Арье-Лейб

АРЬЕ-ЛЕЙБ[1]
(при участии Пинхаса Коца)

Михаил Афанасьевич Булгаков был пророком. Хотя некоторым казалось, что он смотрит назад. Один остроумный сослуживец заметил:

– Что вы хотите от Миши? Он только-только, скрепя сердце, признал отмену крепостного права. А вам надо сделать из него строителя нового общества!

При всём своём уме он был человеком несколько провинциального мышления. Его выручала злость. И наверное, болезнь... Была в нём, зажимаемая и зажатая, южная одесская восторженность.

Безграничности одинаково подвержены люди разных национальностей. Но если схематизировать и договориться об условности выводов, то местному человеку свойственна скорее необъятность пространственная. Это видно по Маяковскому и Есенину. Хотя у первого – явственней благодаря размерам и росту. А со вторым – сложнее.

Есенин всегда кричит. Даже шёпотом. Внутренне. Когда думает... Кричит, плачет, смеётся. Бьёт себя в грудь, как по рельсу во время пожара. Поёт, клянётся, проклинает, ругается... И всё – очень громко. В пространство. Чтобы слышали в целом мире. Чтоб слышно было по всему миру. Никогда голос его не обращён вглубь, в историю. А только – на ветер.

Вероятно, это идёт от молодости. Не Есенина. А народа.

В Бресте встретился мне когда-то тамошний уроженец. Взятый в царскую армию. Затем – в Красную. Затем – направленный в партизанский отряд к себе на родину, отошедшую к "панской" Польше.

Из таких людей получились замечательные разведчики: Орловский, Ваупшасов, Корж и другие, которые в далёком году перешли границу и трудились посменно: то в органах, то в сельском хозяйстве. И дожидались военного года, чтобы засесть по лесам и стать Героями с золотой звёздочкой.

Брестский уроженец, однако, остался на родине. Польское правительство объявило амнистию, и по молодости лет забрали его на действительную. И после папахи с орлом, будёновки со звездой, партизанского малахая влезла ему на маковку жёсткая и будто накрахмаленная конфедератка.

Отслужив, поступил он в еврейский Охотничий клуб. В качестве швейцара. А мог бы – инструктором. Не знаю, кого они там отстреливали (наверное, кабанов в Беловежской пуще), но человек у входа, подававший пальто и принимавший чаевые, очень бы им пригодился. Положим, по части меткости кой у кого получалось лучше. А кто-то другой превосходил его терпеливостью в засаде (сомнительно, но допустим). А третий разбирался в повадках животных более, так сказать, досконально...

Но повстречавшийся мне человек научил бы банковских служащих и приказчиков, зубных врачей и журналистов, и даже, глядишь, их спутниц и дам посылать смерть не в загривок лохматого зверя и не в расчерченный кругами картонный диск. Он поделился бы опытом по убиванию человека. Отсыпал бы этого опыта, как махорку. Отрезал, как пайку в голодные времена. Вырвал бы из себя, как лучшую страницу.

И каждое утро видел бывший швейцар, как водят их мимо в сопровождении единственного конвойного. За полтора года никто не выбежал из рядов с маленьким зажатым револьверчиком. Или с камнем за пазухой. Или с нацеленным побелевшим кулаком.

Не будем ничего говорить. Мы не шли в тех рядах. И не будем ничего говорить.

Была тысяча причин для покорности. И – любая по счёту, шедшая рядом, тощая и долговязая, с чёрными глазами навылет – наша библейская обречённость.

Не буду распространяться, но это ведь не вы – не Корж, Ваупшасов и Орловский, не швейцар, Есенин и Маяковский – не вы дрались с римлянами чёрте когда до нашей эры, не ваш город распахали до основания и не вас распродали в рабство по всему миру...

Сейчас их убьют. Не хочу, не хочу, не хочу... Давайте лететь в далёкие сферы романтики, бумажных (писаных на бумаге) умных противоречий и выстраивать слова и понятия безотносительно к той колонне безоружных охотников.

Опуская презрительное недоумение бывшего швейцара, я скажу вам: они погибли потому, что твёрдо знали две вещи. Первая: нас всё равно убьют. Вторая: нас никогда не убьют.

Та историческая протяжённость, в которую, по рождению, был помещён Илья Арнольдович Файнзильберг, придумавший себе фыркающий псевдоним Ильф, помогала ему без боли наблюдать окружающую действительность. Его древнее прошлое действовало, как укол, когда зуб замораживают, прежде чем вырвать.

Эти оледенелые люди самых разных национальностей производили гигантский эксперимент над живой землёй. Им было не больно под воздействием холода. Они промёрзли до костей, но не избегли Крайнего Севера и Магадана. И многие, даже вернувшись оттуда, не оттаяли.

Где-то в межвоенных годах, в середине, Ильф и Петров напечатали фельетон "Безмятежная тумба". Кроме прочих фактов, есть и такой. Почему, спрашивают соавторы, как только построят дом, сразу же забивают парадный подъезд и бедолага-жилец плетётся по чёрной лестнице, натыкаясь на вёдра с извёсткой и оступаясь?

Я прочёл это в послевоенном году. И был, прямо скажу, обескуражен. Факт, сообщаемый в фельетоне, вполне соответствовал реальному положению. Значит, прошло столько-то и столько-то лет, а парадное заколачивают.

В моей сквозной безмятежной башке всё было просто: мы идём вперёд, к вершинам и высотам, исправляя на ходу частные недостатки. Стоит на них указать, на недостатки, и готово дело. Для того, собственно, газеты и существуют.

И вот – указано. Столько-то лет прошло. И ни с места. Выходит, есть причина. Та самая, что в философии называется "объективной"...

Мне понадобилось жениться и стать отцом, чтобы кое-что сообразить. Парадное нельзя отпереть, ибо на другой день там будет пахнуть мочой и водкой. Или нужно нанять швейцара.

Вам, в вашем нынешнем элитном доме с домофоном и лифтёром-привратником, эта мысль не покажется странной. Но меня необходимость швейцара отбрасывала за пределы пространства и времени.

Тот человек из Бреста – швейцар у местных охотников – он получил свою должность в "панской" Польше. А у нас бывшие его товарищи, я говорил, пошли по партийной и прочей линии. Это там, там швейцары, понимаете?

Но Михаил Афанасьевич Булгаков знал наперёд, чем оно кончится. Что без швейцаров и домофонов не обойтись. Пропал Калабуховский дом! – горюет швейцар в его повести.

А Ильф посмеивался. Подумаешь, какой-то дом, когда дело идёт о мировой революции. О коренном переустройстве человеческих отношений!.. Силы небесные, какие гигантские, сногсшибательные метаморфозы они тут в России запроектировали!

Булгаков был сын профессора богословия. И жил в Калабуховском доме. И был изгнан. В отличие от Ильфа он ничего не приобрёл в 1917 году, а только потерял. И оттого знал цену потерянного.

Но Аннушка, – как сказано у него, – уже разлила подсолнечное масло. И кто-то, значит, споткнётся на скользких трамвайных путях и сломит себе шею.

В железнодорожную газету "Гудок", – сообщает исследователь, – пристроил Булгакова некто Арон Исаевич Эрлих – "симпатичный журналист Абрам" из неоконченной повести.

Туда же, в "Гудок", несколько позже поступил Ильф.

Тёплое отношение друг к другу они сохранили на всю жизнь.

"Калоши в Москве, – говорил Ильф, – носит только один человек – Михаил Булгаков".

То есть сравнивает его с гимназическим латинистом Беликовым, который, вы помните, "замечателен тем, что всегда, даже в очень хорошую погоду, выходил в калошах и с зонтиком" (Чехов, Человек в футляре).

Когда Булгаков написал последний роман, Ильф будто бы посоветовал убрать евангельскую линию. Глядишь, может быть, напечатают.

– И это – лучшие из них! – будто бы воскликнул Булгаков.

В поздней записной книжке (1936-37) Ильф набросал несколько сцен, как римляне занимают Одессу:

Это был молодой офицер. Впрочем, не надо молодого. Его обязательно будут представлять в красивом военном наряде. Пусть лучше – пожилой человек, грубоватый, даже неприятный. Он уже участвовал в нескольких тяжёлых, нудных походах. Он уже знает, что одной доблести мало, – многое зависит от интендантства. Например, доставили такие подбородные ремни, что солдаты отказываются носить. Они раздирают подбородки в кровь, – такие жёсткие.

Итак, это был немолодой римский офицер. Его звали Гней Фульвий Криспин. Когда вместе со своим легионом он прибыл в Одессу и увидел улицы, освещённые электрическими фонарями, то нисколько не удивился, – в Персидском походе встречалось и не такое...

Криспин действует у Пушкина, но не в "Романе из римской жизни", а в родимой местности: Криспин приезжает на ярмонку – его принимают за... Ну и т.д., замысел, подаренный Гоголю для "Ревизора".

Не настаиваю, что Криспин из "Записных книжек" – отсвет булгаковского Пилата... Но вот иная отчасти знакомая фигура:

Фамилия буфетчика – Воскобойников. Он уже подумывал об обмене её на более латинскую. Или о придании ей римских корней. Публий Сервилий Воскобойников. Это ему нравилось.

Позаимствовал Ильф буфетчика, придумал ли самостоятельно, только, подобно Булгакову, опередил (определил!) время, которое официально именовалось "безбожным". То есть (вразрядку) я з ы ч е с к и м:

Божественный Клавдий! Божественный Клавдий! Что вы мне морочите голову вашим Клавдием! Моя фамилия Шапиро, и я такой же б-жественный, как Клавдий! Я б-жественный Шапиро и прошу воздавать мне божеские почести.

Кто знает, не сочинял ли Ильф ту самую книгу, которую рекомендовал написать Булгакову – чисто ветхозаветную, б е з е в а н г е л ь с к о й л и н и и...

ВОЛАНД. Что-то у вас, чего ни хватишься, ничего нет.

Людоедка Эллочка ("Двенадцать стульев") пришла к профессору Преображенскому ("Собачье сердце").

ЛЮДОЕДКА. С каким экспозантым мужчиной я познакомилась!

У гимназистки спрашивают: "Чем занимается ваш папа?". Ответ: "Онанизмом".

– Некоторые женщины, – отмечал Ильф, – возбуждаются даже от галстука.

Ильф и Петров – не только прекрасные писатели, но и прекрасные люди. Порядочны, доброжелательны, честны, умны, остроумны. – Она же, Елена Сергеевна: – Когда в жизни Булгакова разразилась очередная катастрофа, приходил Ильф, предлагал деньги...

Благодаря Ильфу (его страсти фотографировать) мы видим Михаила Афанасьевича Булгакова на похоронах Маяковского, 17 апреля 1930 года.

Справа – Катаев, слева – Олеша. День солнечный. Белые колонны "Грибоедова" (то есть Дома Герцена, нынешнего Литинститута). Удаляется чья-то спина...

Булгаков в шляпе. Опустил голову. И очень грустный... Завтра ему позвонит Сталин.

Ильф приехал из Самары. Там два трамвая. Один: площадь Революции – тюрьма. Другой: Советская площадь – тюрьма.

Все дороги, – заключает Булгаков, – ведут в Рим.

Нет (набираю вразрядку), з а п и ш е м и н а ч е:

Петров приехал из Самары. Там два трамвая. Один: плошадь Революции – тюрьма. Другой: Советская площадь – тюрьма.

– Чего другого, – сказал Ильф, – а транспортную проблему они разрешили.

Ильф лежит на диване и диктует. Петров быстро записывает.

– Вот так мы и работаем, – говорит Ильф, – вдвоём.

В смысле – теперь так работаем. Когда я, Ильф, заболел и свалился...

Однако и прежде, при полном равноправии, Ильф считался (и был), если не главным, то старшим.

"В отношении себя мы убеждены, – уверяли соавторы, – что каждый из нас в отдельности писал бы хуже, чем мы пишем вдвоём".

Ильф женился на Марии Николаевне Тарасенко. Супруга Петрова – Валентина Леонтьевна Грюнзайд.

Встречались, однако же, и другие люди. Лев Гумилёв сказал Эмме Герштейн: "Переходите в православие".

Время сделает его другим, – предсказала Мария Николаевна Ильф. – Уже сейчас его делают другим. Для литературы, для истории. Даже я, которая много знает о совместной работе, не должна и не могу говорить об этом.

Путешествуя по Соединённым Штатам, соавторы навестили военно-мемориальное кладбище.

– Только тут, – понизил голос Петров, – только тут воистину понимаешь, что значит – "мёртвые сраму не имут"!

– Ну да, – вяло подтвердил Ильф, – у трупов не стоит.

Евгений Петров и художник Борис Ефимов внезапно столкнулись в Италии.

– Вот это встреча! – кричал Петров. – Подумайте, Боря! Мы будем гордиться всю жизнь! Будем, наверное, говорить так: "Что-то мне ваше лицо знакомо... где я вас видел в последний раз? В "Огоньке"? Нет. В Доме писателя? Нет. На Клязьме?.. А-а, вспомнил! В кратере Везувия!"

Ах, Моссовет!
Ну, как тебе не стыдно?
Петровка есть,
а Ильфовки не видно.
А. Безыменский

– Скажите, Вы знакомы с автором "Двенадцати стульев"?

Скрестив директрису и биссектрису, молодые соавторы вывели и взрастили словесный гибрид – критикесса.

Бендер (как Хлестаков в "Ревизоре") требует гениального воплощения (на театре или в кино). А Киса Воробьянинов (как Городничий) подвластен любому достаточно крупному (и просто квалифицированному) исполнителю.

Воробьянинова, говорит Катаев, придумал я. Но Бендер – исключительная заслуга соавторов.

Где ГИП – попросту сокращение: Гоголь, Ильф, Петров.

Ильф, – говорит Петров, – делал смешные и совершенно неожиданные заголовки. Запомнился мне такой: "И осёл ушами шевелит".

Между прочим, первая книга Петрова называлась "Шевели ногами".

В "Гудке", – повествует Катаев, – собралась компания молодых литераторов, которые впоследствии стали знаменитыми писателями, авторами таких произведений, как Белая гвардия, Дни Турбиных, Три толстяка, Зависть, Двенадцать стульев, Роковые яйца, Дьяволиада, Растратчики, Мастер и Маргарита...

Вот так, через запятую: В. Катаев, "Растратчики", М. Булгаков, "Мастер и Маргарита".

Евгений Петров, под давлением старшего брата – Валентина Катаева, написал рассказ. Валентин Петрович пошёл в редакцию и объявил:

– Если вам даже не понравится, всё равно надо публиковать. Понимаете – н а д о! От этого зависит судьба человека.

Ольга Петровна У. рассказывала по случаю, как земляк Ильфа – молодой одессит Сёма Кирсанов – выступил со стихами.

Ольга Петровна подержала паузу и произнесла как бы басом, подражая Сёме (Семёну Исааковичу) Кирсанову:

И тогда откуда-то сверху, из амфитеатра, раздался тихий и внятный голос:

Композитор Богословский отбил соавторам телеграмму, что сочиняет оперу "Двенадцать стульев".

Кстати, – писал Богословский, – не пугайтесь моего возраста: мне 18 лет.

На дверях столовой Ильф начертал: ПИЩЕПРИЁМНИК. А в бывшей гостиной: ЗДЕСЬ ТАНЦУЮТ. СТАНЦУЙ И ТЫ! И подвыпив (или изображая пьяного), приставал к Юрию Карловичу Олеше:

На фото – долгоносый Петров, хитро ощеренный, с острым, режущим, "светловским" подбородком, и круглолицый курносый Ильф совершенно арийской внешности.

– Ну, кто еврей? – спрашивал Валентин Катаев.

И рассказывал о Маяковском, который твердил наизусть шуточные стишки Ильфа (до самой смерти не мог развязаться):

Марк Аврелий,
Не еврей ли?

Марк Аврелий – римский император, философ. Один из псевдонимов молодого Ильфа.

Наряду с блестящими местами есть идеологические срывы: например, автор призывает читателя верить в Б-га. (Ильф, Рецензия на Библию)

Пришёл Ильф, – рассказывает современник, – приглашает на завтра: говорят, будут взрывать Храм Спасителя...

– Входите же! – Ильф стоял в дверях со стаканом холодного чая. – Нам отсюда будет отлично видно. – Был возбуждён. На скуластом лице играли пятна румянца.

Человек в будёновке с биноклем через плечо шагал к стенам Храма. Было так тихо, что через открытую форточку слышался скрип валенок на снегу. Кто-то из нас взялся отсчитывать секунды. Казалось, мы ждём чересчур долго.

Барабан Храма медленно шевельнулся. Неторопливо, важно громадная башня начала садиться внутрь самоё себя.

Он жил аккурат напротив – Соймоновский проезд 5, кв. 23. Там была некогда мемориальная доска... Фёдору Васильевичу Гладкову (который – "Цемент" и Сталинское лауреатство под старость)

Иногда мне снится, что я сын раввина. Меня охватывает испуг. Что же мне теперь делать – мне, сыну служителя одного из древнейших религиозных культов?

Как это случилось? Ведь мои предки не все были раввинами. Вот, например, прадед. Он был гробовщиком. Гробовщики считаются кустарями. Не кривя душой можно поведать в анкете, что я правнук кустаря.

– Да, да, – скажет комиссия, – но то прадед. А отец? Чей вы сын?

– Он уже не раввин, – бормочу жалобно. – Он уже снял...

Что снял? Рясу?.. Нет, раввины не снимают рясу. Это священники снимают рясу... Но что-то снял... отрёкся... отмежевался... с визгом и ревом порвал связь... отказал от дома...

Я иду по фиолетовой снежной улице и шепчу сам себе:

– Скажи мне, с кем водишься, и я скажу, кто ты... Яблочко от яблони недалеко падает...

Я поеду домой, к отцу. К раввину, который что-то снял. Потребую объяснений. Будет крупный разговор!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Блудный сын возвращается домой. Блудный сын в толстовке и в людоедском галстуке возвращается к отцу. Стуча каблуками, вбегает по лестнице из варёного мрамора на четвёртый этаж... Сын не видел отца десять лет. Он забыл о предстоящем крупном разговоре и целует отца в усы, пахнущие порохом и селитрой.

В ванной темно, как десять лет назад, когда вылетевшие стёкла заменили листом фанеры. Ничего в отцовской квартире не изменилось за десять лет.

...Отец стоит рядом со мной, поправляя пороховые усы...

Такого отца надо презирать. Но я чувствую, что люблю его...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

...Теперь, дорогой, я предъявляю тебе претензию, вытекающую из следующих обстоятельств, а именно: ты припаял мне звание духовного раввина да ещё со снятием чего-то... а также придал моим усам запах пороха и селитры...

Отец Ильфа – Арье Беньяминович Файнзильберг – был до революции банковским служащим.

– Одесса – единственный город, где, проснувшись утром, вы слышите со двора: "Детей, идите кушать яиц!"... Тут-то и понимаете, куда попали.

Соавторы восхищались с неподражаемой южной интонацией:

Никто не даст нам избавленья –
Ни б-г, ни царь и ни герой.
Добьёмся мы освобожденья
Своею собственной рукой.

Так вот откуда, – из партийного гимна, – неувядаемая шутка: ДЕЛО СПАСЕНИЯ УТОПАЮЩИХ – ДЕЛО РУК САМИХ УТОПАЮЩИХ.

Так будущая поэтесса Аделина Адалис (Ефрон) говорила будущему Ильфу: "Вы красивый и толстый"...

Ильф раздобыл книгу о смерти Льва Толстого. Телеграмма, которую великий комбинатор направил подпольному миллионеру, – оттуда: ГРАФИНЯ ИЗМЕНИВШИМСЯ ЛИЦОМ БЕЖИТ ПРУДУ. Это журналистская реляция о Софье Андреевне...

Какая-то "старорежимная" бабулька, по милому выражению – "из бывших", перевела с французского Douse chaises ("Двенадцать стульев") и принесла в редакцию. Когда ей показали оригинал, местную книгу, она изумилась:

– C’est pas possible que cela publie’ chy nous! (Не может быть, чтобы у нас напечатали!)

Переиздавали "Двенадцать стульев", и глава с людоедкой Эллочкой вызвала нарекания. Неудобно-де сравнивать советского человека с африканским дикарём из племени "мумбо-юмбо".

– Ага, – сказал Ильф, – здесь скрытая рифма – бомба.

– Фунт сидел при Александре II Освободителе, при Александре III Миротворце, при Николае II Кровавом, при Александре Фёдоровиче Керенском... – считая царей и присяжных поверенных, он загибал на пальцах.

Проницательные читатели обратили внимание на множественное число присяжных поверенных. Кто же ещё, кроме Керенского? Какая фамилия оборвана многоточием?

Не иначе, Ульянов-Ленин – помощник присяжного поверенного.

Соавторы вышучивают и унижают Берлагу. А его всё-таки жалко. Не потому ли, что Берлага – фонетически – бедняга, бедолага. И ещё – берлога.

Оставьте меня в моей берлоге! Не трогайте, блин, не прикасайтесь!..

О нём с тоскою писал Булгаков. С молодым юмором – Ильф и Петров. С болью и нежностью – Анна Андреевна Ахматова:

Это ключик от квартиры,
О которой – ни гу-гу...

Близкое выражение обнародовала "Литературная газета" 26 декабря 1936 года:

Я поражён известием о потоплении советского торгового теплохода. По моему убеждению, слова возмущения здесь ничего (курсив наш и Хрюна. – А.Л., П.К.), ничего не помогут. Присоединяю свой голос к тем, которые находят, что необходимо направить в испанские воды эскадру. Советские военные корабли сумеют и отконвоировать наши торговые суда, и внушить уважение к флагу Союза. А в случае крайности – напомнить, насколько глубоки и опасны воды, в которых плавают поджигатели войны.

1. Мирный торговый теплоход вёз оружие испанским республиканцам.

2. Весною того же, 1936, года Булгакова с треском разругали за пьесу "Мольер".

Пикейные жилеты присутствуют не только у молодых смешливых соавторов, но и много позже – у Арсения Александровича Тарковского в стихотворении "Поэт" о не названном Осипе Мандельштаме:

Так елозит по экрану
С реверансами, как спьяну,
Старый клоун в котелке
И, как трезвый, прячет рану
Под жилеткой из пике.

"Мне скучно строить социализм, – говорит Остап Бендер. – Что я, каменщик в фартуке белом?"

Последняя фраза отсутствует во всех изданиях, кроме первого. Вероятно, редакторы оберегали нас от хрестоматийного стихотворения Валерия Яковлевича Брюсова:

Каменщик, каменщик в фартуке белом,
Что ты здесь строишь? Кому?
– Эй, не мешай нам! Мы заняты делом,
Строим мы, строим тюрьму...

В "Двенадцати стульях" действует "король юмора" Изнуренков, прототип которого – Михаил Александрович Глушков – работал в "Гудке". Однажды присутствовал на собрании, где кто-то доказывал что-то, ссылаясь на авторитет брата.

– Знаем мы вашего брата! – крикнул Глушков... и вернулся в Москву через двадцать лет.

– Только советская власть могла осуществить это грандиозное сооружение!

– Конечно, – кивнул Ильф. – Когда его забирали, он, вероятно, бил себя в грудь: "Только советская власть умеет так хорошо и быстро раскрывать преступления!"

Выроют котлован, – сказал Ильф, – и ведут там общественную работу.

"Золотой телёнок" печатался в толстом журнале весь 1931 год. Тогда же, с предисловием Луначарского, появился на книжном рынке.

Роман, – предупреждали издатели, – слишком смешон, чтобы выйти на родине.

Несмотря на предисловие советского наркома, товарищ Сталин опасается, что "Золотой телёнок" недостаточно серьёзно относится к пятилетнему плану, в результате чего Америка первой знакомится с публикаций этого поразительно смешного романа.

Роман, от первой и до последней строки, напечатан в журнале и готовится к выходу отдельной книгой.

Книга, действительно, вышла. Благодаря, по слухам, вмешательству Горького.

В середине века считалось, что от советской литературы останутся: "Тихий Дон" Шолохова, "Василий Тёркин" Твардовского и дилогия Ильфа с Петровым (тогда полузапретная).

Так, в общем, и вышло. Шолохов – Нобелевский лауреат, "Тёркиным" восхищался Бунин, а Ильфа с Петровым превозносил Набоков.

Исследователи полагают, что автомобильные странствия Гумберта Гумберта ("Лолита") навеяны "Одноэтажной Америкой" и "антилопой гну" (Автопробегом по разгильдяйству и бездорожью!)

Набоков, несомненно, читал первое американское издание, которое оповещало:

Остап Бендер с тремя помощниками... в трясущейся автоколымаге... путешествует по России, что разворачивается, как карта, под колёсами их фантастической колесницы.

В романе "Золотой теленок" приводятся ругательства врагов советского строя по адресу великих учителей рабочего класса. Там, например, содержатся такие строки:

...Побирухина вычистили из учреждения. От волнения он потерял аппетит, отказываясь обедать. Ходил по городу, останавливал знакомых и произносил одну и ту же полную скрытого сарказма фразу:

– Слышали новость? Меня вычистили по второй категории.

– Вот наделали делов эти бандиты Маркс и Энгельс!

Исследователи полагают, что молодые соавторы развернули здесь фразу из Достоевского: "Он останавливал прохожих и слогом Марлинского просил вспоможения"

53.ПОШЛЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ В ДУХЕ ИЗДЁВКИ И ЗУБОСКАЛЬСТВА

Такую оценку получила дилогия уже после смерти соавторов. Маститый критик, по указанию свыше, разразился погромной статьёй. Оба, дескать, романа суть не что иное, как путешествие Остапа Бендера в страну дураков.

Занятно, что данная формула жива до сих пор – единственное, что осталось от маститого критика.

Это неприятно, но факт, – говорил Ильф. – Великая страна не имеет великой литературы.

Чехов перед смертью попросил шампанского и сказал по-немецки: "Ich sterbe" (я умираю).

Больной Ильф вспомнил об этом в ресторане, заказывая бутылку шипучки... Когда принесли, грустно сострил:

Так мы и умрём, – сказал Ильф, – под песни Дунаевского на слова Лебедева-Кумача.

Хоронили Ильфа. В траурном кортеже Бабель вдруг захихикал.

– Мы так спешим... так погоняем, словно покойный всю жизнь мечтал переселиться на кладбище.

Осенью 1936 года Николай Иванович Ежов стал наркомом внутренних дел.

Ильф, прямо как угадал, – скончался на следующую весну. За одну только машинку с турецким акцентом – – –

И сидели б они с Петровым друг против друга. Вот тут бы, пожалуй, открылось, почему пишут смешно и как работают вместе.

59. ИЗ ДНЕВНИКА ЕЛЕНЫ СЕРГЕЕВНЫ БУЛГАКОВОЙ

14 апреля. Тяжёлое известие – умер Ильф. У него был сильнейший туберкулёз. 15 апреля. Позвонили из Союза писателей, позвали Михаила Афанасьевича в караул почётный к гробу.

Меня поразило, – вспоминал современник, – что Ильф весь не умер. Петров как бы носил его в себе. И этот бережно сохранённый Ильф прорывался порой своими "ильфовыми" словами и даже интонациями. Такое слияние до сих пор можно наблюдать в "Одноэтажной Америке". Там двадцать глав написаны Петровым, двадцать – Ильфом и семь – совместно. Но где чьё перо – не отличишь.

Петров, – говорит очевидец, – стал похож на Ильфа, как мы в старости повторяем родителей.

– Вы дочь Ильфа и Петрова? – спрашивают Александру Ильиничну Ильф.

После девятьсот пятого в России окончательно испортился климат.

Надпись под деревом в Никитском ботаническом саду: "Лжекаштан конский". Мне нравится... Жаль, что в жизни так не бывает. На дверях кабинетов не висят таблички: "Назаров – лжепредседатель под делам искусств" или "Ставский – лжеответственный секретарь Союза писателей".

Не скажу про Назарова, а Ставский – реальное лицо. Читай о нём в Краткой Литературной энциклопедии...

Но куда реальней, по-моему, зиц-председатель Фунт из "Золотого телёнка". Помню, как исполнял эту роль Владимир Лепко. Его спрашивали насчёт "Геркулеса" (с ударом на последнее "е"). Лепко растерянно бормотал – и вдруг (с ударом на "у"):

– А-а, "ГеркУлис", "ГеркУлис"... так бы и говорили!

– Посмотрите, Женя, вон идут Александров (режиссёр) и Дунаевский (композитор). Не идут, а направляются. Вы заметили: есть много людей, которые не ходят, а направляются.

Перед соседним домом дожидались похоронные дроги. Вынесли гроб, выкрашенный масляной краской, под дуб. Дроги тронулись в свой обычный страшный путь Сзади шла поникшая женщина. Её поддерживали под руки...

Дроги подъехали совсем близко, но мальчики продолжали играть. И только когда печальная чёрная лошадка коснулась мордой чьей-то спины, круг распался, по-прежнему не расставаясь с мячом. Никто даже не посмотрел на похороны.

Другое заглавие – "Эпитафия". Такое комсомольское презрение к смерти не проходит даром. То были первые советские мальчики, которые сплошь полегли на войне.

Ни в одном из современных энциклопедических словарей нет слов: честь, честность, любовь, верность, преданность. Когда происходила Октябрьская революция, эти идеалистические понятия были заменены ленинской формулой: морально то, что полезно пролетариату.

Обо всём можно условиться, всё может стать условным.

Считается, что газета "Правда" – хорошая газета. И потому другие газеты похожи на "Правду". Но о них разрешается говорить, что они плохие газеты. Так и говорят.

Да что толку! Ведь твёрдо установлено, что "Правда" – хорошая газета, и остальные газеты будут ей подражать.

Между тем "Правда" делается крайне слабо. 90% сотрудников не имеют ни малейшего понятия о газете. Рассказы, как нарочно, печатаются самые скверные. Стихи ещё хуже. Рецензии анекдотически плохи. Хроника пишется отвратительным казённым языком. Нет более или менее приличных корреспондентов. Самые интересные события подаются так, что не хочется читать.

Есть один такой старичок. Разный старичок. Подходит вдруг к человеку в уборной на вокзале (в уборной все равны) и говорит:

– Я знаю, у тебя нет паспорта. На! Вот тебе паспорт. Бесплатно.

А у других двести рублей берёт за паспорт... Разный старичок.

Сделал на этом карьеру. А в жизни – на практике – у него и мама и папа. Почтенные люди... Папа через суд требует содержания.

Одному редактору льстили чрезвычайно тонко: Вы, дескать, похожи на Ленина...

– Стойте, стойте! – кричали с порога, входя в кабинет. – Не двигайтесь! Не шевелитесь! Вот так хорошо!.. Силы небесные, ну, вылитый Ильич!

Не позволяет себе волноваться, чтобы не постареть.

Из дома отдыха отправились в Симферополь просить покрышки для автомобиля. Поездка обошлась в 500 рублей. Покрышки стоят максимум 300.

Жена нападает на мужа неожиданно, как Япония, – без объявления войны.

По материалам книги: Евгений Петров, Мой друг Ильф, М, 2001, составление и комментарий Александры Ильиничны Ильф.

[1] (Вернуться) Шульман Эдуард Аронович – профессиональный литератор и журналист. Автор книги "Еврей Иваныч" и двух книг, изданных во Франции по-французски. Печатался в местной и зарубежной периодике. Живёт в Москве.

Двойной портрет