Картина

Картина

Как интересно Вы рассуждаете о живописи. Для Вас, очевидно, ее роль сводится к одному из двух, это – либо выгодное капиталовложение, либо повод для дискуссии. Я вовсе не хочу сказать, что понимаю в этом больше, чем Вы, показаться Вам высокомерным. Я и сам никогда не понимал, почему рассматривать покупку картины как выгодное вложение капитала считается недостойным. Отнюдь, если смотреть только под таким углом зрения, но ведь так никогда не происходит. Настоящий коллекционер никогда не руководствуется только этим мотивом. Если он видит гравюру, масло или акварель, которая, по его мнению, со временем поднимется в цене, он приходит в волнение ipso facto (от самого факта), его красоты. Это может прозвучать цинично, но ценность, даже цена, для многих из нас является синонимом красоты намного чаще, чем нам хотелось бы в этом признаться.

Что касается споров об искусстве, по моему мнению вряд ли в этом мире есть тема более увлекательная, но и более бесплодная. Чтобы убедиться в ее бесплодности, взгляните на небольшую коллекцию, которую я предложил вашему вниманию сегодня вечером – Джон, М' Колл, Орпен, Прайд, Николсон, Ньютон, Гранделл и самые авангардные – Нэш, Дункан Грант, Ванесса Белл, Гертлер. Бросьте все эти имена в шляпу и вытащите победителя. Современная живопись, как мы можем ее оценить?! Я покупаю эти картины только потому, что они мне нравятся и постоянно дарят мне радость – крохотные островки красоты, разбросанные по всему дому. Вероятно, это – главная, если не единственная причина, по которой мы покупаем картину, только потому, что она нам нравится. А после этой банальности я скажу то, что, собственно, и хотел сказать – с некоторыми картинами дело обстоит значительно сложнее, они живут вполне реальной собственной жизнью и способны оказывать на нас колоссальное влияние. Если Вы им понравитесь, они могут спасти Вам жизнь, если нет – разрушить ее. И это не преувеличение. Я расскажу Вам одну историю.

Давным давно жил в Лондоне некий молодой человек – собственно, это был я, к Вашему сведению – и я только что сделал предложение мисс Ванессе Скарлет, и она его приняла. Роскошное имя, не правда ли? И очень ей шло. Она была яркой, как пламя, живой и крайне выразительной.

Я сделал ей предложение однажды вечером, весной, в одной из маленьких улочек недалеко от площади Лесестер. О! Эти крохотные лондонские улочки, весной они просто великолепны. Всюду торговцы цветами у лотков, заваленных гиацинтами и желтыми нарциссами, белой сиренью и красными тюльпанами; сам воздух словно пронизан нежной золотой пыльцой, такой неповторимо лондонский; приглушенный, сдержанный шум в переулке, словно он приложил палец к губам – ш-ш-ш. Такого не бывает нигде, кроме Лондона. Вы не услышите ничего подобного ни в Париже, ни в Берлине, там, за исключением шумных центральных магистралей, содрогающихся от дорожного движения, улицы мертвы; ни в Нью-Йорке или Чикаго, где грохот и вопли не смолкают ни на минуту с раннего утра до позднего вечера.

Вы можете сделать с Лондоном все, что угодно – снести все дома, наполнить его транспортом так, что негде будет повернуться, он все равно сохранит свой дух, его боковые улочки и скверы навсегда останутся островками деятельного покоя, словно озеро в вечерний час, когда в нем тихо плещется рыба. Извините меня за излишнюю поэтичность, но Лондон всегда приводит меня в восторг.

Итак, именно в одной из таких улочек, Ванесса приняла мое предложение. Я просто спросил: «Ты меня любишь?» , и она ответила:»Да.» Тогда я спросил: «Ты станешь моей женой?» . И она снова ответила «Да» , остановила такси и умчалась так стремительно, что я не успел прийти в себя, чтобы ее остановить.

Впрочем, тогда мне было, пожалуй, все равно, рядом она или нет. Я брел, не зная куда, как и всякий счастливый влюбленный, пребывая в раю неистового блаженства. Так я дошел до галереи Дорум. Я зашел просто по привычке, ведь я так часто бывал здесь раньше. Мне всегда очень нравилась эта галерея. Она занимает всего три небольшие комнаты, но каждая экспозиция очень разнообразна и подобрана с безупречным вкусом, ни одной случайной картины или скульптуры. Тем не менее за относительно небольшой период времени здесь были представлены практически все школы, от дикой необузданности Эпштейна до многоцветных фантазий Рутерсона и жемчужин короля прерафаэлитов Саусхолла.

Я вошел, и первым, что бросилось мне в глаза, было стоявшее на возвышении небольшое полотно Вальтера Сикерта. На нем были изображены две итальянские женщины, одна сидела на кровати, другая облокотилась о спинку стула. Они беседовали. Сидевшая на кровати выглядела усталой и изможденной, тяжелая работа наложила на нее свой отпечаток, но в повороте головы, блеске глаз все еще читалась недюжинная жизненная сила. Она была полна той особой живости, которая свойственна только итальянкам из рабочего класса.

Это была очень интимная картина, с глубоким внутренним содержанием, написанная в сдержанных, даже сумрачных тонах, глаз радовала только легкая розовая тень на платье; но, когда я смотрел на нее, мне вдруг показалось, что эти женщины безраздельно принадлежат мне, а я им, да, именно так, хотя на тот момент я уже принадлежал Ванессе душой и телом. В ней с особой силой чувствовалась присущая Сикерту способность наполнять полотно чем-то недосказанным, подразумевать намного больше, чем изображать. Как и следует истинному произведению искусства, она была всего лишь дверью к чему-то значительно более важному и неуловимому, чем сама картина.

Я спросил, сколько она стоит. Оказалось больше, чем я мог себе позволить (в старости Сикерт наконец-то добился признания). Меня это не очень огорчило, я не мог думать ни о чем, кроме своего счастья, от которого у меня голова шла кругом и весь мир казался нереальным. Не буду утомлять Вас описанием своих экстазов, для постороннего нет ничего скучнее, скажу только, что несколько недель я прожил, как в волшебной сказке. То, что Ванесса, девушка с волосами цвета червонного золота и телом, легким, как стрела и хрупким, как цветок, такая живая, умная, тонкая, веселая и жизнерадостная, то, что она полюбила меня, казалось мне странным. Не стоит и говорить, что во мне не было ничего выдающегося – – журналист, эссеист, поэт, с приличным доходом, хорошими перспективами, довольно крепким здоровьем и средней внешностью. За моей нарочитой самоуверенностью таилась робость и застенчивость, у меня было ощущение, что все, чего я достиг, если слово достижение здесь вообще уместно, чем-то сродни золоту фей, которое может исчезнуть от первого прикосновения; и то, что Ванесса выбрала меня из стольких людей, более интересных и достойных, крайне меня удивляло.

А ведь она была одной из самых поразительных и выдающихся женщин в богемной и литературной среде Лондона того времени. И дело было не только в ее красоте. Она отличалась тонкой восприимчивостью, быстротой реакции; умела безошибочно оценить ситуацию с первого взгляда; с ней, казалось, невозможно было соскучиться; она никогда не приходила в раздражение; была самой поэзией, одухотворяла все, к чему прикасалась. Она была похожа на трепещущее пламя, яркий огонек, перелетавший из дома в дом, от человека к человеку; она зажигала нас всех, радовала, дарила ощущение полноты жизни.

Возможно, она казалась нам всем такой яркой еще и потому, что всегда и всюду брала с собой подругу, девушку, которая была ее полной противоположностью – молчаливая, бесцветная, невыразительная. Ее звали Джейн Портер. Посмотрев на Джейн, Вы невольно думали о том, какая яркая личность Ванесса, а если Вам самому это почему-то не приходило в голову, Джейн обязательно напоминала. Она обожала Ванессу.

Ее чувство к подруге было тихим, но глубоким и неизменным. Да, это было чудное время. У нас не было причин откладывать свадьбу, я прилично зарабатывал, да и Ванесса была не из бедных, но я почему-то медлил. Ее дразнящая близость, возможность обожать ее и все же сохранять некоторую, пусть совсем небольшую дистанцию, приводили меня в волнение, с которым мне не хотелось расставаться. Я всегда относился к браку немного скептически. Интимные отношения таят в себе какую-то опасность, не правда ли? Стоит ли приносить страсть в жертву постоянству и будничной дружеской близости? Я объяснил свои чувства Ванессе, но она их не разделяла. Она хотела, чтобы мы поженились, в наших отношениях ничего не изменится.

Иногда она меня озадачивала, что неизбежно при любом близком контакте. У нее был великолепный характер, она всегда старалась встать на точку зрения собеседника, и все же, иногда мне казалось, что когда она станет моей, я потеряю ее. Меня преследовало ощущение, что истинное общение с ней возможно только тогда, когда она свободна и независима, ее очарование, казалось, слегка тускнело, если она подчинялась чужой воле.

Был ли в мире хоть один влюбленный, который, по крайней мере иногда, не чувствовал трепета, волнения и даже страха? Привыкание друг к другу – вещь невероятно сложная. И кроме того, Бог мой, ведь это даже несправедливо: почему этот волшебный сон счастья не может длиться подольше, таким, как он бывает вначале, без всяких изменений? Ведь он и так до обидного недолговечен! Но нет, неясный шепот повседневности снова и снова проникает к нам в душу, отравляя радость. Не то, чтобы Ванесса в чем-то разочаровала меня, но некоторые вещи казались мне странными.

Помню, как однажды вечером, месяца через три после нашей помолвки, я в одиночестве брел по освещенной ленивым лунным светом Набережной Челси, пытаясь разобраться в себе, понять, что же меня смущает. Нет, причина была не в том, что я боялся ее потерять, скорее я боролся с самим собой, что-то во мне боялось попасть в зависимость. Конечно, она всецело властвовала надо мной. Но какой же поэт не попадает во власть красивой женщины, и при том добровольно, с радостью? Казалось, что это не я, а кто-то другой, посторонний пытался внушить мне критическое отношение к Ванессе. Казалось, что в этом причудливом жемчужном сиянии луны, когда вода и суша выглядят одинаково нереально, некто медленно бредет рядом и, склонившись к моему плечу, шепчет на ухо: «Берегись, берегись! Красота ослепила тебя.» Помню, я пришел в ярость, я не допускал и тени критики по отношению к Ванессе, я отчаянно возражал незнакомцу, смеялся над ним, но он упорно продолжал шептать мне на ухо.

В то время, безраздельно поглощенный своей любовью, я забыл о картине, но вот однажды мы с Ванессой пошли в галерею Дорум на выставку. Как сейчас помню, это была выставка одного из самых ультрасовременных художников – квадраты и кубы, душераздирающие пятна ярких красок, дерзко брошенные на холст и оранжированные в такие кричащие и причудливые узоры, что названия работ не имели никакого значения «Площадь Согласия» , «Натюрморт» или «Купальщица» , их можно было разместить в любом порядке. Как только я вошел, я сразу же увидел мою картину. Она сиротливо стояла у стены и смотрела на меня. Мне показалось, что в глазах у обеих женщин светился упрек, словно они хотели сказать: «Мы думали ты снова придешь, но ожидание оказалось напрасным.»

Какая удивительная вещь! На этот раз у меня не осталось и тени сомнения. Как это часто бывает с полотнами истинных мастеров, чем больше ты смотришь на работу, тем лучше она становится: ты уже не думаешь ни о школе, ни о периоде творчества художника, ни о влияниях, которым он подвергался, ты просто видишь прекрасную и правдивую картину. Она была непохожа на окружавшие ее работы, яркие, замысловатые и эксцентричные; непохожа и на акварели с другой выставки, которую мы посетили в тот же день, – прелестные, старомодные копирующие природу с такой тщательностью и скрупулезностью, что выглядели уже неестественно. Она была прекрасна как произведение искусства и прекрасна как взгляд на жизнь, она не нуждалась ни в каких оправданиях, похвалах или объяснениях. «Правда прелесть?» , сказал я Ванессе, будучи уверен, что она придет в восторг. Ванесса мельком взглянула на картину и, не задумываясь, бросила: « Какая скукотища! Да в ней же совсем нет цвета.» Мне было бы легче, если бы она ударила меня в лицо. Мы никогда серьезно не говорили об искусстве. Ей было свойственно делать милые лаконичные замечания; ни к чему не обязывающие, едва затрагивающие суть предмета поверхностные выводы. В подобных разговорах она перескакивала с темы на тему, словно яркая бабочка, порхавшая с цветка на цветок. Я считал само собой разумеющимся, что в большинстве случаев наши мнения совпадают. Сегодня, оглядываясь назад, я понимаю, что она и раньше редко разделяла мою точку зрения, она просто молчала, а я был слишком поглощен своей любовью, чтобы это заметить. Но теперь ее слова, если и не были похожи на пощечину, то прозвучали как явная агрессия против женщин с картины. У меня было ощущение, что Ванесса бросилась на них и безжалостно таскает за волосы. А ведь они были моими друзьями. Я видел, как их лица морщатся, словно от боли. Я сам удивился, когда почувствовал прилив страшной ярости.

– Это – скучная картина! – закричал я так громко, что несколько человек в зале оглянулись в мою сторону. – Да она же прекрасна, совершенна! Цвет бы только испортил ее. Ванесса взглянула на меня и улыбнулась.

– Мне так не кажется, – сказала она непринужденно. – Каждому свое, милый Саймон.

Мы пошли дальше осматривать выставку. Не знаю, как Ванесса, но я чувствовал себя крайне неуютно. Это была наша первая ссора, если произшедший инцидент заслуживает такого названия. Уже через минуту мне стало нестерпимо стыдно. Что за глупость! Прийти в ярость только потому, что она не разделяет мою точку зрения! Во что превратятся наши отношения, если мы станем ссориться каждый раз, когда разойдемся во мнениях! Кроме того, такое поведение было мне крайне несвойственно. Больше всех человеческих качеств я ценю терпимость и, прежде всего, в вопросах искусства. Разве мы не оскорбляем прекрасное своими спорами? Восторгайтесь им во всеуслышание, сколько душе угодно, но позвольте каждому остаться при своем мнении. Да, мне было ужасно стыдно, и когда мы вышли на улицу (шел сильный дождь), я взял ее под руку и сказал:

– Прости меня, любимая, за то, что я рассердился из-за пустяка. Непростительное ребячество!

– Да, – ответила она, улыбаясь, но все же слегка отстранилась от меня. – Ты так странно себя вел. Я еще никогда не видела тебя таким. Какой же ты еще ребенок, Саймон.

Я и сам считал свое поведение ребячеством, но мне почему-то ужасно не понравилось, что она назвала меня ребенком. В конце концов, она проявила дурной вкус, ведь ей не понравилась моя картина. Но Ванесса продолжала:

– Если бы я поверила, Саймон, что тебе действительно нра– вится эта картина, я бы стала сомневаться в твоем вкусе.

– Но мне она действительно нравится, – сказал я раздраженно. – Я уже много лет не встречал картины, которая мне бы так нравилась.

Она ничего не ответила, и мы молча пошли дальше. В тот вечер нам не удалось преодолеть некоторую отчужденность.

На следующий день она была обворожительной, как всегда. Что толку вспоминать теперь какие-то интимные подробности, все незначительные события нашего пребывания вместе; мелочи, которые для меня были похожи на солнечных зайчиков, выпрыгнувших неизвестно откуда в ненастный день? Само присутствие Ванессы несло в себе какую-то магию, когда она была рядом, цвета становились ярче, музыка – мелодичней, смех – веселей. Не подумайте, что я говорю так только потому, что был влюблен в нее. Об этом знали все. «С Ванессой все становится ярче и веселей», – эта фраза часто повторялась в нашем кругу.

Но я уже не мог забыть картину, те две женщины не желали меня отпускать. Я ходил смотреть на них так часто, что Кэдби, вла– делец галереи, стал надо мной подшучивать.

– Почему Вы не купите ее, если она Вам так нравится? – спрашивал он.

– Она стоит 60 фунтов? – отвечал я вопросом на вопрос.

– Да, 60.

– Так почему же ее никто до сих пор не купил? – не унимался я. – Для многих людей это вполне приемлемая сумма.

– Да, – отвечал он. – Я понимаю ход Ваших мыслей. Но немногие могут ее оценить. Для большинства людей она слишком невыразительна.

Мысль об этой картине стала преследовать меня. Однажды мне даже приснилось, что я купил ее и повесил у себя в комнате. Я отчетливо видел то место, где она висела, и был несказанно рад, потому что она очень хорошо сочеталась с остальными работами. Я никогда не был приверженцем моды «Одна комната – одна картина» . Для меня это все равно, что за всю жизнь иметь только одного друга, но подбор картин – дело серьезное, и я помню, был искренне удивлен во сне тому, что «Венеция, 1902» , так называлась моя картина, великолепно сочетается с Джоном, Прайдом и Клаусеном. Впрочем, почему бы и нет? Эти две женщины будут сочетаться с чем угодно, ведь они такие безмятежные, такие правдивые и доброжелательные.

Проснувшись, я сразу же пошел в гостиную с какой-то смутной надеждой обнаружить там картину, и был крайне разочарован, увидя на ее месте рисунок Джона. С тех пор всякий раз, когда мой взгляд скользил по стене над камином, я чувствовал разочарование. Я пробовал повесить туда то одну, то другую работу, и, в конце концов, оставил место свободным.

И еще одну странную вещь я заметил. Всякий раз, когда я встречался с Ванессой после посещения галереи, куда я ходил любоваться картиной, первые пять минут я чувствовал легкое раздражение, был немного не в себе. Какое-то мгновение Ванесса казалась мне слишком яркой, слишком многоцветной. Она любила хорошо одеваться, отдавая предпочтение малиновым, бронзовым и янтарным тонам, и иногда, но только при первом взгляде на нее, она казалась мне каким-то украшением, не более, чем декорацией, у меня было ощущение, что внутри ее одежд ничего нет. Однако, в следующую же минуту меня захлестывало обаяние ее личности, и я погружался в сверкающее облако восторга.

Я часто ходил в галерею с надеждой на то, что картины там уже не будет, что ее кто-то купит. То, что ее до сих пор никто не купил, казалось мне оскорблением хорошему вкусу всех и каждого. Ее наличие портило мне просмотр всех выставок; все прочие картины выглядели слишком кричащими и неискренними. Я сказал об этом Кэдби. Он рассмеялся: «Вы совсем рехнулись из-за этой картины» .

А потом, в момент какого-то помешательства, с непонятной, почти маниакальной решимостью, я купил ее сам. И не просто сказал, что покупаю, но выписал чек. Когда я вез ее на такси, то буквально дрожал от возбуждения и смутного страха. Я никак не мог позволить себе такую роскошь, меня пугала собственная дерзость. Не раздеваясь, я поспешил в гостиную и повесил ее над камином. Я сел и стал смотреть на картину, я мог поклясться, что женщины кивают мне головой. Мы улыбались, поздравляя друг друга. И вдруг в комнату вошла Ванесса.

– Как дела? – весело сказала она, но, заметив мое замеша– тельство, спросила, – Что-то случилось?

Я молча указал на картину. Думаю, в тот момент у меня был очень смущенный вид. Ванесса повернулась и только сейчас увидела мое приобретение.

– Опять она! – воскликнула Ванесса. – Почему она здесь?

– Я купил ее, – ответил я.

– Купил! И сколько же ты за нее заплатил?

– Шестьдесят фунтов.

– Шестьдесят фунтов за вот это! Да ты с ума сошел!

Я даже не пытался оправдываться.

– Как бы там ни было, она моя, – сказал я. – А теперь давай пойдем куда-нибудь пообедаем.

Она ничего не ответила. Мы вышли, не нарушая молчания. В этом месте моего рассказа я почти вижу, как большинство слушателей пожимает плечами. «Если человек может до такой степени сойти с ума из-за какой-то картины, то ему нечего жаловаться на судьбу, что бы с ним не произошло в дальнейшем» ,– говорят они. И еще: «Да он вовсе и не любил девушку. Этот молодой человек просто одержимый, и причина его одержимости оставляет желать лучшего.» Ну что ж, я не могу сказать о Ванессе ничего дурного, все свидетельствует в ее пользу, а у меня почти нет никаких оправданий. Но все же, думаю, дело обстояло иначе. Наши чувства были глубокими и настоящими, я мог обожать все картины в мире, а она могла их все ненавидеть, это никак не повлияло бы на наши отношения, не причинило бы никакого вреда, но, как я уже говорил в самом начале, картина, если Вы ей небезразличны, может открыть в Вас нечто такое, о чем Вы никогда не подозревали.

Но продолжу. В тот вечер мы сидели в небольшом ресторанчике на площади Слоан и разговаривали о каких-то пустяках. Гордость не позволяла Ванессе признаться в том, как она несчастна, однако возьму на себя смелость утверждать, что это было именно так. Я снова заметил, как неоднократно замечал и раньше, что ее блеск иногда тускнеет, присущий ей внутренний огонь может угаснуть. Она сидела передо мной, поникшая, словно раненая птица. Мы ни одним словом не обмолвились о картине.

Битва состоялась через два дня. Ванесса зашла ко мне на чашку чаю. В темно-малиновом платье с белым рюшем, выгодно оттенявшим ее великолепную шею, она сидела, откинувшись на спинку старого кресла, а я, расположившись у ее ног, говорил ей о своей любви. «Да, – вдруг сказала она очень тихо, – но если ты меня любишь, ты должен сделать одну вещь. Отнеси обратно картину, чтобы я ее больше никогда не видела.» Мы ни разу не упомянули о картине с тех самых пор, как я ее повесил.

– Давай разберемся, – ответил я, слегка отстраняясь и прис– тально глядя ей в лицо. – Послушай меня, Ванесса, мне очень нравится эта картина, никогда ни одно произведение искусства не было мне так дорого. Для меня в ней есть нечто сокровенное. Можешь считать меня чудаком, если хочешь, дело твое, но мне кажется, что эти две женщины живые, и что я небезразличен им также, как они мне.

– Конечно, – ответила она задрожавшим от волнения голосом, – они тебе дороже, чем я.

– Глупости, – возразил я с жаром. – Ты – живая, и я люблю тебя, а они...

– Не живые? – спросила Ванесса.

Я ничего не мог сказать. Слова застряли у меня в горле. Для меня они были живыми, и ни любовь к Ванессе, ни преданность ей, никакая страсть не могли бы заставить меня произнести эту ложь. Она резко оттолкнула меня и, вскочив с кресла, подошла к камину.

– Вот если я порежу этот холст на мелкие куски, тогда они оживут! – закричала она. На какое-то мгновение я действительно поверил, что Ванесса способна это сделать. Я вскочил на ноги и схватил ее за плечо. Она вырвалась, и на протяжении нескольких секунд мы молча глядели друг на друга со жгучей ненавистью во взгляде.

– Ты думаешь, что они настоящие! – кричала она. – Больше, чем я. Я гожусь тебе только для того, чтобы заниматься со мной любовью, погладить, приласкать, поцеловать. А потом ты идешь к своей картине, и тут-то и начинается твоя подлинная жизнь. Я ненавижу ее, этот мерзкий кусок тряпки, заляпаный серой краской. Выбирай – либо эти две, либо я. Если ты оставишь их у себя, то никогда больше меня не увидишь.

Безумие, абсурд! Два взрослых человека, якобы любящие друг друга, ссорятся из-за картины, но, кто, оглядываясь на собственный опыт, не сможет вспомнить подобного пустяка, который не менее красноречиво свидетельствовал бы о глубинных расхождениях? Сейчас я склонен думать, что в эти минуты борьбы у меня дома я пережил кризис, возможно даже мы оба его почувствовали. Во внезапном озарении мы оба на мгновение ясно увидели, как обстоят дела.

Но как я страдал, когда она ушла! Это была наша первая серьезная ссора и, как всякий влюбленный, расставшийся со своей подругой, я был уверен, что не смогу жить без всех тех мелочей, которые за последние недели стали мне так дороги – любовные записки; ожидание ее прихода; то, как она появлялась в конце улицы или поднималась по лестнице, спеша ко мне на встречу; наши походы в кино и в театр и, прежде всего, масса забавных, даже глупых вещей, которые для нас были полны особого смысла – поездки в омнибусах; обеды в маленьких полутемных ресторанчиках; странные люди, над которыми мы смеялись тем особым смехом, который знают только влюбленные; моменты экстаза, когда не нужны никакие слова; маленькие подарки; внезапные пробуждения среди ночи, когда я лежал без сна и думал о ней, радовался сознанию того, что она существует, и я снова увижу ее на следующий день.

И все это променять на какую-то картину! Абсурд! Я немедленно отнесу ее обратно в галерею и заменю на что-нибудь другое, да на что угодно. Я подошел к стене, чтобы снять холст, и не смог, буквально не смог этого сделать! Мне казалось я не перенесу вида голой стены, и кроме того, у меня было ощущение, что я совершаю какое-то чудовищное предательство, подвергаюсь искушению обидеть беззащитного, выступаю на стороне сильного против слабого.

В конце концов я все же преодолел эту глупость, снял картину и отнес ее в галерею. Мне было ужасно стыдно перед Кэдби. «Боюсь, она не подходит к моему интерьеру, – сказал я, – слишком темная для моей комнаты» . Наверное он посчитал меня полным идиотом, и вся эта история его, мягко говоря, не обрадовала, ведь картина висела у него вот уже несколько недель, и он никак не мог ее продать. Но Кэдби был человеком добродушным, а в его галерее имелись и другие полотна, которые плохо продавались. Он показал мне их.

– Я хочу что-нибудь очень яркое, – объяснил я, – чтобы было побольше цвета.

Он поставил мою картину на прежнее место, но я уже не глядел на нее. Мы спустились в подвал, чтобы я мог выбрать себе замену. У него был какой-то Клаузен, пейзаж Озерного края Чарльза Холмса, два великолепных эскиза Сегонзага и работа Чарльза Кондера в желтых и фиолетовых тонах. Я выбрал Кондера, вернулся домой и, повесив работу, отправился к Ванессе.

У себя дома, в своих аппартаментах, ярких, как оперение райской птицы, она всегда выглядела так, словно жила в доме на колесах, словно собиралась переселяться и в любой момент могла собрать свои хрупкие безделушки, позолоченные коробочки, искусственные цветы и фрукты, и внезапно появиться за тысячу миль отсюда, будто путешествовала на волшебном ковре-самолете. Мне в ней это очень нравилось. Думаю, я испытывал некоторую гордость за то, что смог привязать к себе такое блестящее и непостоянное существо.

Но в тот вечер я чувствовал себя очень беспокойно и тревожно. Когда я сказал ей, что отнес картину обратно в галерею, Ванесса пришла в восторг. Она была похожа на ребенка, который, получив то, чего хотел, пытается вознаградить осчастливившего его человека всеми возможными проявлениями любви, стремясь компенсировать таким образом все предыдущие ссоры и свое упрямство. Да, в тот вечер она меня обожала, а я проявлял свою страсть к ней с такой несдержанностью и безрассудством, что, наверное, даже грешил против хорошего вкуса и был похож на героя мелодрамы.

Потом пришла ее подруга, Джейн Портер, эта серая мышка, девушка, на которую можно было обратить внимание только, если Вам очень скучно и нет больше никого, с кем можно поговорить. Ванесса рассказала ей о нашей ссоре, думаю, она ей все рассказывала, Джейн принадлежала к тому типу девушек, которым можно доверять безгранично. Теперь Ванесса сообщила ей о своем триумфе.

– Как глупо, – каялась она, – ссориться из-за таких пустяков.

Но Джейн Портер очень серьезно посмотрела на меня и тихо сказала:

– Мне так нравилась эта картина. Жаль, что Вы отнесли ее обратно в галерею.

Ванесса просто взорвалась.

– Тебе жаль, что он избавился от нее! Так значит тебе жаль, что мы помолвлены, что мы собираемся пожениться, что мы вообще встретились!

– Нет, – ответила она, не спуская с меня глаз. – Ты знаешь, что это не так. Но ты не права, Ванесса, в том, что заставила Саймона расстаться с этой картиной. И он проявил слабость, сделав так, как ты хотела.

Я промолчал. Я знал, что она права, но это знание существовало на глубоком бессознательном уровне, так глубоко, что я и сам о нем не догадывался.

В тот вечер мы втроем ходили в мюзик-холл. Помню, там выступали китайские жонглеры. Они привели Ванессу в бурный восторг. Я выпил немного больше, чем следовало, и мои проявления тоже были излишне бурными и нарочитыми. Золотые шары, которые китайцы бросали в воздух, сверкали в непрерывном вращении, и сами жонглеры были похожи на многоцветный, поблескивающий золотом вихрь, казалось сам воздух вокруг них кипел и пенился всеми цветами радуги и мириадами золотых вспышек, среди которых их белые, безжизненные лица поражали какой-то фаталистической грустью. Мне казалось, что я кружился вместе с ними, и во мне тоже был какой-то островок грусти, что-то фальшивое и вероломное, появившееся после совершенного предательства.

В тот вечер Ванесса не могла остановиться в своих проявлениях любви ко мне. Она не отходила от меня ни на шаг, была словно одновременно со всех сторон, стала частью меня, а когда мы расстались, и я отправился в свое одинокое жилище, у меня было ощущение, будто она сопровождает меня, все еще находится рядом и, словно танцующее пламя, освещает холодные темные улицы своей любовью.

Но когда я пришел домой, я не впустил ее к себе. В комнатах было холодно и как-то угнетающе пусто. Что за сумасшествие овладело мной в ту ночь? Я много слышал и читал о самых разных видах одержимости, но существовала ли в мире одержимость, более странная, чем моя? Мне стыдно признаться, но в ту ночь в каком-то полусне я снова и снова спускался в свою холодную мрачную гостиную, чтобы посмотреть, не висит ли там картина. Более того, я скорее надеялся найти там не картину, а двух женщин. Когда-то давно один писатель рассказывал мне о том, как созданный им однажды образ женщины стал настолько реальным, что она вытеснила из его жизни всех близких ему людей, и он чувствовал себя счастливым только в ее обществе. В последующие недели нечто подобное происходило и со мной и моими двумя итальянками. Нет, я не разговаривал с ними, я не узнал об их жизни больше, чем знал до сих пор, да я, фактически ничего и не знал, но они словно преследовали меня, как две тени, желая сказать что-то очень важное, и их сообщение, в этом я был уверен, касалось Ванессы.

Ванесса всегда была ослепительно красивой и привлекательной, но теперь она стала просто обворожительной. После того, как я отказался от картины, она словно решила вознаградить меня своей любовью и всей нежностью, на какую только была способна. Но моя мука усиливалась с каждым днем, я становился все более несчастным. Казалось, кто-то постоянно нашептывает мне о том, что Ванесса неестественна, непостоянна и даже, да простит меня за это Бог, фальшива. Помню, в то время в Лондоне появился какой-то испанский танцор, Эстабан, или как там его звали. Он приехал на гастроли и часто посещал наши богемные вечеринки. Ванесса, что вполне естественно, совершенно очаровала его своим тонким чувством цвета, вкусом, выразительностью и живостью. Такие качества не часто встречаются в нашей холодной флегматичной столице.

Когда я видел их вместе, то с особой остротой чувствовал нереальность Ванессы. И дело было вовсе не в ревности, у меня не было для этого никаких поводов, Ванесса оставила бы его или кого угодно другого, чтобы подойти ко мне по первому же моему зову. Если бы я не был тогда совершенно слеп, меня не могли бы не восхитить то самопожертвование и бескорыстие, с каким Ванесса, не задумываясь, уходила с самых интересных вечеров, покидала самые веселые и милые компании ради долгих и скучных часов, проведенных в моем обществе.

А они действительно стали ужасно скучными. Лежа по ночам без сна, я не раз задавался вопросом, что же со мной случилось. Я не мог узнать себя в этом брюзге, который во всем находил изъяны и повод для критики, но в то время все, что ни делала Ванесса, было дурно. Я всем был недоволен. Может быть мои проявления объяснялись задетым самолюбием, и я мстил за то, что меня вынудили расстаться с картиной? Я тешил себя мыслью, что дело обстоит значительно серьезней, что эти печальные непостижимые женщины открыли мне глаза на искусственность и фальшивость Ванессы, и теперь я уже не мог избавиться от этого знания.

И все же, как я любил ее все это время! Пусть Бог простит меня, но я постоянно устраивал ей сцены именно потому, что был от нее без ума, а она сносила мою раздражительность с таким величайшим терпением и кротостью. Помню, как однажды на какой-то вечеринке я устроил ей ужасную сцену при людях за то, что она то ли танцевала, то ли пела, то ли еще что-то делала, как мне показалось, с излишней театральностью и позой. Могу поклясться, что вдруг во время моих абсурдных проявлений я явственно услышал бесстрастный, довольно циничный женский голос, шептавший мне на ухо: «Теперь ты понимаешь, насколько это нелепо? И ты все еще собираешься жениться на этой женщине.»

Всем известно, что если один из любовников пользуется привилегией устраивать сцены и его резко не пресекают, их количество растет прямо пропорционально терпимости другого. Так было и со мной. Ненавидя себя и безумно любя Ванессу, я все же не мог сдержать постоянного недовольства, вспышек раздражения по пустякам, прекратить свои безумные попытки превратить Ванессу в то, чем она не являлась.

Но, рано или поздно, всему приходит конец. Однажды осенью, когда поздно вечером мы возвращались из ресторана, где я все время бранил ее за то, что она слишком громко смеялась или позволила себе какой-то вычурный жест, Ванесса, не отпуская моей руки, очень спокойно спросила: – Саймон, ты по-прежнему меня любишь?

– Люблю ли я тебя! – удивился я. – Да с каждым днем я люблю тебя все больше и больше.

– Да, – продолжала она, – ты так думаешь. Но мне кажется, ты любишь не меня. Ты все время хочешь превратить меня в кого-то другого, считаешь, что я должна быть не такой, как есть. Ты был бы рад, если бы я стала похожа на женщин с твоей картины, серой и бесцветной.

Я горячо запротестовал.

– Ну что ж, попробуем еще месяц, – сказала она.

– Месяц? – переспросил я.

– Да, и пусть он будет последним шансом для нас обоих.

Она поцеловала меня, с нежностью погладила по щеке и танцующей походкой ушла в ночь.

Но следующий месяц был таким же, как и предыдущие. Мы должны были пожениться вот уже через шесть недель, а я все еще не мог внять здравому смыслу. В Ванессе произошли именно те перемены, которых я так отчаянно добивался (как это типично для безрассудных любовников!), а посему я мог до конца дней наслаждаться покоем в обществе своей идеальной подруги. И я изводил ее всяческими придирками, дулся и ворчал, а она возилась со мной с еще большим терпением.

Как-то вечером мы пошли в гости к друзьям, после обеда танцевали. Там был и Эстабан. В тот день Ванесса была очень тихой и все время сидела рядом со мной, словно боялась хоть на минуту выпустить меня из поля зрения. Я торжествовал. «Вот такой она должна быть всегда» , – думал я. Когда мы расставались, она, как обычно, обняла и поцеловала меня на прощание. Навсегда запомню ее последние слова: «Милый Саймон, ты такой хороший, но такой глупый!» – сказала она и, засмеявшись, ушла.

Как я любил ее легкую, совершенно неповторимую походку! Она всегда ходила так, словно постоянно спешила на какой-то веселый и радостный праздник. На следующий день у меня были неотложные дела, я даже не смог ей позвонить, как делал это обычно. Домой я вернулся поздно и, напевая про себя, быстро поднялся по лестнице. Я ожидал найти записку от Ванессы, что случалось всякий раз, когда мы не виделись в какой-то из дней. Я включил свет. Да, записка была, а рядом, прислоненная к стопке книг, стояла мокартина, такая же спокойная, строгая и прекрасная, как всегда. Я поспешно разорвал конверт. Письмо было очень коротким. До самой смерти я не забуду ни одного слова: «Милый Саймон, я уезжаю в Испанию с Эстабаном. Мы собираемся пожениться в самое ближайшее время. Возвращаю тебе твою картину. Так что же критиковали эти женщины – меня или тебя самого? Навсегда остаюсь твоим другом, с наилучшими пожеланиями, Ванесса» . Я уставился на картину, в ушах у меня шумело так, словно вода с грохотом падала с тысячи невидимых водопадов, и вдруг, когда я глядел на загадочные лица женщин, меня внезапно озарило. Со стыдом и ужасом я понял, что женщины обличали не Ванессу, а мою собственную слабость. Так я упустил свой единственный в жизни шанс. И все же, я люблю эту картину. Вот она, висит прямо перед Вами.