"Похождения трупа"

Тайна

Он жил, как жил. По заведенному распорядку.

Во всяком случае, ему так казалось.

Событий значительных не происходило.

Как-то раздался звонок. Звонил приятель из Берлина.

– Ты знаешь? Умер художник N!?

– Не может быть! – он среагировал банально. Потом выразил полагающиеся сожаления. Потом повесил трубку.

"Чепуха какая-то... С чего бы это ему умирать? Он же моложе нас. Какая-то чепуха".

Но получалась – не чепуха. Получалось нечто иное, чему названия не находилось.

Со смертью он сталкивался. Довольно болезненно. Не так давно ушел из жизни самый близкий человек. Жена. Подруга. Она, кстати, дружила с художником N.

Он вдруг почувствовал укол ревности. Словно теперь у них, – жены и художника N, – появилась возможность видеться втайне от него. Чувство было сильнее, чем ему полагалось бы быть в отношении умерших людей.

Он горько усмехнулся.

Порылся среди своих бумаг и нашел рисунок, который когда-то сделал покойный N, сделал и подарил ему сразу, как любил делать, когда бывал в настроении. Он положил рисунок перед собой. Рисунок был веселый, карикатура. Теперь он воспринимался как-то иначе.

Он понял, что давно воспринимает все как-то иначе.

"C каких, интересно, пор?"

Он стал думать. И не придумал ничего. Просто с некоторых пор в жизни поселилась тайна. Незримо. Не перед глазами, а за спиной. Тайна как незримый соглядатай. Или новое чувство, в системе, своеобразном "организме" привычных чувств, выполняющее роль аппендикса.

И к этому чувству, к этой тайне теперь имеет отношение смерть художника N.

Мало того, теперь все имеет отношение к этой тайне.

Потребовался совсем небольшой толчок ко всем предыдущим ударам, потрясениям крупным и мелким, вроде последнего, – смерти художника N, чтобы он понял свое новое положение – жить рядом с тайной.

"Я ничего не знаю о том, что скрывает эта тайна. Если бы я знал хоть самую малость, вся моя жизнь, возможно, перевернулась бы. А я не знаю ни малости".

Рядом с его домом находилась католическая кирха. Колокол этой кирхи, или костела, постоянно напоминал ему о течении близкой и недоступной для него жизни здешних прихожан. Он видел из окна, как они собираются на службу. Последнее время, незадолго до католической пасхи – "Остера", шла полоса праздников, связанных с конфирмацией. Нарядных малышей лет двенадцати-тринадцати вели в костел нарядные родители.

Оживление царило под окнами такое, что казалось, несмотря на ненастье, солнце светит ярче и небо делается синее, а птицы начинают петь громче.

"Они все спокойны и счастливы, как люди, которые знают тайну, а я непричастен к этой тайне, потому что она мне недоступна. Как недоступно понять, какие нити связывают рисунок художника N на моем столе и его самого, каким я его запомнил. Как недоступно понять, откуда такой силы укол ревности, что я почувствовал, узнав о смерти N!"

Все было связано между собой и оттого запаяно в тайну еще крепче.

Ему приснился сон. Он привел в дом слабого, хилого подростка. Последнее время он много читал и слушал передач о беспризорниках в России, наверное, потому и приснился этот подросток. Слабый и хилый, несчастный донельзя. Он просил какой-то помощи, и снилось очень отчетливо чувство беспомощности от невозможности помочь. Потом он понял, что он попросту и не хочет помочь, опасаясь, что это будет связано с беспокойством и неудобствами. В конце концов он прогонял подростка. Тот не хотел уходить, прятался и плакал. Так жалобно плакал, что во сне горько заплакал он сам и проснулся в слезах.

"Нервы. Вся жизнь тут – сплошные нервы..."

Он вспомнил, что подросток был каким-то странным, немного блаженным. Возможно, у него была падучая.

"Сон – это всего лишь сон. С каких пор я стал суеверным?"

Но ему хотелось, чтобы во сне подросток все-таки остался с ним.

Мучительно хотелось. Бессильный вернуть сон и изменить его, он досадовал на себя и вспомнил, что снилось ему, будто говорит кто: "Пришел к своим, и свои его не приняли".

"Начитался Библии. Может быть, я – ханжа?"

"При чем тут это? Просто я слишком много думаю о сыне в России!"

"Все-таки, если принять сон, кто же мне снился?"

"Кто он был? Неужто... сам Спаситель?"

"А почему нет? Потому что Бог не может нуждаться в помощи? Кто сказал? Разве сейчас именно Бог не нуждается в помощи? Всеми брошенный и забытый?!"

"Приснится же такое!"

Теперь он не знал, чему он не верит: тому, что снился Бог? Или тому, что в нем живет некий человек, который отказал в помощи Спасителю, когда Тот в ней нуждался?

Точнее он, не знал, чему он верит!

И почему он, как большинство людей, не в силах представить себе, что Спаситель может нуждаться в помощи?

Составилась цепь заключений, связанных одно с другим.

Все звенья в этой цепи требовали абсолютной и беспрекословной веры, ибо были связаны накрепко. А он не мог поверить ни в одно!

Он встал, распахнул окно. Перед кирхой толпились принаряженные люди. Остановилась под самыми окнами пролетка, убранная цветами, с возницей в цилиндре, в чем-то нарядном, на лошадях были расшитые попоны, плюмажи над челками, они вертели зашоренными мордами.

"Свадьба!" – догадался он.

Скоро из костела вышли молодые. Невеста чудо, как была хороша в белом платье с флер д’оранжем и фатой. Острая зависть пронизала его.

Перед ним было все сразу, чего он лишился навсегда: молодость, любовь, счастье!

Где-то впереди этих людей ждала радость в теплом семейном гнезде, дети, и ему представилось, как они поведут их в костел на конфирмацию.

Наверное, его самого к тому времени уже не будет...

Можно было как угодно относится ко всему происходящему, к нарядным пожилым родителям молодых и гостям, к юным подружкам невесты, юношам – друзьям жениха. К прелестным девчушкам, взгромоздившимся на козлы с букетами согласно обычаю. Одно было ясно: эти люди не рассуждая обставляли все свои шаги к счастью, идя рука об руку с Тем, кто ему сегодня снился, кого он прогнал во сне, как, наверное, прогнал бы и наяву, не рассмотрев, кто перед ним. Значит, он не в силах был до сих пор ясно разглядеть его приметы, его присутствие и знаки, прожив на земле столь долгий срок.

"А какие доказательства Его реальности? Доверчивая вера других? Вот этих людей под окнами? Этих покорных лошадей в шорах и несмышленых детишек, которым лишь бы праздник?!"

Он опять посмотрел на невесту. И вспомнил чувство ревности, которое испытал при известии о смерти художника N.

Стоп!

Ревновал он на самом деле! Остро, сильно!

Душа его откликнулась! Сердце живо! Готово страдать. И оно, сердце, заставило его поверить в реальность безумного – загробной встречи двух!

Значит, и все остальное заслуживало веры! Тоже глубокой. Глубже тысячекратно ничтожного по сути чувства ревности.

Он смотрел на карикатуру, подаренную художником, и улыбался.

Наполеон

Я – Наполеон.

Тот самый, Наполеон I, Бонапарт.

Разумеется, меня считают сумасшедшим. Но опасности я не представляю, поэтому периодически я на свободе. В лечебницу я отправляюсь, когда моя болезнь, именуемая манией, обостряется.

В такие периоды я активен. Я хочу влиять на события и начинаю влиять. Находятся люди, готовые мне в этом помогать. Как правило, это или местные районные шизики и алкаши, или бомжи, которых последнее время развелось великое множество. Во всяком случае, у нас в Кузьминках.

Мы организуем ошеломляющие баталии. От Аустерлица до Ватерлоо. Я не боюсь проигрывать, Наполеон был велик и в проигрышах. Он был велик и при захвате власти, и на Святой Елене. Особенное величие проявил этот человек во время Ста дней.

В наше подлое время, когда шайка мелких жуликов примитивным обманом захватила власть в моей стране при поддержке наиподлейших подпевал из стран Европы и из Америки, мой пример вдохновляет людей, придает им сил поверить, что и у нас не все потеряно.

Исторический пример не может не изменить истории, только кажется, что она завершилась, на самом деле она и не думет каменеть, она пребывает в расплаве, кипит и может быть отлита в сверкающие монументы! Нет, не в монументы, но в доспехи и оружие наступления.

Живы братья Гракхи, Катон, Цезарь и Ганнибал с Аттилой. Живы Владимир, Олег и княгиня Ольга. Жив Калита. Жив Иван Васильевич по прозванию Грозный. Но мне выпала великая миссия и великая честь быть Наполеоном, который ждет своей исторической обновленной минуты, чтобы повести героев на битву за власть и свободу. Эти вещи не исключают одна другую, а существуют только вместе. Что это за свобода, когда нет человека, способного защитить ее от барышников, которые всегда готовы воспользоваться плодами народных побед, одержанных под водительством народных героев.

Вспомните, кто нажился на великой победе русского народа под предводительством Минина и Пожарского? Это были откупщики по торговле водкой. Они потребовали возвращения кредитов на войско и нужды войны. И ведь отдали и набили им мешки!

Кто воспользовался моими победами? Третье сословие, буржуа, которые выдвинули своих псевдоимператоров, псевдонаполеонов.

Позор, позор! Разве есть границы позора? Нет, они могут быть поставлены лишь взбунтовавшимся народом, нашедшим своего предводителя! В момент, когда предводитель найдет свой народ! И вот я, Наполеон, нашел свой народ. Им оказался русский народ, а моментом оказалась настоящая минута, когда этот народ безмерно унизили.

Трудности бывают обычно с Жозефиной, тогда как их не бывает никогда с Фуше. Доносчиков и полицаев полно, а красавиц, способных сопутствовать гению, все меньше. Особенно среди нового сброда. Я хоть и пою дифирамб народу, но до моего воцарения он пребывает в состоянии сброда, – сказано коряво, но верно.

С последней Жозефиной мне особенно не повезло: она напилась в самую неподходящую минуту и спровоцировала меня на драку. Это когда я должен был давать решающую битву под Бородино! Неудивительно, что дело кончилось пожаром – загорелся мусор в мусоропроводе, приехали пожарные, следом ОМОН, и нас всех, весь штаб, что называется, замели. Не знаю, что с соратниками, но меня и маршала Мюрата быстро перевели в институт Сербского, а потом и в простую больничку. Потом, как обычно, выкинули на все четыре.

Помнится еще один эпизод: мои войска так доблестно сражались, что мы однозначно выиграли Бородино, а команда дворников и ларечников, в основном азеров и татар, позорно бежала, оставив нам и Москву, и приличный трофей. Москву мы не стали грабить, удовольствовались контрибуцией, а потом, увы, были опять Сербского и дурдом.

Да здравствую я, маленький капрал!

Да здравствует величие души и безудержная смелость, соразмерная величию замыслов и благородству устремлений!

Куда оно делось, благородство? Шкурный век, торжество ничтожеств!

Как я стал Наполеоном? Очень просто, я им родился. А вот как узнал о тайне своего рождения и предназначении, об этом стоит поговорить.

Моя Корсика находилась в Малаховке. Родители спились, а я со своим душевным заболеванием оказался на улице. Сначала меня поместили в интернат, где в полной мере проявились мои императорские задатки. Я заставил плясать под мою дудку не только несовершеннолетних питомцев, но и персонал. Они с восторгом подчинялись мне.

Маленький капрал! Я сочетал безумную жестокость с безмерной щедростью и широтой. Мы нашли таких благотворителей, таких спонсоров и покровителей, которые сделали нас привилегированным заведением для выращивания преступной элиты и элитных путан. Довольно скоро я через своего ставленника сначала стал заправлять в нашем заведении, а потом во всем районе и позже области. На немалые деньги, что текли ко мне рекой, я сколотил гвардию, с помощью которой посадил своего человека на одно из самых видных кресел в государстве. Один шаг – и меня назначили императором. Меня не смутило, что моим государством стала не Франция – Наполеону нужна не Франция, а подданные, которые готовы следовать за ним безоглядно, без расчета на барыш. Наш барыш – геройская смерть и слава! Наша прибыль – слава отечества! Наш сейф с нашим главным капиталом стоит во Дворце Инвалидов и имя ему – Пантеон.

Наполеоны не умирают. Они встают из гроба и собирают свое войско, свою гвардию. "В двенадцать часов по ночам!"

Вношу одну поправку: для вас, вечно раздавленных бытом обывателей, есть так называемая история, мертвый прах, свинец на ногах и в мозгах. Для нас, Наполеонов, есть только будущее, в котором нет места вам!

Мы почти победили в 91-м, когда арестовали дряхлого монарха и готовы были учредить Директорию, а там и до Консульства рукой подать! Нас предала кучка переодетых революционерами спекулянтов. Дело кончилось опять у Сербского и так далее. В 93-м мы выдержали пушки, из которых переодетые агенты Тьера стреляли в нас, а в тылу у нас орудовали агенты Фуше. Опять институт имени Сербского. Но у нас впереди смена веков, третий год – десятилетняя годовщина Вандеи, которая обязательно приведет к Наполеону, то есть ко мне.

Ура, маленький капрал!

Выписка из истории болезни больного Н.Б.

"Больной вполне адекватен во всем, кроме своей мании. Представляется, что мания эта имеет некоторые психологические и даже генетические обоснования: при нем были обнаружены бумаги на французском языке, которые позже пропали при невыясненных обстоятельствах из сейфа кабинета главврача.

Женщина, навещавшая больного, говорила с ним только по-французски и расписалась, забирая его последний раз, тоже по-французски: Ж. Богарне. Больной ввиду своей крайней одержимости может представлять общественную опасность, на что мы обратили внимание органов внутренних дел по месту жительства. Ответ из отделения милиции, правда, нас несколько обескуражил – упомянутый Н.Б. не значится по упомянутому адресу. Там прописан некий Марат Казиев, числящийся на учете в органах Ф.С.Б."

Соседка из детства

Она была, действительно, хороша. Тогда я это понимал еще по-детски, точнее, понимал, как пробуждающийся мужчина.

А она была из тех женщин, которых природа создает то ли для погибели мужчин, то ли для их утешения. Они содержат в своем составе какой-то соблазнительный-соблазняющий элемент. По природе своей бесспорно греховный. Потому они не имеют права принадлежать одному мужчине и совершают некое насилие над природой, когда отдают себя одному – мужу, хотя отказать им в праве заводить детей тоже преступно, ибо они, такие женщины, плодовиты и рожают красивых и умных детей. И тут они делают мир богаче.

Она была матерью моего товарища, с которым ходили вместе в школу. Вместе бегали во дворе с мячом. Семьи наши соседствовали в коммунальной квартире. Тогда было время "коммуналок". Звали ее Ольга, но все именовали "тетя Оля", только моя прозорливая бабушка называла "Ольга". "Ольга опять отправилась. Павел придет, будет скандал".

Павлом звали мужа тети Оли, милиционера, который справедливо устраивал скандалы, встречая свою жену за полночь, с легким запахом вина, чужих мужчин и чужого табака в волосах. Павел не курил. Даже когда он был неправ, и Ольга являлась безо всяких запахов, после посещения родни или даже из мытарных походов за дефицитом, ей доставалось. Она была виновато заведомо и сознавала это. Она никогда не возражала, не огрызалась, она виновато улыбалась и отшучивалась.

И Павел и Ольга были из деревни. Из глубокой. Настоящей. Из-под Переяславля-Залесского. Где плясали еще елецкого и ходили стенка на стенку биться на кулачках.

Павел, отслужив на флоте, о чем свидетельствовала фотография, где он с молодой женой был снят в матросской белой форменной рубашке голова к голове, сразу женился, взяв жену на родине, в Новоселках. А в Москву сманил "крестный", ушлый мужик, невредимым вернувшийся с войны, на которую Павел, будучи моложе, не попал. Пять лет разницы многим стоили жизни в ту или иную сторону. Вербовали деревенских из армии и флота в московскую милицию – с их деревенской, покорной власти, простодушной готовностью жучить вольнолюбивых городских.

Семья быстро освоилась. Павел брал деньги за московскую прописку, по тем временам немалые, по нынешним – смешные. Ольга перепродавала дефицит, которого тогда было полно, если знать, где взять. Павел прикрывал с флангов. А в тылу у него, увы, порядку не было никакого, – враг хозяйничал, как хотел. Хотя трое детей не были голодными и оборванными – Ольга успевала все. Мой друг Валерка был старшим.

Жили они все пятеро в одной комнате, друг у друга на головах, но только там, среди брошенной одежды, неубранной посуды и в тесноте чувствовал я себя свободно и счастливо. Счастье заканчивалось, когда мать загоняла домой, то есть в наши прибранные две комнаты, где нас тоже обитало пятеро: хоть и без отца, зато с бабушкой, дедом и сестрой.

Игры были разные, кроме неведомых тогда электронных. В основном на полу. Много ли надо для счастья в детстве? Я не знаю, есть ли это счастье у детей сегодня в их отдельных квартирах с мониторами персональных компьютеров. Наверное, есть, но другое.

У наших деревенских соседей и телевизор появился почти у первых: власть над порядком и дефицитом обеспечила им эту привилегию среди прочих. Мы смотрели его всем скопом: мелюзга на полу, Валерий, мой друг, на правах младшего хозяина – из кресла рядом с экраном. Основной хозяин, как правило, отсутствовал, дежурил, – придет он, и нас как ветром сдует. Ольга – как и подобает Венере, на широченном ложе, в шелковой рубашке цвета пьяной вишни.

На каких правах я сидел бок о бок с этой кроватью, и моя рука блуждала и по шелку, и по горячей коже, неожиданно гладкой, как шелк, как атлас и батист?

Может быть, она чувствовала во мне будущего мужчину, а природа создала ее так, что без ласки мужчины ее удовольствие от жизни было неполным. А телевизор вечером, когда лежишь в кровати, требует, чтобы удовольствие было полным, каждое удовольствие требует доведения до своего максимума.

А, может быть, благодаря своей суперженской интуиции, супер-чутью она понимала, что и мое удовольствие будет неполным? А не в ее правилах было отказывать мужчинам в удовольствии.

Или она понимала, что мне известна ее тайна, тайна ее походов туда, где ее ласкали много мужчин? Целомудрие она напускала на себя только здесь, эта маска нужна была ей среди родных и соседей, она надевала ее, согласно здешним правилам игры, скажем, чтобы угодить, в том числе, моей чопорной матери. Эта маска шла ей так же, как клоунская маска священнику. Об истине догадывались немногие, в числе которых были моя мудрая бабуля и я. Но каждый из нас хранил в себе эту тайну со своим чувством: бабушка с чувством оскорбленной (но не смертельно) добродетели, я – с чувством восторга, поклонения и надежды на свою долю...

Однажды, когда ребята были отправлены в деревню, Павел, как обычно, дежурил, причем не было гарантии, что на дежурстве не поднесут рюмку соискатели милицейских благ, а я дожидался отправки в пионерлагерь к морю, Ольга позвала меня переночевать. Она объяснила, что надеется на сдержанность подгулявшего мужа, если я буду в комнате.

Объяснение было шито белыми нитками – Павел так же не был бы в восторге и от моего присутствия.

Тогда что же?

Я вошел в комнату, где она уже покоилась на своем венерином ложе в своей пунцовой рубашке. Мне был указан диван, стоящий впритык, как шлюпка, пришвартованная к океанскому кораблю.

Я лег и стал дожидаться, когда кровь перестанет гудеть в ушах, а в квартире затихнут последние шумы, – улягутся спать другие соседи и мои дедушка с бабушкой за стенкой.

Наконец воцарилась тишина, только кровь не хотела успокаиваться.

Я медленно приник к жаркому и шелковому. Нашарил руками то, что искал всегда. Она лежала неподвижно. Во мне дрожала каждая жилка. Я, вероятно, становился мужчиной по ускоренному методу закалки в тысячеградусной печи. Когда же я ринулся в пучину жара и шелка, поражаясь, как уживаются вместе мягкость и упругость, я встретил неожиданный и яростный отпор. Нет, сила в ее руках не была для меня неожиданностью, но непритворное негодование жаркого шепота, отчитывавшего меня и укорявшего, поразило.

Я очутился на полу.

Я оказался, помимо ее и моей воли, прямо у ее ног, как Гамлет у ног своей возлюбленной Офелии. Если кто помнит, Шекспир пишет несколько двусмысленно, так что при буквальном прочтении эту ремарку а потом реплику надо понимать, как "между" ног.

Рядом с моим лицом были эти белые, светящиеся в темноте женские ноги, такие ослепительно-гладкие, словно их обладательница была родом не из Новоселок, а из Версаля.

Руки, отталкивающие меня, сначала удвоили свою ярость, потом ослабли, а потом сопротивление прекратилось.

Эпизод не имел того серьезного продолжения, на которое я рассчитывал втайне.

Правда, мое право сидеть на телепросмотрах рядом и ласкать шелк обоих сортов утвердилось, и Ольга сама иной раз находила мою руку, чтобы упрятать ее в жарких складках.

В итоге я ничего не видел на экране. Мимо прошли дебюты эстрадных звезд на Центральном телевидении: Райкин, Нина Дорда, Великанова и баянист Тихонов вместе с Ивановым, Попковым и Даниловым, – все это досталось другим счастливцам. Мне, несчастному, досталось томительное ожидание, упоительное, мучительно растянутое наслаждение и восторг созревающего во мне мужчины. Дивно, что я был молод для греха. И таким остался?

Прошло пятьдесят лет с тех пор. Одно время я не вспоминал вообще о тете Оле.

Канули и промелькнули вереницы женщин, близких и не очень.

Я краем узнал о смерти Павла. Об Ольге я не хотел узнавать, мне было бы невыносимо узнать, что она сдала или умерла. Я хранил ее, обернутой в шелк цвета пьяной вишни.

Не так давно я смотрел ранний фильм Фассбиндера с молодой Шигуллой. Меня поразило сходство актрисы с кем-то, кого я хорошо знаю. Шигулла была вылитая Ольга.

Во мне вспыхнуло воспоминание.

Ярко. Сильно. Чувство, нахлынувшее на меня, требовало выхода. Я набрал по коду московский номер, чудом сохранившийся на каком-то клочке.

"Андрей? Неужели это ты? Господи, Боже мой!"

"Я... А вы помните..."

"А ты сам помнишь?.."

Во мне дрожала каждая жилка.

"Да, да, да!"

"Боже! Боже! Боже!"

Голос звучал, как хрустальный, как шелковый!

Звенел и лился, цвета пьяной вишни голос.

Я почувствовал себя мужчиной. Полноценным мужчиной. После смерти жены это было впервые за последние пять лет.

Это было впервые за последние пятьдесят лет.

Я так и не узнал, была ли она жива, когда я с ней говорил по телефону.