазненного надзирателя, он бежит в Испанию, в городок Сан-Лукар де Баррамеда, являющийся местом сбора темных личностей, и несколько месяцев промышляет игрой в трик-трак. Не нажив состояния и потеряв в потасовке правый глаз, он перебирается в португальский город Порто, где совмещает употребление местного вина с интенсивными занятиями икэбаной. В дальнейшем, как лицо еврейской национальности, Коган подвергается насильственному выселению в Иерусалим, где после семилетней медитации перед "стеной плача" достигает просветления. Тогда же ему удается убедить знакомого армянского торговца по имени Рубен, предпринять путешествие в Лхасу с целью добыть редкие сутры, обменяв их на кофе из Мартиники. Предприятие оканчивается крахом, поскольку ламы наотрез отказываются пить кофе, считая его "зернами диавола". Тем не менее, Коган добивается своего, развлекая Его Святейшество Далай-ламу Агван Лобсан-чжамцо Чжиг-мэд-гоча-тубуан-ланцо игрой на цине...

Поглощенный чтением буклета, я чуть было не сбил с ног пожилого монаха, мирно бредущего по монастырскому двору. Тот злобно уставился на меня, перекладывая из руки в руку тяжелый посох. Потом нараспев продекламировал:

Мгновенно сориентировавшись, я отвечал ему в духе "Мумонкана":

– Вороне бог послал кусочек сыра...

Монах оглушительно расхохотался, а затем с размаху огрел меня посохом по голове.

Очнулся я в затемненном помещении, лежа на узкой деревянной скамье. Вокруг столпились монахи, среди которых я узнал и недавнего обидчика. Он прикладывал к моему лбу оловянную миску, бормоча какие-то заклинания. Заметив, что я приоткрыл глаза, он сделал знак остальным, и те гуськом удалились из комнаты.

– Ты уже не тот, но еще не тот, – заговорил он со мной вполголоса. Ты цепляешься за свое "я", как сакура, растущая на склоне, цепляется корнями за почву. Стань открытым, если хочешь достичь просветления...

– Простите, – вежливо перебил его я, – с кем, собственно, имею честь?

– Такэно Фуко, – с достоинством представился монах, – двадцать первый настоятель монастыря Кёгэн.

– Очень приятно, – обрадовался я, сразу забыв про изрядную шишку на лбу. Вас-то мне и надо.

И я вкратце изложил ему цель своего посещения.

– Так вы русский писатель... – разочарованно протянул преподобный Фуко. – Нет, с русскими писателями у нас ничего не выходит. Вы, русские писатели, народ безбожный, сами ни во что не веруете, да еще и народ смущаете... Смирения в вас мало, богобоязненности... Ежели тебя, к примеру, миллион человек читает, – он ткнул в меня желтым костлявым пальцем, – так ты ответственность чувствовать должен. Пример подавать... Они же кто? Овцы. А кто соблазнит одну из малых сих... – тут он горестно вздохнул и утер слезу.

Я с удивлением слушал его. Казалось, не было никакого путешествия, не плыл я на американском судне через Тихий океан, а стою сейчас на своей коммунальной кухне и выслушиваю бредовые сентенции персонального пенсионера Зыкина, который неустанно поучает меня уже четвертый десяток лет. И что за дело этому японскому Зыкину до моих бессонных ночей и до строчек, которые "нахлынут горлом и убьют"? Разве способен он понять, что пишу я ради чего угодно: самовыражения, обретения внутреннего равновесия, удовлетворения амбиций, ради денег, наконец, но уж точно не для того, чтобы кого-то воспитывать или кому-то подавать пример. Что касается малых сих, то их теперь столько, что они сами кого хочешь, соблазнят. Какая же пропасть лежит между этим монахом и мною, и дело тут отнюдь не в расстояниях, не в ментальности и не в вере. Просто-напросто существуют два лагеря, в одном: Булат Окуджава, Виктор Пелевин и академик Сахаров, в другом же: пенсионер Зыкин, преподобный Такэно Фуко, сволочной лейтенант, вымотавший мне все кишки на таможне, и многие-многие другие. Малые си.

Тем не менее, как показал дальнейший ход событий, насчет преподобного Фуко я ошибался. Заметив гримасу отвращения на моем лице, он ласково похлопал меня по плечу и сказал:

– Не обижайся, сын мой. Я ведь тебе только добра желаю. А что мы, истинные дзен-буддисты писателей недолюбливаем, так на то есть свои причины. Скоро ты о них узнаешь. Пока же, чувствуй себя как дома, ты – гость. Как говорят у вас в России: моя обитель – твоя обитель.

С этими словами он помог мне подняться и, осторожно поддерживая под руку, вывел на двор.

Вечерело. Яркое японское солнце уже скрылось за монастырской стеной, проповедь в главном храме закончилась, по крайней мере, редкие посетители неторопливо потянулись к воротам. Я обратил внимание, что примерно с дюжину монахов столпились у входа в небольшую двухэтажную пагоду.

– Что там? – спросил я у настоятеля.

– Книгохранилище, – лаконично ответил он.

– Книгохранилище? – удивился я. – Но, позвольте, насколько мне известно, отношение к книгам у вас, э-э, особое. Да вы и сами только что изволили заметить по поводу писателей...

– Правильно, сын мой. Книга есть сатанинское ухищрение, изобретенное на погибель роду человеческому. Сколько невинных душ было погублено из-за книг, найдется ли оружие, сопоставимое по разрушительной силе? Сам посуди, каким это образом истина может быть заключена в начертанном слове человеческом? Ведь ежели б всякий мог истиной обладать – для чего тогда монахи? – и он трижды перекрестился.

Вот именно, чуть было не ответил я, монахи нужны лишь для экзотики, и ни для чего более. Однако сдержался.

– Нет, сын мой, познать истину – значит освободиться от всего мирского, тщетного и преходящего. Это и есть просветление, которое без дзенского монашества в принципе невозможно. А вы, писатели, только мешаете... Что же до книгохранилища, я ведь не сказал, что это библиотека. Упаси Бог. Хранилище и есть хранилище. Там, с Божьей помощью, книги и хранятся до сожжения...

– То есть как, до сожжения?

– А так. Два раза в неделю непременно сжигаем. Сейчас и начнется. Традицию сию заложил отец Самуил еще в начале восемнадцатого века. Образованнейший был человек, между прочим. Хотя и еврей. Лично спалил все сутры, которые привез к нам из Тибета. И вдобавок свой карманный Талмуд...

Я ошарашено наблюдал за тем, как монахи выносят из хранилища аккуратно перевязанные стопки книг и раскладывают их в виде некой геометрической фигуры. Преподобный Фуко как ни в чем не бывало продолжал:

– Сегодня сжигаем рукописную Библию Степаноса Гойнерицанца с иллюстрациями в стиле Придворной школы 13-ого века. Привезена из Эчмиадзина, где я недавно побывал на экуменической конференции. Кроме того, прижизненное издание "Гранатового сада" Моше Кордоверо – подарок семейства Мицуи. Говорят, приобрели на последнем Сотбисе за бешеные деньги... Будут еще семь или восемь книг из библиотеки кардинала Мазарини, черновик "Толкования сновидений" и несколько прочих раритетов. Да, как же это я мог позабыть, ваше консульство тоже прислало подарок: двухтомник Владимира Синичкина, с трогательным посвящением автора. Хотите почитать?

Я кивнул. Настоятель подозвал ближайшего к нам монаха, сказал ему несколько слов, и тот, порывшись в груде разнообразной литературы, извлек столь популярную в России книженцию. Дарственная надпись гласила: "Сделайте с моими книгами то, чего они заслуживают. Жар вашего огня всегда будет согревать мое благодарное сердце". Под этим стояла консульская печать с двуглавым орлом и знакомая мне подпись.

Тем временем, монахи, закончив приготовления, выстроились полукругом и, пока один из них поджигал книжную кучу бамбуковым факелом, хлопали в ладоши, громко скандируя: "Сики соку дзе ку, ку соку дзе сики".

– Что они говорят? – спросил я у преподобного.

– Это из "Сутры сердца", – ответил он. – Примерный перевод таков: содержание есть пустота, пустота – единственное содержание. Лучше и не скажешь, – лицо настоятеля приобрело мечтательное выражение.

– А как же сама эта сутра? – съехидничал я. – Ее вы тоже сожгли?

– Обязательно сожгли. Ее в первую очередь. Еще при отце Самуиле.

Я махнул рукой. Происходящее напомнило мне кадры советской кинохроники начала тридцатых: штурмовики устраивают костры из книг в Мюнхене. Только вместо беснующихся молодчиков в коричневых рубашках, я видел одухотворенные лики праведников, монашеские схимы, неподвижные фигуры в отблесках огня...

– Пойдем, сын мой, – тронул меня за рукав преподобный Фуко, видимо почувствовав мое тягостное состояние. – Коль уж посетил нас, старайся узреть побольше. К тому же, через полчаса начинается субботнее портвейнопитие.

– Вы меня приглашаете? – наконец-то я был близок к осуществлению цели своей поездки. Ей-богу, где только не приходилось мне пить портвейн: в школьном сортире и в привокзальном скверике, на деревенской пасеке и в кабине реактивного самолета, в объятиях прелестной девушки, перемежая глотки с поцелуями, и в одиночку, прислонясь к гранитному надгробию на заброшенном кладбище... Я пил его в моменты душевного подъема и в минуты черной меланхолии, я пил его с бомжами и академиками, рабочими и колхозницами, диссидентами и членами коммунистической партии, я пил его с художниками южнорусской школы и поэтами-песенниками, я неоднократно пил его на тусовках дзен-буддистов, и еще больше я выпил его с монахами, но я никогда не пил его с японскими монахами в настоящем дзенском монастыре. Поэтому я обрадовался: – Скажите, Ваше преподобие, где именно состоится дегустация?

– Не дегустация, сын мой, а портвейнопитие – священный ритуал, установленный приснопамятным отцом Самуилом Коганом, спасшимся в великую бурю на ящике портвейна белого "777". Состоится же сия церемония в специальной хижине, построенной по чертежу самого отца Когана, вблизи летного поля, – и преподобный кивком головы указал направление.

Тут я впервые обратил внимание на площадку, размеченную как для игры в американский футбол. Понятно, что наличие аэродрома в монастыре кому угодно показалось бы необычным, однако учитывая местную специфику... Все же, я поинтересовался:

– Пилотов вы нанимаете со стороны или это монашеское послушание?

– Пилотов? – удивленно вскинул брови настоятель. Потом до него дошло, и он от души рассмеялся: – Пилоты... Это ж надо такое придумать. Ха-ха. Вижу, сын мой, ты мало, что смыслишь в нашей религии. Никаких пилотов. Никакой авиатехники. Только левитация. Мои монахи порхают в воздухе аки птички небесные. Не велика наука, между прочим. Это под силу даже послушникам, еще не принявшим постриг. Правда им требуется определенный разбег. Кроме того, мы не разрешаем им летать без инструктора. Что касается остальных – тут ограничений нет. Полеты начинаются в пять утра, и продолжаются до самого вечера. Ежели кому-то требуется выйти за пределы нашего воздушного пространства, следует взять благословение у настоятеля, – и он самодовольно похлопал себя по небольшому брюшку.

Я не верил своим ушам. Какое-то время мне казалось, что меня разыгрывают. Однако Такэно Фуко вдруг закатил глаза, пробормотал что-то, напоминающее Иисусову молитву и оторвался от земли сантиметров на двадцать, даже не помогая себе руками. Ненадолго зависнув в воздухе, он грузно приземлился и вытер пот с налившегося кровью лица.

– Эх, старость – не радость, не гожусь я более для подобных подвигов. Давление. А ведь прежде такие кульбиты выделывал – куда там вашему Нестерову...

– Скажите, – спросил я хрипло, – а меня вы можете научить?

– Научить-то можно даже негра, вопрос в том, захотите ли вы учиться. Ведь это надо в Бога уверовать, поститься перед праздниками, ручку батюшке лобызать – станете вы это делать? Да ни в коем случае. А сие лишь первый шаг... Вот вы, к примеру, считаете себя человеком высокоразвитым. Ну как же это высокоразвитый человек будет среди разных там плохо одетых старушек мирром помазываться и на коленках ползать? Нонсенс. Только вот ведь какая штука: оказывается, что рожденные ползать лучше к полету приспосабливаются. Чему, кстати, есть биологическое объяснение. Не говоря уже о диалектическом. Поэтому, не бери в голову, сын мой. Летай пока "боингами" на здоровье. Вот когда опостылеет тебе твой мир, надоест хватать то, что само в руки идет, когда муза лукавая от тебя отступится – тогда и поговорим. Есть у меня знакомец в России, отец Евфимий, из Воздвиженской пустыни под Саратовом – мастер дзена международной категории. Может, и замолвлю словечко... Ну, пойдем. Пора уже.

С этими словами преподобный Фуко быстро засеменил вдоль летного поля, а я устремился вслед за ним. Домик для церемонии находился на островке, посреди небольшого пруда искусственного происхождения. Устроено так было специально, в память о легендарном морском путешествии Самуила Когана. Попасть на островок можно было только с помощью крохотного плота, грубо связанного из потемневших от времени досок. Преподобный объяснил, что большая часть этих досок осталась от ящика, на котором спасся Одноглазый отшельник. Мне было трудно в это поверить, несмотря на хорошо читаемую надпись:

Обслуживал плот совсем юный розовощекий монах-"мазо", имевший кожаный ошейник с цепью. Он едва справлялся с длинным бамбуковым шестом, и Такэно Фуко то и дело отвешивал ему увесистые подзатыльники. Оставшееся время он посвящал меня в детали предстоящей церемонии. Как оказалось, всего участвовало пять человек: кроме нас двоих, швейцарский банкир Микаэль Шифман, исполнительница стриптиза из Токио, чье имя я не запомнил и полковник ВВС с соседней американской базы, Артур Конан. Они уже поджидали нас на берегу. По каким-то не вполне понятным соображениям, мне была предназначена роль главного гостя, что само по себе – невероятная честь. Преподобный пояснил, что главный гость должен свободно ориентироваться во всех тонкостях действа, и, что еще важнее, хорошо разбираться в портвейне. В завершение он сказал:

– Наш ритуал подвергает реконструкции важнейшие моменты жизни Одноглазого отшельника. Это позволяет приблизиться к мироощущению великого мастера дзена, иначе говоря, взглянуть на окружающую недействительность его глазами. Так вот, когда тайфун выбросил отца Самуила на берег, он некоторое время пребывал без сознания, и чуть было не стал добычей голодных крестьян. Подоспевшие монахи сумели оттащить его в монастырь и привели в чувство, напоив горячим саке. Посему и ты, сын мой, как прибудем, ложись на песочек и жди, пока монах-"садо" не доставит тебя в хижину. Процедура, скажу откровенно, не из приятных, однако стерпи и глаз ни в коем случае не открывай.

Между тем, плот подошел к берегу, и настоятель, подобрав кимоно, слез в воду. Я последовал за ним. Наскоро представив меня гостям, он заторопился в домик для портвейнопития, а я прилег рядом со всей честной компанией и зажмурился. Ждать пришлось недолго. Вскоре я почувствовал, как меня крепко ухватили за правую ногу и куда-то поволокли.

– Эй, осторожнее! – вскричал я от неожиданности, однако, здоровенный монах, волочивший меня, никак не реагировал. Мне оставалось только прикрывать голову руками, пытаясь защититься от попадавшихся на пути камней. Все же, несколько раз я ударился, и особенно больно о порог хижины, куда меня наконец-то втащили. Мысленно выругавшись, я кое-как расположился на ветхой циновке у самого входа. Настоятель Фуко вышел из-за перегородки с лаковым подносом, на котором стоял невзрачного вида глиняный чайничек и глиняная же чашечка.

– Саю, – коротко сказал он, поклонившись.

Я через силу выпил теплый, дурно пахнущий напиток и огляделся. Комната представляла собой грубо оштукатуренное помещение площадью метров десять (семь с половиной татами), имеющее всего три стены. В центре её имелся деревянный шест, видимо служивший дополнительной опорой. Сквозь редко уложенные доски кровли видны были загадочные японские созвездия.

Единственным украшением комнаты являлась ниша-токонома, сделанная в западной стене. В нише висел пожелтевший графический лист с изображением неизвестного города и стоял семисвечник. Тут же, на деревянной полке находилась курительница благовоний, прибор для письма тушью, и китайская ваза, изящной работы. В вазе белели две хризантемы.

Тем временем монах-"садо" приволок громко матерящегося полковника. Высвободившись, тот изо всех сил пнул служителя кованым ботинком ниже пояса, однако настоятель быстро встал между ними и развел руки, как судья в боксе.

– Остынь, сын мой. Этот человек не сделал тебе ничего плохого. Кроме того ты должен уважать наши традиции.

– Е... я ваши традиции... – начал было полковник, но осекся и покорно принял из рук настоятеля причитающийся ему напиток.

Я с любопытством ожидал появления банкира. Однако тот повел себя на удивление миролюбиво и даже осведомился:

– Ну что, я могу уже открыть глаза?

Преподобный угостил саке и его. Последней прибыла стриптизерша, причем несчастную женщину волокли за волосы. Судя по всему, это также была дань традиции. Держалась она достойно, и единственное, что позволила себе – достать зеркальце и поправить растрепавшуюся прическу. Когда все были в сборе, хозяин сделал знак, приглашая нас полюбоваться находящимися в нише-токонома предметами. Как я уже говорил, ничего выдающегося среди них не было, если не считать ранее не замеченного мной штопора с нефритовой ручкой в виде диковинного морского существа. Я даже позавидовал, что подобного нет в моей коллекции. Город на эстампе, при ближайшем рассмотрении, оказался Иерусалимом, в небе над которым художник изобразил испещренные иероглифами скрижали Завета. Преподобный Фуко, проследив мой недоуменный взгляд, пояснил, что в соответствии с дзенскими представлениями, сёгун Моше получил на горе Синай текст Четырех Благородных Истин. По его словам, культ Моисея в дзен-буддизме настолько развит, что даже хижина для "поритодо" была спроектирована по образу еврейской сукки.

После того как мы осмотрели нишу, настоятель вновь зашел за перегородку. Появился он со знакомым уже подносом, на котором находилась запечатанная бутылка портвейна и пять граненых стаканов.

– Доуз, Спешиал резервед, – сказал он и, с поклоном, передал мне бутылку.

Поклонившись в ответ, я внимательно осмотрел ее со всех сторон, выразил восхищение совершенством формы, красотой этикетки и, в свою очередь, передал стриптизерше. Затем настал черед полюбоваться стаканами. Я уже знал, что граненые стаканы начали употреблять в портвейнопитии только с конца прошлого века. Инициатором их применения был царь Николай II, посетивший монастырь Кёгэн в 1875 году, будучи еще наследником Российского престола. До него преимущественно использовались чайные чашки "тэммоку". Количество граней у стаканов целиком зависело от моды, как, впрочем, и их внешний вид. К примеру после Второй мировой войны были популярны "покрытые радиоактивной пылью" стаканы "хайцуги" с тринадцатью гранями, а в шестидесятые годы – двадцатигранные стаканы "мисима" с темнокрасными донышками, имитирующими засохшее вино. Говорят, что изобрел их известный писатель Юкио Мисима, приезжавший на церемонию всегда со своим стаканом, который никогда не мыл. Для нашего портвейнопития были выбраны так называемые "треснувшие" стаканы и стаканы "со щербинками", как нельзя лучше отвечающие эстетике безыскусности...

Тем временем Такэно Фуко, получив обратно бутылку, вытащил откуда-то из складок одежды миниатюрный ножик в виде баклажана и аккуратно надрезал обертку над выступающей частью горлышка. Сняв верхнюю часть обертки так, чтобы оставшаяся часть не соприкасалась с вином, когда его будут разливать по стаканам, он взял нефритовый штопор, и поставив его вертикально в центре пробки, ввинтил почти на всю длину. Затем он медленно вынул пробку, повертел ее в руках, понюхал и, поклонившись, дал мне. Я тоже понюхал пробку. Запах несколько отличался от привычного, тем не менее, был вполне доброкачественным. Я с поклоном передал пробку Наташе, а она банкиру... Преподобный дождался, пока пробка вновь вернется к нему, и насадил ее на длинный бамбуковый шомпол, стоящий справа от него на каменной подставке. (Такие же приспособления, но меньших размеров, имелись когда-то у продавщиц советских магазинов – на них накалывались чеки.) Затем он поднял лежащую рядом салфетку из льняной материи и тщательно протер горлышко бутылки, после чего, взяв бутылку в правую руку, а в левую – на безымянный палец – другую салфетку, больших размеров, обошел гостей и, обмениваясь поклонами, разлил вино по стаканам примерно на две трети. Передвигался он на коленях и действовал таким образом, чтобы всегда находиться от гостя с правой стороны, причем горлышко никогда не соприкасалось со стаканом. Выполнив все это, настоятель засунул салфетку за пояс кимоно и произнес краткий спич. Голос его звучал торжественно:

– Братья и сестры. Достигнуть просветления возможно лишь при условии скрупулезного соблюдения ритуала, цель которого убийство Майтрейи, Будды грядущего времени. В этом заключена высшая Непочтительность – основа дэенского вероучения. Гиматрия палийского написания имени "Майтрейя" равна 329, то есть 7х7х7. Таково и численное значение слова "портвейн". В ходе церемонии поритодо нам предстоит распить двадцать бутылок портвейна обыкновенного и, в заключение, одну бутылку портвейна белого "777". Что и будет, в итоге, означать смерть Майтрейи.

– Хороший тост! – воскликнул банкир Шифман.

– Убьем Будду! – мяукнула стриптизерша.

– Убьем патриарха, – усмехнулся полковник американских ВВС и многозначительно посмотрел на преподобного.

– За встречу! – не удержался и я от проявления чувств. Все выпили. Преподобный Фуко удалился за перегородку и принес новую бутылку.

– Сэндмен. Фаин руби, – столь же торжественно объявил он. Процедура повторилась с самого начала: мы хвалили этикетку, нюхали пробку, кланялись и рассматривали на свет стаканы... Как главному гостю, мне полагалось произнести тост за торжество дзена во всем мире. Дабы не портить компании, я решил оставить на время свои атеистические убеждения и произнес пространную речь, упирая в основном на дзенскую культуру и духовность. Однако настоятель перебил меня самым нелюбезным образом. Лицо его исказилось от злобы, как в момент нашей первой встречи.

– Избавьте нас от своих интеллигентских замашек. Когда я слышу слово "культура", я хватаюсь за посох.

– Вот именно, – поддержал его полковник Конан. – Во время операции "Буря в пустыне", я ребятам так и сказал: если есть выбор между медресе и зенитной установкой – бомбите медресе.

– А мне нравятся культурные, – вновь подала голос стриптизерша. – Они не такие сволочи...

– Что такое? – грозно спросил полковник.

– А ничего. Видала я ваших ребят, до сих пор задница в синяках, – и она, грациозно изогнувшись, задрала подол кимоно.

– Барух Атта Адонай Элохэйну, Мелех ха-олам... – внезапно послышалось истовое пение банкира. Микаэль Шифман, стоя на коленях, проделывал над стаканом некие пассы. Закончив молитву, он смущенно заявил, что красное вино лучше держать в левой руке, поскольку оно соответствует сфире Хесед.

– Окосел от одного стакана, – подмигнул мне полковник. Я, в свою очередь, подмигнул ему и выпил. Остальные последовали моему примеру

Настоятель зашел за перегородку...

Дабы не утомлять читателя излишними подробностями, приведу лишь краткий перечень выпитого в первом отделении:

1) Осборн, тоуни.

2) Грэхэмз, Лэйт баттелд винтэйж.

3) Карданахи №14.

4) Тэйлорз, Фаин Вайт Порт.

5) Дербентское золотистое.

6) Тербаш.

7) Оффли, тоуни 10 йарз олд.

8) Портвейн Массандра, красный.

Гонг на перерыв прозвучал как нельзя кстати. Я выбрался из хижины-сукки и, с трудом дойдя на затекших ногах до угла, стал обильно мочиться. Рядом со мной мочился полковник Конан, стриптизерша присела в некотором отдалении, а банкир вообще ссал в пруд.

– Скажите, полковник, – спросил я, не прерывая процесса, – а поесть нам дадут? К примеру, сыр "стилтон" или там пару-другую сосисок? Честно говоря, я бы закусил даже рисом.

– Не думай об этом, – ответил полковник. – Небось, не чай пришли пить. Портвейн – дело кропотливое и не терпит этого самого... То есть, отвлекаться ни в коем случае... Тут он громко икнул. – Ежели совсем невмоготу, на, съешь жвачку, – и он протянул мне половинку "Черной стрелки". Я поблагодарил и, застегнув брюки, попытался войти обратно.

– Еще не время, сын мой, еще не время, – преградил мне дорогу настоятель с небольшим гонгом в руках. – Тебе следует дождаться пятого удара в гонг.

– Да ладно, отец, пропусти, мне стоять трудно.

– Ты должен научиться преодолевать преграды, возведенные твоим "я". На самом деле это очень просто. Нужно только отрешиться от...

– Слушай, батя, я должен быстро лечь, иначе меня вырвет. А преграду, преграду мы сейчас преодолеем, – с этими словами я сделал попытку отпихнуть настоятеля, однако тот стоял неколебимо, как скала. Тогда я сел на землю и заплакал.

– Мальчики, на помощь! – послышался вдруг голос стриптизерши.

Я стал напряженно всматриваться в темноту и увидел в нескольких метрах от себя нечто, наподобие перевернутой божьей коровки. По беспорядочным телодвижениям я определил, что девушка никак не может справиться с нижним бельем.

– Минутку, мадам, сейчас иду, – это был голос банкира. – Иду-иду, деточка...

Одновременно раздался удар гонга, и я предпринял новую попытку влезть в хижину. Однако преподобный был неумолим.

– Пять ударов, сын мой. Ты должен настроится...

– Давай, давай! – заорал полковник где-то совсем близко. – Сейчас мы ее вые...м! А ну, держи!

– Отстаньте, сволочи...

– Да не ломайся ты...

– Убери руки...

– Так нельзя, надо по-хорошему...

– Отец Фуко!..

– Деточка, вы же сами... ага, попал!.. ах ты, сучка!.. – на берегу творилось нечто невообразимое. Впрочем, невообразимое в момент прекратилось вместе с пятым ударом гонга: из хижины вылетел знакомый уже монах-"садо" и принялся загонять всех обратно с помощью большой кожаной плети.

В конце концов, мне удалось добраться до татами и лечь. Церемония возобновилась и пошла своим чередом, однако на какое-то время я потерял способность к адекватному восприятию. Окружающие предметы стали передвигаться по непредсказуемым траекториям, вдобавок то и дело приходилось бороться с приступами тошноты. Смутно помню, как пели "трех танкистов", причем последние строчки: "И летели на хуй самураи / Под напором стали и огня" еще долго звучали эхом в моей голове. Потом захотелось домой, и я обратился к банкиру, которого с некоторых пор принимал за рикшу:

– Ну, всё. Поехали на Щепкина.

Банкир сморщился и начал раскачиваться как фарфоровый болванчик. Я замахнулся на него пепельницей.

– Я сказал домой, сука. Домой, а то убью!

– Грэхэмз, винтэйж пятьдесят второго года, – где-то над ухом послышался голос преподобного, и настойчивые руки прижали к моим губам полный стакан. Я отрицательно замотал головой, расплескивая вино.

– Ты должен выпить. Это лекарство, – ласково сказал преподобный Фуко.

– Не хочу. Лучше я выпью "Агдама". Есть "Агдам"?

– "Агдам" мы уже пили. Два круга назад.

– Тогда "Солнце в бокале". Или нет, дайте мне "биомицина"...

Перед глазами стали мелькать радужные картинки из детства: мы с пацанами собрали трешник с полтиной и наняли известного блатного, Гуню с Провиантской, чтобы он отметелил Борьку из 7-В, за то, что в него влюблены все наши девчонки. Гуня ударил Борьку всего два раза, после чего каждый из нас пнул выродка ногой. Победу отмечали в ближайшей подворотне. Гуня принес две бутылки "билого мицного", одну из которых выпил сам, а другую снисходительно отдал нам. Я впервые пил "из горла" напиток с неповторимым вкусом и слушал историю, о том, как Гуня на "майдане" подрезал кого-то из-за бабок, а потом, с замиранием сердца, жал ему руку... Картинки были невероятно реалистичны. Вот мой лучший друг Марик, уезжающий навсегда, и я не могу прийти на вокзал из-за того, что отцу грозят крупные неприятности. А вот моя первая любовь Рита из соседнего двора, красивая девочка, которую я в конце концов бросил, потому что она не давала. А ведь не брось я тогда Риту, пришлось бы жить под одной крышей с ее безумной матерью, которая просуществует 92 года, причем последние пятнадцать будет прикована к постели, и уйти из института ради малотворческой работы телемастера. Наши дети, Андрей и Оксана, увидят в жизни мало хорошего. Сын после бездарной учебы, уйдет служить в армию, из которой уже не вернется – его убьют недалеко от Грозного, во время первой чеченской кампании, что касается Оксаны, то детское прозвище "ебнутая" будет сопровождать ее всю жизнь. Она никогда не выйдет замуж и умрет в Татарском каганате, в 2049 году, в полном одиночестве. Единственным ее развлечением в последние годы будут редкие поездки в Москву с целью посещения Нововнуковского кладбища, на котором похоронены ее родители... Тьфу! Что за херня лезет в голову: какой каганат, какая чеченская кампания?!

Я очнулся и тяжелым взглядом обвел присутствующих. Настоятель подметал рассыпавшиеся окурки щеткой из птичьих крыльев. Голая стриптизерша похрапывала, свернувшись калачиком вокруг столба, а ведь еще в одиннадцать ей следовало находиться в ночном клубе "Эдокко". Так ведь можно и работу потерять, что тогда будет с маленьким Обаку? Станет бандитом, как и его папаша, и погибнет в перестрелке с полицией в 2018 году, после налета на складские помещения компании "Мицуи" в Киото. Банкир дремал с потухшей сигарой во рту. У кого, у кого, а у Микаэля Шифмана в делах был полный порядок. Акции "Кредит Лионе" неуклонно шли в гору, авторитет в совете директоров был также как никогда высок... Правда, моложавая мисс Шифман, находясь на отдыхе в Исландии, в настоящий момент уже взгромоздилась на местного торговца рыбой по имени Олаф, но это обстоятельство особого значения не имело Я уважительно смотрел на банкира, размышляя о том, как, должно быть, непросто прожить 143 года жизни, в которой ничего не происходит...

И тут до меня дошло. Господи, я же все вижу и все знаю, я знаю то, что еще не случилось, но может случиться, я вижу все входы и выходы, все варианты и все возможности, я читаю по книге судеб, я понимаю малейшие шевеления человеческой души, я больше Авраама, Исаака и Хаима, я почти Бог, я черт те что такое. Невозможно!

И я уставился на полковника Конана, с целью проверить свою догадку. Полковник сидел на корточках, бормоча себе под нос:

– Ни хера, мы еще повоюем... Два на четыре – не показатель, это понятно... Я тебе устрою Перл-Харбор, слезами умоешься, камикадзе поганый. Нужно только... Во-первых, локатор их не берет, это понятно... Значит, днем, на малых оборотах... Или освещать прожекторами. Какие-то сраные монахи... Ни хрена, парочка ракет воздух-воздух и вы, братья, в жопе.

Что ж, картина ясна. Полковник готовится к принципиальному сражению с летающими насельниками монастыря Кёгэн. Совершенно бессмысленная затея... Впрочем, умрет он не от этого. Расовые волнения на Филиппинах, 2009 год. Любопытно, что сражаться он будет в качестве волонтера на стороне коренного населения... Несколько огнестрельных ранений в область живота, супруга снова выйдет замуж, единственный сын победит на губернаторских выборах в Аризоне.

Я вытер со лба пот. Вот это да! Открываются невиданные перспективы, куда там доктору Кашпировскому... Не зря я приехал в эту обитель, не зря, точно сердце чуяло. Просветление, говорите? Ладно, пусть будет просветление, не возражаю. Конечно, наука до многого не дошла, остаются загадки, еще бы им не оставаться, ведь человечество находится только в начале пути...

Тем временем преподобный Фуко направился к нише за специальными щипцами-хибаси, с помощью которых откупоривают наиболее ценные бутылки. Как я ни таращился в его спину, пророческих видений не возникало. В конце концов, он обернулся и, погрозив мне пальцем, сказал:

– Не лезь не в свое дело, сын мой. Лучше разбуди остальных, настало Время Трех Семерок.

Я поспешно принялся тормошить стриптизершу, однако та никак не желала просыпаться. Из приоткрытого рта потекла слюна, а девичий храп лишь усилился. Тогда я занялся банкиром. Надо ли говорить, какое наслаждение отвешивать оплеухи одному из сильных мира сего. Впрочем, долгой экзекуции не получилось, Шифман приоткрыл один глаз и трезво произнес:

– Спокойно. В Москве все под контролем, пусть свяжутся с Березовским. Я извинился и вновь обратил усилия на стриптизершу. Похоже, девушка находилась в полном ауте – сколько я ни тряс ее, толку не было.

Тут снова ударили в гонг. Настоятель, облачившись в парчовое кимоно, красиво расшитое шестиконечными звездами, вынес из-за перегородки завернутую в белую материю и оплетенную шнурком бутылку. Держал он ее над головой в высоко поднятых руках. Все присутствующие склонились в почтительном поклоне. Опустившись на татами, настоятель бережно размотал шелковую оплетку, снял материю и, поклонившись, передал бутылку мне. Я поклонился в ответ, затем, держа святыню кончиками пальцев, медленно повернул ее на 180 градусов. Честно говоря, особой ностальгии по этому напитку я не испытывал, поскольку даже в студенческие времена всегда предпочитал ему портвейн "Приморский" либо, на худой конец, "Таврический", исходя из более приемлемого соотношения "цена – качество". Тем не менее, следуя ритуалу, я вежливо осведомился у настоятеля о месте изготовления и стоимости бутылки, о структуре бумаги для этикетки, ее весе, цветности и пр. Получив обстоятельный ответ, я пустил бутылку по кругу, настоятель же стал накалять на очаге щипцы-хибаси. Когда бутылка вернулась обратно, он взял ее в правую руку, а щипцы – в левую, затем обхватил ими горлышко на уровне пробки, и выждал несколько секунд. Далее, вытащив из-за пояса салфетку, он смочил ее водой из кувшина и туго обмотал вокруг горлышка. Из складок кимоно появился уже знакомый мне ножичек, преподобный Фуко ловко поддел им пластмассовую пробку, и та вылетела, будто внутри был не портвейн "777", а шампанское. Откупоренная бутылка была вновь с поклоном передана мне. Действуя в строгом соответствии с традицией, я сделал три с половиной глотка "из горла", после чего передал бутылку стриптизерше, которая, как выяснилось, не могла ни держать ее как следует, ни самостоятельно пить. Пришлось во второй раз прибегнуть к помощи полковника Конана, произведшего на меня впечатление человека, способного отвечать за свои поступки. И вправду, он помог мне разжать девушке челюсти и влить внутрь положенное количество портвейна. Однако после этого он схватил бутылку с харизматическим напитком и самостоятельно высосал ее до дна, что, безусловно, противоречило всем правилам. Мои попытки помешать этому варварству ни к чему не привели, поскольку Конан, не отрываясь, двинул меня кулаком в челюсть так, что я свалился на дремлющего банкира. Сам же он, допив портвейн, сделал шаг в направлении настоятеля и, размахнувшись, разбил пустую бутылку у того на голове. Преподобный Фуко облился кровью и рухнул наземь, а негодяй, не торопясь, покинул помещение, насвистывая из Чио-Чио-Сан.

Вот, пожалуй, и все. Добавлю лишь, что явившийся на шум монах-"садо" не был особенно удивлен или расстроен. Сохраняя обычное выражение лица, он убрал перевернутую посуду и промокнул кровь листками тончайшей рисовой бумаги с написанным на них стихотворением Самуила Когана:

Любезный М. Шифман, вызвавшийся подбросить меня в аэропорт, старался бежать как можно равномернее, чтобы я смог хоть немного поспать перед полетом...

Уже в Москве, просматривая "Независимую газету", я обнаружил экстренное сообщение из Японии. В нем говорилось, что Российский консул в Осаке Владимир Синичкин был убит на ступеньках консульства двумя выстрелами из нагана. Террористу, действовавшему под личиной рикши, удалось скрыться. Ответственность за это злодеяние взяла на себя праворадикальная организация "Фронт освобождения Сахалина"...

Морское существо с рукоятки нефритового штопора оказалось асцидией, подтипа оболочников. Этим штопором я часто пользуюсь...

[1] (Вернуться) Перевод с японского автора.