"Дневник деревянного человечка"

Эту книгу вполне можно было бы назвать "Нога". Или – "Колено". Что у кого болит, то и торчит наружу, с легкостью взламывая ровный асфальт гипертекста.

"Мысли вслух" хороши тем, что их никто не слышит.

Отопительный сезон не фурычит. Мать, лежа под четырьмя одеялами, всю ночь ноет, что ей холодно. А я молчу и пью. И сплю в верхней одежде. С шарфом на груди.

Вчера вечером, гуляя под проливным дождем, В. В. упал в лужу и разбил бутылку. Пришлось вернуться в Хлебный и взять другую… Но на обратной дороге В. В. вновь упал в лужу, а когда встал, не было ни сумки, ни бутылки.

Редкие прохожие обходили лужу десятой дорогой. Но одна полупьяная парочка, привлеченная стонами В. В. по утраченной бутылке, долго искала ее в прилегающих кустах, но так и не нашла. Зато нашлись туфли, полные до краев то ли водки, то ли воды. Но В. В. их не взял. Решил завязать! И пришкандыбал домой в одних носках.

А через сутки выстирал куртку, брюки и свитер. А рубашку заштопал.

И теперь одет с иголочки.

Мать ест за четверых: за меня, за Дашу, за бабушку, за дедушку. Пища здоровая, но грубая. Картошка в мундире. Ест вместе с мундиром. Врачиха посоветовала: "В мундирах много калия". А мне что?.. Много так много. Да и работы меньше. Не надо чистить.

Мениск выскочил из коленной чашечки, как пробка из бутылки. И теперь болтается при ходьбе где-то в районе бедра, переполненный околоплодной жидкостью. Такие вот медицинские новости.

На зеленой траве – первый снег. Лежит и тает от наслаждения.

Пришла Наташа, купила китель отца. Санитар леса, бедный санитар наших нищих хрущоб.

Один мой знакомый переехал в Лос-Анджелес. Языка не знает, телевизор не смотрит. Лежит на своем старческом боку, читает Тургенева, Островского и Лескова, которых привез с собой.

И с возмущением и болью пишет, что в этом проклятом Лосе совсем нет киевских дворов. Вообще нет дворов. Ни одного! Одни автобаны и кегельбаны.

Всю жизнь она резала себе вены... Но до сих пор не знает, что надо резать вдоль, а не поперек. Поэтому и жива.

Отец был военным. Военных не люблю.

Девицы гуляют под окнами с роскошными трехведерными зонтами. А у меня и зонтика нет (отдал Дарье). Зато есть полбатона. Выходить необязательно.

Одни браки заключаются на небесах, другие – в канаве.

Проклятое колено то болит, то ноет. Невозможность делать утреннюю зарядку меня убивает. Впрочем, я и раньше ее не делал.

Все это малоинтересно. Но печатаю все подряд. Чтобы перечесть на том свете.

Я давно уже не сатирик. Обычный бытописатель с одеревеневшими ногами.

Всю ночь читал "Бумагу Мэтлока", полученную от Майи Петровой. Очень увлекательно, но очень нудно. И вспомнился почему-то Жюль Ренар, дневник которого я целый год читал по ночам в детстве, накрывшись с головой одеялом и подсвечивая страницы карманным фонариком. Тогда и испортил зрение.

Хотелось бы перечесть, да ни у кого нет. Такая вот инкунабула.

Мы все – в капкане небытия, усердно прикидывающегося бытием.

Чем интеллигентнее женщина, тем сильнее она хочет того, чего ей не в состоянии дать никто – любви!

Посетил "Юность". Кофий дешевый исчез с концами. Купил прилукскую "Приму" и луцкое "Маселко". И по дороге зашел к Андрею.

Натуральное кофе мужского рода на балконе 13-го этажа.

Вид охуительный! Иначе не скажешь...

В бледно-голубой пасмурной дымке (сквозь и через) четко видна печально знаменитая "Баба с мечом" размером со спичечный коробок. А чуть поодаль – малюсенькие маковки церквей.

Баба вздымает к облакам огромный "келих", полный шмурдяка.

В проекте – щит, в реальности – черт-те что...

Бёдер нет. Треугольник фигуры стремительно расширяется к плечам.

Победа бездарности и патриотизма над бедным пейзажем матери городов русских.

У флюгера нос всегда по ветру, а зад – на колу.

Отдельные красоты стиля могут иметь место, но не это главное. Главное – это принципиальная нехудожественность данного текста.

Гори, гори, моя звезда! А погаснешь – все равно гори! Синим пламенем.

Житейская мудрость отнимает у человека самое главное – животную радость существования.

Импотенция – дело наживное, а потенция – вечное...

Чем короче деревяшка, тем прочнее на ощупь.

Надо быть как Вова. Или как Ванька. Лежишь себе тихонько в мавзолее или в канаве – и не дергаешься по пустякам.

7 ноября у нас уже официально не празднуют. Красное число в календаре еще в прошлом году заменили на черное. Но пять тысяч стареньких коммунистов прошли по Крещатику до памятника Ленину с развернутыми знаменами и транспарантами. На две тысячи меньше, чем в прошлом году.

– Ну что, гнием?

– Гнием помаленьку!

Опять пять утра. Опять маман бурчит в полусне, в вечном полусне что-то неразборчивое. А дождь все шуршит, все скребется под окном, как холодная красноглазая мышь размером с город.

Продрав очи, лежу и гляжу на противоположную стенку. На свои немногочисленные оставшиеся картины. Варварская жизнерадостность чистых цветов бьет по мозгам, как из двустволки. Встаю и иду на кухню. Там нет ничего оранжевого, и солнца нет на стене, зато есть чайник, сигареты и мокрый распушившийся снег, гротескно укутавший все ветви и веточки тополей и вязов, торчащих за окном. Белоснежная благодать на фоне черных стволов. Графика природы строга. И почти божественна.

Ван Ванычу так надоел чахоточный вид бледно-серого неба, что он решил смотаться на недельку в Египет. И купил солнцезащитные очки. Но потом очень об этом жалел. Остатка денег хватило лишь на электричку до Белой Церкви.

Да, эту мысль можно было бы сформулировать изящнее. Но стоит ли стараться?.. Она бы стала похожа на записную блядь, а не на порядочную голую женщину.

Если сразу не нашел точное слово, бессмысленно его искать в серой полутьме дня.

Бросаю в окно хлебные корки. Птички летят стаями на предмет пожрать. Голубиные шеи переливаются всеми цветами радуги. Крутят головками и застывают как изваяние, уставясь на меня своим мистическим рыбьим взглядом.

По-украински В. В. читал бегло. Но не слева направо, а справа налево. И поэтому ничего не понимал.

Опять проклятый дождь противно шуршит за окном. Два час ночи, а сна – ни в одном глазу! Лежу с Урсулой Гуин, толстой, но умной бабой и читаю по складам "Обездоленных".

Голова деревянная, член картонный, зубы стальные.

Любовь правит миром, ненависть – друзьями по партии. Эта фраза стара, как мир, но за истекшие десять тысяч лет ничего в мире не изменилось: разве что любви стало чуть меньше, ненависти – чуть больше.

Европейцы такие же люди, как мы. Но мы – не такие... Слишком нищие и слишком озлобленные своими победами, своим всемирно-историческим прошлым.

Мать два года лежит, как бревно. Мое любимое бревно. Пусть глухое, как пень, но зато говорящее.

Доживем до понедельника! А потом, может, и до вторника...

Культура – дура, а штык – молодец. Но, к сожалению, идиот.

Творческое перевозбуждение ушло, а печаль осталась. Но голова работает как часы с взрывным механизмом. Тикает и тикает...

Если вам не нравятся мои мысли, заявляю официально, что никаких мыслей, а тем паче своих, у меня нет.

Двигатель внутреннего сгорания уже погубил землю. Хорошо себя чувствуют лишь автострады и нефтяные скважины.

Коню понятно, что истины космологии не менее субъективны, нежели истины человеческого общежития. Глаз оптического телескопа видит одно, глаз радиотелескопа видит другое, мозг видит третье, а копыта ощущают четвертое: шероховатую поверхность Млечного Пути.

Увидев в канаве голую бабу. Ван Ваныч мигом разделся и лег рядом. Но баба оказалась гипсовой.

– Где же закусь?

– Накось выкусь!

Мозг спит, а тело упорно гнет свою прямую линию.

Я не нуждаюсь в твоей любви. Похоже на то, что я ни в чьей любви уже не нуждаюсь.

Погода стояла хорошая, но гнилая. И дождь не шел, а висел в воздухе.

Мне двенадцать, ей восемнадцать. Дело было еще на Дальнем Востоке. Пришла, сняла свитер, легла на пол, прижалась пышной белой грудью к чисто выскобленным половицам и поплыла брассом, не двигаясь с места. Через час ее забрали в "дурку". Лица не помню, зато грудь помню. Для пацана лицо женщины – это грудь.

Однажды у В. В. заболело колено. И он пошел сдуру в поликлинику. Упал на хирурга и поломал ногу.

Мне пятьдесят шесть. Прекрасный возраст для трупа.

Интеллигентный человек интеллигентен даже в сортире: всегда спустит за собой воду.

Совсем обалдел: три ложки кофе на чашку чая.

Тираж моих дневников-черновиков, полных словесного мусора и сигаретного пепла – 6 экземпляров. Для немногочисленных пишущих друзей. Но одни из них личико воротят от этого мусора, а другие не воротят, но и не читают, а если читают, то с пятого на десятое. И это естественно. У всех голова забита своим мусором и своими страданьями. До чужих сомнительных радостей дела нет. Да и где их взять. Эти радости?.. Всем нам за пятьдесят или около того. Время последних свершений! А все радости – это пыль на обочине текста.