Елизавета

– Так устала, ох, так устала, – говорила Елизавета, устраиваясь поудобнее на мягком диване и подкладывая подушки под спину. Она имела обыкновение по воскресеньям днем заходить ко мне.

Крупный нос, вздернутый кверху, большие, светлые, зеленоватые, слегка прищуренные глаза, тонкие, накрашенные помадой губы, растянутые в улыбку, придавали ее лицу сходство с лисьей мордочкой, хитрой и лукавой.

– Ну, как вы? – следовал традиционный вопрос и не дожидаясь ответа, Елизавета продолжала: – Все хорошо? Все хорошо... – как бы спрашивая и сама отвечая.

Ей было уже за семьдесят, хотя худощавость и короткая стрижка явно молодили ее, но глаза и морщинистое лицо упрямо выдавали возраст.

Елизавета достала пачку сигарет и, открывая, протянула ее моему тринадцатилетнему сыну:

– Ну, будешь?

Он как-то странно хмыкнул, не совсем понимая, то ли она шутит, то ли говорит серьезно, и вышел из комнаты.

Жмурясь и моргая, она прикурила от зажигалки, жадно втягивая дым, и пока я искала что-либо подходящее, что могло бы заменить пепельницу в доме некурящих, стряхивала пепел в свою ладошку.

– Ну, какие новости? – спросила Елизавета, отхлебнув глоток кофе и ставя чашку с блюдцем обратно на стол.

– Да вроде никаких. Уж какие тут новости в этой глуши, – вздохнула я.

Разговор часто заходил о месте, в котором мы жили. Это был маленький городок на юго-востоке Англии, типичнейший, как все провинциальные городишки. "Как же я этого сразу не разглядела?" – думала я, живя здесь все эти годы. – "Все дело случая"... А случай был самый прозаический.

Однажды, оказавшись здесь в яркий солнечный день, увидев синий с бирюзой пролив Па де Кале, переполненный людьми, огромный пляж, вальсирующих на набережной пенсионеров, у меня вдруг резко притупилось восприятие действительности, и возникло чувство умиления и нереальности этого мира после тревожной, наэлектризованной политическими волнениями России, как когда-то у профессора Плейшнера, оказавшегося в мирной Швейцарии в разгар второй мировой войны. Зависть к благополучному спокойствию, сочетающаяся с реальными возможностями, привели меня к желанию осесть в этом месте.

Через некоторое время выяснилось, что яркое солнце и синее море бывают примерно три недели в году, вальсирующие пенсионеры, одинаковые как близнецы, преимущественно живут в убогих терасхаусах на весьма скромную пенсию, а их количество, помноженное на число ненастных дней в году и отсутствие рабочих мест для трудоспособного населения производило огромное множество случаев меланхолии, хандры и черной депрессии среди жителей этой местности.

Елизавета докурила сигарету и сразу же взялась за другую. Она довольно много курила для своего возраста и если слышала о ком-то, что тот много курит удовлетворенно, говорила: "Курит? Это хорошо..."

Мы продолжали говорить ни о чем. Елизавета прекрасно говорила по-русски, но с мягким акцентом. Скорее это была иностранная интонация человека, долго прожившего заграницей. Она сумела сохранить родной язык, не говоря на нем на протяжении многих лет и была рада знакомству с русскими и возможности, как она говорила, "поболтать" на родном языке. Иногда она забывала некоторые слова, и даже фразы, заменяя их английскими, хотя, возможно, просто не знала их эквивалента в русском.

Она родилась в Египте в 1924 году в семье русских беженцев. Ее родители познакомились уже в Египте, но может быть, даже находились на одном пароходе, спешно отплывающем от берегов Одессы в 1919 году. Дед по линии отца был управляющим шахт в Макеевке и принадлежал к дворянскому роду. Елизавета очень гордилась своим происхождением и, когда я называла ее дворянкой, удовлетворенно кивала головой.

Стройная, юная, очаровательная в свои восемнадцать лет, она замерла от волнения, когда ее пригласил на танец элегантный офицер Британского военно-морского флота, и закружилась с ним в роковом вальсе, связавшим их более чем на двадцать лет. Так она оказалась в Англии и поселилась в Лондоне.

Однако брак был неудачным. Англичанин вскоре стал выпивать, а потом и вовсе запил, так что когда он внезапно умер, он скорее освободил Елизавету от тягот ее брака, чем оставил одинокую, безутешную вдову. Вот тогда она и решила оставить Лондон и переехать в наш маленький городок. Два ее сына Джон и Майкл к тому времени уже выросли и она, воспользовавшись появившейся свободой и знанием русского языка, устроилась гидом в туристическое бюро и стала возить любопытных англичан в Советский Союз.

Это был, пожалуй, самый лучший период в ее жизни. Ей нравилась эта страна, она чувствовала, что это где-то ее родина. Все ей было здесь интересно, ново, необычно как ребенку, впервые познающему мир.

Где только в СССР она не побывала! Почти во всех больших городах, на Дальнем Востоке, на Кавказе, в Крыму, и в Прибалтике. И особенно тепло вспоминала поездки в Среднюю Азию, где восточное гостеприимство в сочетании с экзотикой посещаемых мест неизгладимо врезались в память.

Она любила рассказывать о своих путешествиях в Советский Союз. Один раз у нее даже завязался роман на пароходе, во время круиза из Сочи в Одессу, с молодым черноморцем. (Она, все-таки, была неравнодушна к морякам). И так как он проводил больше времени с Елизаветой у нее в каюте, чем на вахте, боцман спустился к ней и, застав их в постели, не догадываясь, что англичанка прекрасно говорит по-русски, в ее присутствии, строго отчитал его и с простой советской откровенностью заметил: "Ну, на кой черт тебе эта старуха?"

"Что? Это я старуха?!" – не стерпела Елизавета.

Боцман на несколько секунд потерял дар речи, а потом оторопело спросил: "Ты что, ее русскому языку уже научил?"

– Подумайте только, такое про меня сказал! – возмущалась Елизавета. – Мне тогда было всего сорок с небольшим! Нет, я этого так, конечно, не оставила. Пошла к капитану и потребовала извинений, пригрозила контракт расторгнуть. И что вы думаете? Сам капитан извинялся...

Иногда она чувствовала повышенный интерес к своей особе со стороны, как она по-английски говорила, "кей джи би". Как-то раз с ней даже побеседовал человек из этой организации и, может быть потому, что эта встреча закончилась шампанским в ресторане, слово "кей джи би" она скорее произносила с оттенком таинственности и любопытства, чем с подлинной опаской и боязнью.

– Как ваш Джон? – поинтересовалась я.

– Который? – спросила Елизавета, лукаво улыбнувшись.

Дело в том, что у нее был бойфренд, которого тоже звали Джон. Он был младше ее лет на двадцать пять, но это не мешало их "дружбе" и перешло со временем скорее в родственные отношения тетушки и племянника. Джон никогда не был женат, то ли по застенчивости, то ли еще по какой одному богу известной причине и прилепился к Елизавете почти на двадцать лет. А она умело пользовалась его привязанностью, раскошеливая его время от времени на различные поездки и холидей.

– Ваш сын, – уточнила я.

– А, он больной, – махнула рукой Елизавета, – совсем больной. Старый такой стал, с бородой. Сидит в wheelchair[1], а она его возит.

При упоминании о своей невестке Елизавета недовольно скривила рот. Она не любила невестку за то, что та была недостаточно образованна, не умела одеваться и вести хозяйство так, как это понимала Елизавета, но смирилась с ней, как с судьбой и, будучи по воспитанию и манерам уже англичанкой, никогда не вмешивалась в их жизнь, даже когда дело касалось болезни ее сына, тем более, чта та ухаживала за ним, а это было не так легко: Джон страдал артритом и уже несколько лет был прикован к инвалидной коляске.

– А как Майкл? – продолжала спрашивать я.

– Майкл? Он ничего себе, такой sex appeal [2]... Вы же знаете, он женат на китаянке, но это ничего, но дети на нее похожи, китайцы, – она засмеялась и, втягивая резко носом воздух, забавно хрюкнула. Она часто так хрюкала, и так натурально это у нее получалось, что эта странная ее привычка уже не вызывала удивления, а как-то органически сочеталась со всем ее обликом.

Она приходила так по воскресеньям, без звонка, когда ее ждали и не ждали. Всегда спрашивала: "Ну, как вы? Все хорошо?", – и не дожидаясь ответа, сама отвечала: "Все хорошо..." Усаживалась на диван, обкладывалась подушками, закуривала и вздыхала: "Так устала, так устала. Совсем старушка стала..."

Сколько времени так продолжалось, год, два, три? Иногда она исчезала на несколько недель, потом появлялась снова. Ругала английскую погоду, наш городок, местных жителей: "Вы подумайте, одни только старики и старухи. Ужас, какая скучища!"

Она хотела уехать отсюда, поставила свой дом на продажу и, так как дело это было долгое, терпеливо поджидала своего покупателя. А покупателей было мало. Почти никого не интересовал leashold[3] на шестьдесят лет, а продлить его стоило денег и не малых, которые, возможно, у Елизаветы если даже и были, то она не собиралась тратить их на это, хорошо понимая, что не вернет такую сумму с продажей дома.

Продажа затягивалась, один раз сорвалась уже при обмене контрактов, но все равно покупатель нашелся. Это была простая, уже не молодая женщина, которая хотела купить дом в хорошем месте и поселиться среди местной буржуазии.

А место у Елизаветы действительно было очень неплохое. Она жила на территории старой усадьбы, большой дом которой был перестроен и поделен на несколько роскошных квартир. Когда-то на территории усадьбы, как и было положено, стояли конюшни, которые со временем перестроили в терасхаусы. Вот там у Елизаветы и был дом.

Все было бы хорошо, если бы не так называемая цепочка: если свободных денег на новый дом у покупателя не было, то надо было прежде продать свой дом, то есть найти своего покупателя и так далее, и эта цепочка была очень хрупкая и могла порваться в любой момент.

Елизавета умела ждать, разумно подогревая интерес покупательницы к своему дому. Она познакомилась с ней поближе, время от времени приглашала ее к себе на чашку чая и рассказывала ей занимательные истории, а проще говоря, сплетни о своих буржуазных соседях, не забывая напомнить и о своем дворянском происхождении. А та тлела многолетним неугасающим желанием войти в круг состоятельных чопорных англичан, наивно думая, что близкое соседство с ними сделает их равными.

Как-то Елизавета не заходила несколько недель. Я даже забеспокоилась – может, заболела? И вдруг, в воскресенье, стук в дверь, – пришла и прямо с порога:

– Так устала, ах, так устала! – плюхнулась на диван, хрюкнула, закурила. – Все, подписала!

– Что подписала? – не поняла я.

– Контракт. Продала дом, продала!

Честно говоря, я с самого начала не очень-то верила в эту продажу и уже давно забыла про ее клиентку. А вот-те на – продала.

– Ну, а теперь как, куда?

– Как куда? Во Францию, в Ниццу, – и, счастливая, затянулась сигаретой, поудобнее подкладывая подушку под спину. – Я уже и вещи упаковала.

Вскоре она уехала, и больше я никогда не видела эту озорную русскую старушку, родившуюся в стране пирамид, прожившую жизнь в Англии и уехавшую доживать свой век во Францию.

Я часто вспоминаю ее. Как она? Все хорошо? Все хорошо…

Лондонские этюды

Тонко настроенный, как музыкальный инструмент, камертоном чувств и впечатлений, художник создавал свою мелодию живописи и воплощал ее в зрительный образ, заряжая холст энергией, которая затем передавалась не одному поколению. Сложный это был процесс – творчество, неподвластный никаким прогнозам и ограничениям, и заброшенный судьбой в маленький городок уже не молодой живописец Виктор последние годы периодически застаивался в душной и примитивной атмосфере английской провинции с её лубочными кошечками, слониками и свинками, и поэтому нуждался время от времени в выходе на пленер, чтобы очистить свою палитру и обогатиться новыми впечатлениями.

Все вокруг было плоско, урбанизировано, по-английски уныло. Где-то далеко была солнечная Италия с ее необыкновенным светом и красивыми видами, но она была далеко. Надо было работать, что-то писать и Виктор решил поехать на этюды в Лондон, – и значительно ближе, и тоже вроде как много красивых мест.

Он уже не раз пытался писать Лондон, скорее пытался подступить к нему и всегда чувствовал, что преодолевает себя и не получает необходимого удовольствия от работы. Здесь тоже был свой свет, но не тот итальянский, который помогал живописцу, а английский, утомительный, который надо было преодолевать, добиваясь желаемого результата. Солнце здесь всегда находилось невысоко над горизонтом, создавало длинные тени и резкие цветовые отношения. И облака были низкие давящие, часто грозовые, и погода изменчива, – только место высмотришь, приткнешься с этюдником, как уже свет поменялся, и все состояние исчезло. Но стояли замечательные сентябрьские дни тихой осени, то редкое состояние английской природы, когда можно насладиться теплым солнцем, безветрием и голубым небом, и так хотелось поработать на пленере, что Виктор решил снова взяться за Лондон.

В мастерской Виктор обычно работал один, а вот писать на пленере любил вместе с другими художниками. Коллектив создавал рабочее настроение и особую творческую атмосферу негласного соревнования. С сожалением думал он о временах творческой "коллективизации", которые безвозвратно ушли в прошлое. Найти товарища не только примерно равного ему по силам в живописи, но и разделявшего его профессиональные убеждения, последние годы не удавалось. И все же одному ему ехать не хотелось, и он позвонил своему приятелю, живущему недалеко от него художнику-иллюстратору Гене Акинину с предложением поехать вместе.

Акинин метался в поисках заработка и был рад любому случаю пристроиться где-то, возле кого-то, чтобы что-то узнать, подсмотреть, выведать и заработать, наконец, эти чертовы деньги. Он выдержал необходимую паузу, по-деловому спросил, во что это ему обойдется, прикинул в уме, что сам-то он этюды никогда не писал, потому что не живописец, а тут можно будет видики для продажи сделать, и согласился.

Теперь надо было еще жилье найти, какую-то квартиру снять или комнату, но в хорошей эрии, чтобы и не дорого, и до центра легко добираться. Для Лондона это была сложная задача, и одно с другим практически несовместимо, и художники обзвонили всех знакомых с просьбой что-нибудь им подыскать.

Виктор тем временем собираться стал, чтобы не сидеть без дела. Краски разобрал – какие-то еще докупить надо, этюдник зарядил, холстики маленькие нарезал, палитру почистил, специальную фанерку приспособил, чтобы холстики на нее крепить. Акинин с ним перезванивался, советовался, что брать и тоже собирался.

Прошло несколько дней, никто не звонит. Виктор занервничал: время идет, скоро сентябрь на исходе, дожди начнутся, не успеет ничего сделать. И вдруг звонок – комната есть в отличном месте на Вестборн Терас, две минуты ходьбы от Ланкастер Гейт. Комната большая, есть кухня и все удобства в коридоре, и стоит всего сто фунтов в неделю. Немного, правда, грязновато, но обещали прибрать, так что если подходит, надо аванс внести и с понедельника можно въехать. Отлично, обрадовался Виктор и скорей позвонил Акинину:

– Ну, что, Гена, готов? Комната есть. Едем!

Они встретились вечером на Виктории, а оттуда взяли такси и поехали на Ланкастер Гейт. Такси остановилось посреди улицы из белых викторианских домов, возле десятого номера, с табличкой "Sold"[4]. Дверь открыл менеджер и проводил художников в их комнату, которая действительно была большая, удобная, с огромным окном, выходящим на тихую улицу. Новые жильцы остались довольны; расположились, поужинали и легли отдыхать.

На следующий день поднялись рано, наскоро перекусили, и Виктор, взвалив свой этюдник на плечо, а Акинин – поставив свой на тележку, отправились смотреть места для этюдов.

Действительно выразительных мест для живописи было мало. Виктор шел по хорошо знакомым улицам, останавливался, щурил глаза, избавляясь от ненужных деталей, пытаясь цельнее увидеть цвет, подолгу рассматривал отдельные места, складывал указательные и средние пальцы рук квадратом и сквозь эту импровизированную "рамочку" смотрел на пейзаж, компонуя этюд. Все шло как-то не так. Он никак не мог ухватить этот неосязаемый быстротечный момент, поймать то состояние в этюде, которое бы соответствовало его внутреннему, чтобы соединить их вместе, как две шестеренки этой сложной механики творчества, и вот тогда, в этой гармонии, можно писать и создать что-то стоящее.

Они ходили уже два часа. Этюдник давил Виктору плечо, а тут еще Акинин со своей тележкой все время вперед забегает и под ногами путается, и тогда Виктор стал резко менять направление. Прием сработал: Акинин терял его, крутился на одном месте, искал и, наконец, заметив, возвращался и через какое-то время уже больше не отходил от Виктора ни на шаг; а когда писать становились, то выбирал место, чтобы Виктору не мешать, но и видеть, что он пишет.

После многочасовых поисков, в конце концов расположился Виктор недалеко от Альберт-холла и в продолжение нескольких дней художники ходили туда писать, а после работы, возвращаясь домой, заходили в супермаркет за продуктами.

У Акинина обнаружилась страсть к еде, и чем больше Виктор за ним наблюдал, тем больше это казалось странным. Он не то чтобы был голоден, но никогда не упускал случая поесть, и поесть всегда любил вкусно.

– Смотри, Вить, анчоусы, – говорил он ласково, стоя в супермаркете, рассматривая полки с консервами, и Виктор видел, как он глотает слюну, предвкушая удовольствие от деликатесов.

В соседней комнате студенты-испанцы жили. Они держали продукты в холодильнике на общей кухне, а художники пользовались тем, который был у них в комнате.

– Что-то я давно студентов не видел, – сказал как-то Акинин, прохаживаясь из угла в угол в поисках подходящего занятия. – Они, наверное, уехали. – Он вышел на кухню и вернулся с большим куском курицы, и немедленно принялся за еду. – Знаешь, Витя, я в детстве, в войну, много голодал, не могу видеть, когда продукты пропадают.

Вечером на кухне послышалась какая-то возня, вроде спор идет: испанцы вернулись и курицу свою ищут. Виктор выразительно посмотрел на Акинина, а тот в напряжении застыл, только глаза из угла в угол бегают, но через несколько секунд, уже найдя, оправдание, небрежно бросил:

– Да ладно, она бы все равно до вечера испортилась.

Дом, в котором поселились приятели, оказался какой-то странный. Он был продан, и ожидал своей очереди на ремонт, но комнаты все равно сдавались, не дорого, потому что было грязно и неуютно. Под окном их комнаты была дверь, которая вела в бейсмент[5], и интересная штука, – в любое время дня туда люди заходили, причем все какие-то не опрятные, опустившиеся, как бродяги, но никто не выходил обратно. Акинина это очень волновало, он стал следить за входом, и все мучался вопросом, куда люди исчезают, но так на него ответа и не получил.

Дни шли за днями, а работа у Виктора двигалась не очень. Он ковырял свои этюды, метался в поисках единого решения для всей серии, но чувство неудовлетворенности не давало покоя, требуя чего-то, чего он сам не знал, от того и нервничал. А тут еще и дожди пошли, целыми сутками, и не то что работать, даже на улицу выйти нельзя. И случилось то, что случается при плохой погоде и когда делать нечего: мужики пошли в гастроном, взяли две бутылки красного вина и выпили, и, как всегда в таких случаях бывает, показалось мало. Взяли еще две и снова выпили. Так и день прошел.

Утром сквозь сон Виктор услышал, что Акинин куда-то собрался и ушел. Погода была все такая же серая мерзкая с мелким холодным дождем. Виктор заставил себя подняться и услышал, что кто-то громко стучит и дергает входную дверь. Он глянул в окно и увидел, что Акинин вернулся. С обычной медлительностью погруженного в свои мысли человека, Виктор отошел от окна и направился в коридор, но по дороге подумал: "Да ну его, ключи есть, сам откроет", – и вдруг услышал:

– Открывай или я тебе сейчас окно разобью!

Виктор снова выглянул и с удивлением отметил, что Акинин замахивается на окно бутылкой. Виктор насторожился: "Что с человеком случилось, вроде смирный был, а тут чудить стал, и вправду может разбить", – и пошел открывать.

Акинин стоял на пороге веселый, в домашних тапочках и по-дружески примирительно произнес:

– Решил я с утра пораньше в гастроном сбегать, винца купить, думаю, проснешься – мы и позавтракаем.

Они сели завтракать, опять выпили – работать все равно нельзя, дождь идет, и тут Виктор стал замечать, что Акинин какую-то чушь несет и морозит черт знает что.

– Гена, ты кончай притворяться, – попытался урезонить его Виктор, но не тут-то было. Гена распалялся все больше и больше, и когда его жена позвонила, то он ей такого наговорил, что она рассердилась и, догадавшись, что он пьяный, да еще с утра, повесила трубку.

А затем вообще чудеса пошли: Акинин встал, шатнулся, перевернул стол, упал и головой о батарею ударился. Виктор помог ему подняться, а сам ничего не поймет, – вроде выпили немного. Сделал Акинин три шага и опять упал на свой дорогой зонтик, который он очень любил и которым часто хвалился. Зонтик, конечно, хруснул и ощетинился на хозяина поломанными спицами.

Кое-как все-таки удалось Виктору Акинина на ноги поставить, и он через кухню, где в это время студенты сидели, пошел в туалет. Спустя несколько минут он вернулся, шатаясь и путаясь в собственных штанах. "Значит", – уже смеясь над ситуацией, подумал Виктор, – "через всю кухню он в таком виде прошел. Нечего сказать, хороши русские, да еще художники!" Он дотащал Акинина до кровати и с укором, как хозяин нашкодившему щенку, сказал:

– Посмотри, что наделал. Завтра все это безобразие убирать будешь!

– Ничего я убирать не буду. Я – барин! – закричал на обалдевшего Виктора заплетающимся языком Акинин и, размахивая руками, стал орать: "Я – барин! Я – барин!.." Примерно через час он, наконец, утихомирился и заснул.

"Как это он так напился? – недоумевал Виктор. – Ведь у нас еще одна бутылка вина вчера оставалась". Он посмотрел вокруг и когда не нашел ее, то понял, что пока утром спал, Акинин её выпил, ну, а потом еще добавил.

На следующий день Акинин проснулся рано. Глаза перепуганные, красные, голова разбита, локоть тоже, на руке большая царапина и везде кровь запеклась. Что жена звонила, не помнит, а когда Виктор ему об этом сказал, то он совсем испугался и стал горько раскаиваться. Виктор, воспользовавшись этим, продолжал донимать бедолагу:

– А ты помнишь, что вчера с голым задом из туалета вышел и так мимо студентов прошел?

– Да ты что? – у Акинина аж дыхание перехватило. – Не может быть!

– Может. А теперь иди все убирай и в туалете тоже.

От этого он совсем сконфузился, но ничего не поделаешь. Стали они убытки подсчитывать: ножка у стола сломана, зонтик тоже, очки Акинин потерял и тридцать фунтов найти не может, наверное, тоже потерял, и еще уборка предстоит.

– Ладно, пошли рисовать, – подбодрил его Виктор. – Дождь кончился.

Они пришли в Кенсингтон Гарден, и, найдя место, Виктор начал писать этюд. Акинин еще долго пристраивался, возился, но вскоре куда-то улизнул. Вернулся он с ясным лицом и кротостью во взгляде.

– Ты где был, барин? – спросил Виктор, мельком глянув на него поверх очков, продолжая наносить кистью на холст выверенные удары.

– В русскую церковь ходил, тут рядом. Свечечку поставил.

– То-то я вижу, барин сегодня не по-барски глядит, – бросил Виктор, уже думая о своем.

Через полчаса Виктор закончил и предложил пройтись еще места посмотреть.

Они вышли через Гайд-парк вверх к Марбл Арч и затем свернули на Портленд Роуд. В этот момент прямо перед ними темно-синяя Альфа-Ромео припарковалась, и человек в машине стекло опустил и рукой им помахал, но как-то слишком приветливо. Виктор глянул на него и отвернулся, а Акинин смотрит и себя в грудь рукой тычет: ты, мол, чего хочешь, меня, что ли, зовешь? Тот головой закивал, дверцу открыл и приглашает его в машину.

Виктор примерно догадался, что к чему и вперед пошел, но время от времени стал оглядываться и наблюдать, что же дальше будет. А Акинин весь так услужливо изогнулся и все еще с просветленным лицом говорит ему, на себя показывая:

– Russian artist [6], – и головой приветственно кивает.

И тот улыбается и опять его к себе в машину зовет. Тогда Акинин с благородным желанием в этот день делать только добро, предупредительно наклонившись вперед, мелкими шажками приблизился к машине и боком присел на переднее сидение. Мужик обрадовался, потянулся назад, достал какую-то куртку и на колени ему положил...

Минут через десять Акинин догнал Виктора. Идет рядом, молчит, насупился, и Виктор, как ни в чем не бывало, спросил его:

– Как же это ты с ним, не зная языка, столько времени беседовал?

– Ты знаешь, – недовольно буркнул Акинин, – итальянец... голубой оказался.

– Ну, это я сразу понял, как только он пальцем тебя поманил.

Засопел он, молчит, видно всю ситуацию в голове прокручивает.

– Куртку "Версачи" мне предлагал,– не спеша как бы раздумывая над чем-то, сказал Акинин, а потом – и куда вся кротость делась! – как разозлится, – Вот падло, представляешь! Да я ему как врежу!..

Виктор остановился, пытаясь не рассмеяться, посмотрел на Акинина и важно протянул:

– Ну ты и барин!

Художники провели в Лондоне еще несколько дней, и время от времени вспоминая этот случай, Акинин сжимал руки в кулаки и в сердцах говорил:

– Да я б его в морду...

Ну а как же этюды? Лично у Виктора они не получились.

Разбирает он иногда у себя в мастерской и попадется ему на глаза один из этюдов, что он тогда писал. Виктор его вытащит, поставит, сядет напротив, закурит, посидит, подумает, вспомнит, как писал, да все остальное, и обратно его в дальний угол за холсты поставит. И вздохнет:

– Да, все-таки Лондон тяжело писать...

[1] (Вернуться) Wheelchair – инвалидная коляска.

[2] (Вернуться) Sex appeal – внешне привлекательный.

[3] (Вернуться) Leasehold – пользование домом на правах аренды с установленным сроком.

[4] (Вернуться) Sold – продано.

[5] (Вернуться) Бейсмент – цокольный этаж.

[6] (Вернуться) Russian artist – русский художник.