Митрохин

Весеннее обновление улиц, людей и деревьев не затронуло Ивана Митрохина, тридцати пяти лет, разведенного, шофера первого класса второй автоколонны. Он только сбросил с крутых плеч « москвичку» и ходил в бежевом плаще, ожидая от весны лишь одного – внешнего тепла, чтоб можно было носить одежду полегче.

Нес он, завернув в три газеты, зайца.

Еще часа полтора назад косой перебежал было шоссе, но Митрохин довернув влево, хлопнул его мостом, тормознул и принял добычу в кабину. То место, откудова росли заячьи уши, сочилось вышибленными мозгами и кровью, но прочий заяц был цел и лишь дергался, напоминая собой ногу, вырванную из паука-косиножки.

У въезда в город его остановил инспектор и снял за якобы превышение трояк. Трояк Митрохин дал, но все же был не в духе и потому, идя домой, взял поллитру и еще красных чернил ноль-семьдесят пять.

Дома Митрохин содрал с косого шкуру, оглядел ее и, за худость раздумав использовать, выкинул в поганое ведро. Туда же пошли голова и кишки, вполовину набитые голодной прошлогодней травой или чем там пробавляются зайцы до первой зелени. Освежеванный труп был фиолетово-розовый, длинный и худой. Митрохин пробил его в десяти примерно местах черенком вилки и натолкал сала с лаврушкой, и уложил, круто посолив изнутри и снаружи, в круглую жаровню – тот улегся, подогнув к опустевшему брюху длинные лапы.

– Ишь, кошка драная! – буркнул, не одобряя полуфабрикат, Митрохин, накрыл крышкой и поставил на средний огонь.

Соленые огурцы на полпальца обросли белым жиром плесени и были мягкими, как вата. Но Митрохин обдал из крана сильной струей, порезал с лучком, полил маслицем. Уже заяц пустил по кухне прижаристый мясной дух, но тут шало звякнул в коридоре звонок. С утра не евший Митрохин осерчал, предполагая баловство, но вместо убегающей детворы у порога стояла молодая женщина.

Митрохин хохотнул и спросил:

– Чутье у тебя что ли? – имея в виду, как всегда, пришла она к выпивке. – Заходи! Говорил – на субботу приди, чего приперлась?

– Могу уйти, – поворачиваясь, чтобы якобы уйти, вроде обидившись, сказала та.

Но Митрохин уже возбудился пухлостью губ, врущих эти слова и толкал ее мимо кухни в комнату.

Первое быстрое баловство не удовлетворило, как и всегда Митрохина, не успокоило, словно оттянув в душе какой-то тугой зажим. Отдышавшись, он ощутил горелый мясной дух и ринулся на кухню, но заяц не сильно пригорел. Перекинув его на сырую сторону, Митрохин убавил огонь до минимальности и вернулся в комнату.

Женщина курила митрохинский «Беломор» , сбивая пепел в митрохинский же тапок.

* * *

– Трепака поймал, – сказал Митрохин Петрову во вторник утром, когда тот спросил об его скучном виде.

– Ну? – аж вроде расцвел Петро. – На ком?

– Тряпочка наградила, стерва!

– Гляди, – спокойно удивился Петро, – а я с аванса хотел до нее зайти.

– Печет, зараза, завтра в диспансер пойду.

– Да на кой он те? Я последний свой у студента лечил. Четвертак – за неделю полный порядок на этом фронте.

* * *

К студенту, пользующему Митрохина, приехал старый товарищ. Они пили коньяк и беседовали.

– ... Чем больше живешь, тем меньше остается...

– Да я не про то вовсе. Ну да, стареем. Но я совсем про другое. Делаешь что-то, думаешь, узнаешь. И чем больше живешь, тем меньше в жизни остается. Что-то узнавая, ты вовсе не умнее становишься. То есть, может быть, и умнее, но в одном направлении. А все прочие закрываются, чем знание крепче, верней, тем меньше возможностей. Вот дороги перед тобой: неведомые тебе, ты стараешься узнать нужную тебе и к твоей цели ведущую, ну, узнаешь, идешь, куда ведет тебя необходимость, а все прочие дороги неведомы тебе и остались.

– Может быть. Я, знаешь, с неделю назад за сынишкой наблюдал: он в тот день как встал с утра радостный такой – и ему удалось произнести слово. Совсем пустяшное слово – ложка. И все в этот день называл ложкой: игрушки – лозка, воробей на подоконник сел – лозка, соседка ключи оставила – и ее, и ключи ложками обозначил, и радостный такой был. Тогда я с ложкой подсел к нему и говорю:

– Андрейка, вот ложка.

Он обрадовался сначала, и все – лозка, лозка...

А я взял его на руки, говорю:

– Это ложка, Андрейка, это.

Понял он, что такое ложка, но настроение его хорошее пропало. Да, признаться, и у меня тоже. Ложка... Даем чему-то название, и все. У нас в подъезде жил старик, пьяница. И только когда умер – узнал, что он был знаменитым инженером, строил что-то там очень важное, кроме того, замечательным был скрипачом, знатоком живописи, в Париже с Пикассо апперитивы пил. Ну, отсидел свое, в Москву уж не поехал, у нас осел. Вот помер он, а меня оторопь взяла – сколько же мимо меня прошло незамеченного, сколько неузнанного...

– Да, понимаю... Я вот тоже – уходит столько всего, жизнь уходит незаметно. Что-то все ждешь. Хочется, чтоб поскорей, чтоб незаметно ушло время, чтоб наступил долгожданный день. Скорей... Нет, я себе так, знаешь, положил: пусть то, чего ждешь, будет, никуда оно не денется, придет со временем, а не торопиться, не суетиться, жить все время, каждой минутой.

– Это труднее всего. Да и невозможно, кажется.

– Наверное. Да, невозможно. Как ты вот про дороги говорил – невозможно все дороги пройти, надо одну выбрать. Толстой говорил, что человеку три аршина земли надо. Чехов – что весь мир. Вроде так оно и есть, а все, как ни верти, как ни стремись ко всему миру, кончается тремя аршинами...

Тут пришел Митрохин. Студент поставил кипятить шприц, завел Митрохина за перегородку, вернулся, выпил рюмочку и продолжил:

– У верующих евреев есть поверье, что покуда ребенок не родился, над ним склоняется ангел и рассказывает все о мире. Понимаешь – все! И то, что уже знают люди и чего не знают, и то, чего не узнают никогда... Но перед рождением ударяет дитя по губам, и оно все забывает.

– Лишняя роботенка у ангела.

– И я думаю, что в этом поверье скрыта великая мысль о том, что человек способен чуть ли не ко всему, способен узнать, измерить и пройти весь мир, но вот рождается, – и обречен только своей жизни. Горьковатое поверье.

– Но вначале, пока дитя еще не научили ходить, говорить, пока оно не знает совсем ничего, – его незнание – не обратная ли она сторона всезнания и всеведения?

– Ишь, куда это мы с тобой заехали!

– Да брось, я серьезно. Подожди.

И, взяв шприц, прошел к Митрохину.

* * *

И что-то мучило Митрохина, пока он шел домой весенними улицами мимо гуляющих людей и чуть зеленеющих деревьев. А тут еще запретил пить проклятый студент, покуда не кончится лечение.