1

Меня на кладбище не было. Душа рвалась в Киев, но попрощаться мы всё равно бы не смогли. Юру хоронили в закрытом гробу.

Митинг в ритуальном зале Байкового кладбища открыл старший среди наших друзей, тоже Юра - “латинист”. Произносились слова “талантливый” и “замечательный”, о том, каким он был учёным, человеком и другом. Понурив плечи, сотня людей слушала выступающих. Думаю, что всё хорошее о нём полностью никогда не будет сказано.

Двенадцать лет меня преследует один и тот же ночной кошмар. Высокий мрачный дом в Киеве на улице Ново-Павловская. Институт урологии. Воскресный день. Кроме дежурной “церберши” в гардеробе никого нет. Волнуясь, не попадая в рукава, я пытаюсь натянуть белый халат. Потом поднимаюсь на четвёртый этаж по пустынной лестнице. Сверху раздаются нечеловеческие крики. Я узнаю его голос. В запачканных кровью халатах суетятся Света и полная молодая женщина - Лена.

Не решаюсь подняться ещё на один пролёт лестницы. Такие крики наверняка предшествуют уходу из жизни. Может, это лучше, чем переносить тяжкие страдания? Эгоист. Думаю в этот момент о себе. Как я смогу жить, если его не будет рядом. Кто меня поддержит в “минуту жизни трудную”, даст совет, согреет теплом дружбы…

Начинает кружиться голова. Хватаюсь крепче за перила лестницы.

- Не плачьте, дядя Боба, - говорит мне Лена. - Папе лучше. Мы добавили анальгетик в капельницу. Боли скоро пройдут, и он заснёт.

Потом, получив с помощью Лены гистологические стёкла, я успел показать их нашему другу патологоанатому Борису. На следующий день он с семьёй навсегда улетал в США.

- Этим не порадуешь, - сказал Боря, - но прогноза делать не стану.

Главный хирург оказался категоричнее - четыре года.

Впоследствии Юра мимоходом не раз спрашивал меня о результатах гистологии.

- Боря тогда сказал, что положение неплохое, но надо всё время быть на чеку.

2

Прошло шесть лет. В стране разворачивался кризис, но для Юры это творческие годы. Единственный в КПИ профессор, дважды удостоенный Соросовского гранта. Десятки новых работ. Две новых монографии. Регулярные симпозиумы в Регенсбурге, лекции в Марбурге, Ростоке (ФРГ), поездка в США, прогулки по Парижу, и многое другое.

Были и болезни, даже инфаркт. Но когда я его настойчиво расспрашивал о здоровье, мы оба знали, что разговор идёт об ЭТОМ. Тема малоприятная, а он старался меня не огорчать.

Мои заботы тогда были связаны с предстоящей эмиграцией в Германию. Следовало подать документы на отъезд в заранее назначенный день, но пунктуальность сотрудников посольства иногда давала сбои. Мне был ошибочно назначен срок на воскресенье. В понедельник из-за большого наплыва людей я не попал на приём. Пришлось приходить к посольству ежедневно и пытаться убедить протестующую толпу и дежурного, что я “выпал” из очереди не по своей вине. Нервы сдали, и Юра пришёл мне на помощь.

Он остался ночевать на Саксаганского в квартире дочери, откуда рукой подать до посольства. Убедил меня, что без труда сможет подойти к посольству на рассвете и занять место в очереди.

Много лет он был “жаворонком”: время с пяти до восьми утра было для него самым плодотворным. Пока обычные люди досматривали сны, делали зарядку и завтракали, он работал, и производительность его была потрясающей. За один “хороший” день он мог написать статью, на которую у других уходило несколько месяцев.

Я подошёл к посольству к 7 утра. Юра, прислонившись к фонарному столбу, уже два часа почитывал книгу. В очереди я оказался первым. Мы обнялись, погуляли ещё часок возле посольства, и Юра отправился на лекцию в КПИ.

В этот день я без проблем сдал документы.

Перед отъездом я ещё раз сказал ему:

- У тебя хорошие научные контакты с немцами. Сможешь там работать. Лена всё подготовит. Тебе не придётся и пальцем пошевелить!

- Пока дети здесь, никакая Германия мне не нужна.

В момент разговора мы оба думали об его болезни, но он и слышать не хотел про эмиграцию.

Потом наступили годы разлуки. Благодаря современному чуду - электронной почте, связь между нами не прерывалась. Мы обменялись почти 180 письмами и записками. Юра послал мне несколько прозаических отрывков, которые впоследствии были включены в его замечательную книгу “Доля правды”.

3

Познакомились мы в 1943 году в Москве, куда наши семьи переехали из Уфы. Встреча состоялась в узком тёмном номере гостиницы Балчуг, которая теперь после перестройки превратилась в суперотель.

Мы посещали одну и ту же школу на улице Осипенко, равную которой по бандитизму я, слава Богу, больше не встречал. После провинциальной, полудикой Уфы Москва для нас, детей, казалась сказочным городом. Из предрассветной мглы выплывали, медленно поднимаясь в небо, огромные дирижабли противовоздушной обороны. Связанные невидимыми снизу сетями, они могли отлавливать во время налётов опасных рыб - немецкие бомбы. По вечерам город преображался. Начинались салюты в честь побед Красной Армии. Иногда по три за один вечер. Мы - мальчишки восторженно наблюдали россыпи ракетных огней в небе и их отражения в Москва-реке.

Нередко я видел в толпе на набережной Юру, но первым подойти не решался - он был уже в пятом классе, а я только в третьем.

Незадолго до Дня победы я неожиданно прочёл на дверях соседней школы объявление о докладе Юры Фиалкова. Четырнадцатилетний школьник с уверенностью и апломбом сделал доклад о йоде. Аудитория была полна. Улыбки на некоторых лицах вызвало несоответствие между юным возрастом ученика и серьёзностью доклада и ответов на вопросы.

Теперь, в другом столетии мне кажется, что Юра на трибуне в очках напоминал тогда Гарри Поттера. Во всяком случае, выступление “химического” вундеркинда показалось мне волшебным. Через полвека, прочитав “Долю правды”, я узнал, что Юрины химические опыты начались ещё до войны с попытки изготовления “философского камня”.

Потом, деловой и сосредоточенный он проносился мимо меня по длинным коридорам Киевского университета. Мы оба были уже студентами.

Однажды Юра притормозил. Пожал руку. Вытер носовым платком очки и предложил посетить с ним музыкальный вечер у “Старика”, замечательного коллекционера грампластинок.

”Старик” с женой и дочерью, а позднее с внуком жил в небольшой комнате, заставленной массивными широкими шкафами. На двух из них стояли старинные граммофоны с гнутыми широкими трубами. Внешность Сергея Николаевича Оголевца была необычной. Он напоминал яйцеголового гнома. Лицо с крупным носом было повреждено оспинками, верхняя часть головы прикрыта плюшевой ермолкой. Его огромная коллекция пластинок в честь кумира была названа “АФИША”: “Академическая Фонотека имени Фёдора Шаляпина”.

Прослушивание ритуально начиналось с проверок остроты иголок. Для этого Сергей Николаевич использовал свою щеку.

Старик оказал на нас с Юрой огромное влияние, как ни странно, не только музыкально-художественное, но и нравственное.

Он познакомил нас с лучшей вокальной классикой начала прошлого века, с гениальными исполнителями. Привил вкус к пониманию разных жанров вокальной музыки.

Через много лет, когда его уже не было в живых, мы поняли, что Сергей Николаевич являл собой яркий тип внутреннего диссидента. Будучи человеком высокой порядочности и интеллигентности, он не любил советскую власть и старался ничего у неё не брать. Жил с семьёй впроголодь на мизерную зарплату бухгалтера в научном институте. Никогда не посещал никаких собраний, скрупулёзно до минуты отсиживая на работе положенные часы. Личная жизнь у него начиналась после возвращения в жалкое жилище, когда, сменив шапку на ермолку и, надев нарукавники, он трепетно вынимал из шкафов любимые пластинки.

У “Старика” было немало поклонников, но к Юре он относился особенно уважительно. Он сразу сделал его наперсником акций, для которых нужна была дипломатичность и высокая культура: поиском новых пластинок, передачей альбома Н.В. Гоголя в Ленинскую библиотеку.

В книге Юры “Доля правды” рассказано о том, как они вдвоём со старым коллекционером выяснили причину частых приездов Баттистини в Россию и в Киев. Им удалось познакомиться с убогой старушкой, живущей в удручающей бедности, которая оказалась возлюбленной этого знаменитого певца!

Юра только непродолжительное время учился в вечерней консерватории. Но знания его в области музыкальной культуры были столь обширны, что его приглашали для лекций и бесед со студентами. Музыка стала одним из источников его творческого вдохновения, оказав большое влияние на всю его жизнь.

Музыкальная нить дружбы, возникшая в доме “Старика” на Паньковской улице, прочно связала нас навсегда.

4

Ностальгия - многообразна. По времени, по ушедшей молодости: “Как молоды мы были, как верили в себя!” По местам детства и юности: Владимирской горке, Андреевскому спуску, днепровским пляжам. Кладбищам, на которых покоятся родители и близкие.

Для меня самое острое чувство ностальгии связано с памятью о Юре. Без него Киев для меня опустел.

Когда я вернусь… Думая о друге, пройдусь по дорогим для нас обоим местам.

Поднимусь на четвёртый этаж в Доме Морозова на углу Владимирской и Толстого, где в перегороженной коммунальной квартире Юра жил с родителями - Марьей Исааковной и Яковом Нафтуловичем. Там впервые мы познакомились со Светой Пинаевой - застенчивой миловидной девушкой, приехавшей из Грузии и ставшей его женой. Через год в большой комнате на массивном столе, сметая белую простынку, лежала их дочь Леночка, ставшая впоследствии человеком умным, очень способным и деловым, хотя не сохранившим полную открытость, как тогда.

Послевоенная квартира в доходном дореволюционном доме не стала семейным гнездом их семьи. Помню, как охваченные горестной тревогой мы сидели на проваленном старом диване, а за тонкой стенкой раздавались тяжкие стоны. Умирал Яков Нафтулович, выдающийся учёный, основоположник фармацевтической химии, благодаря которому Юра тоже стал химиком.

Через много лет в той же квартире умерла и Марья Исааковна.

Молодая семья поселилась на Русановской набережной. Их скромная кооперативная квартира навсегда стала для меня объектом ностальгии, и не только потому, что там жил любимый друг. Света своей доброжелательностью, интеллигентностью, искренней сердечностью навсегда привлекла к их дому сначала меня, а потом и мою жену Милочку. Наши незабываемые застолья на Русановке были приправлены её грузинским гостеприимством и сациви из курицы.

Юрин кабинет - спальня, место наших задушевных бесед, с годами полнел от деловых папок, книг, грампластинок, потом компакт-дисков. В его книжной коллекции было мало беллетристики. В основном театральные и оперные мемуары и книги по искусству.

Иногда в погожие дни мы переносили встречи на заросшие ивами и вербами песчаные склоны Русановского пролива.

Душными летними вечерами на крутых днепровских склонах, вдыхая сладкие запахи цветущей липы, мы с Юрой и друзьями слушали симфоническую музыку. Сменялись годы и дирижёры: - Натан Рахлин, Игорь Блажков, В. Кожухарь, Стефан Турчак, Роман Кофман.

Время шло, и с начала девяностых у нас с Юрой возник новый воскресный маршрут прогулок - улица Саксаганского - Ботанический сад. Мы совершали его втроём с любимой Юриной внучкой Яночкой. Сначала спокойно с колясочкой, потом тревожно оглядываясь по сторонам при переходе улицы. Наступил момент, когда двое старичков рысью пытались пересечь перекопанные яры ботанического сада в погоне за быстрой внучкой. Юра после инфаркта первый сошёл с дистанции, а я, проявив редкую для себя резвость и прыгучесть, доставил испуганному деду ревущую упирающуюся плутовку. Стало ясно, что она далеко пойдёт. Об этом ныне свидетельствуют её способность к языкам и школыные успехи.

Ностальгические прогулки с Юрой связаны не только с Киевом. Практически все крупные его работы: диссертации, монографии, научно-художественные книги рождались в доме творчества писателей в Ирпене. Вне зависимости от сезона поездки туда превращались для него в “болдинскую осень”. Сочетая работу с прогулками или поездками на лыжах, Юра стремился к одиночеству, но, соскучившись, звонил мне, заказывал в столовой обед, и мы гуляли по Ирпеню вместе.

На природе он выглядел всегда “опрощено” - в старой курточке, которую давно пора было сменить, плоском беретике, надвинутом на уши, мятых, растянутых на коленях брюках и старых ботинках.

Пару раз я покупал ему красивые куртки. Он хвалил обновы, благодарил и говорил:

- Это - на “выход” для интеллигентов вроде тебя. “Письменыцтво” меня не поймёт.

Избегая знакомств, он прибегал в столовую, когда “письменыки” уже возвращались после трапезы. Ел чрезвычайно быстро, орудуя одновременно вилкой и ножом.

Интересно, что писатели (Л. Дмитерко, В. Владко, С. Антонов) охотно завязывали с ним знакомства.

Увы, порой маршруты нашей дружбы пролегали и через больницы.

Едва перевалив за 30 лет, он, автор более 50 статей, подготовивший 5 кандидатов наук, завершал работу над докторской. По-видимому, в силу переутомления, он заболел непонятным нервным заболеванием. Родители Юры, Света и я были сильно встревожены, его необходимо было постоянно посещать. Увы, киевские больницы (и не только киевские!) в СССР представляли собой одну из форм тюремных заведений.

Пришлось разработать эффективный метод проникновения в медицинские учреждения, которым я часто пользовался.

Стремительно врывался в гардероб и ставил перед самым носом санитарки-гардеробщицы штатив с двумя пробирками. В одной жидкость была красного цвета, а в другой соломенно-жёлтого. (Впоследствии Юра в своих “побасенках” рассказывал, что это была моча. Разумеется, нет).

Потом, небрежно сбрасывая верхнюю одежду, разворачивал и натягивал собственный белый халат, и на её робкий вопрос: “Вам куда?”, резко бросал: “Сам знаю!”.

- Это с лаболатории, - почтительно объясняла окружающим гардеробщица.

В средине июня, в день моего рождения традиционным был сбор друзей у нас на Костёльной. Окна квартиры на первом этаже были открыты. Гости сходились снизу с Крещатика или со стороны Владимирской горки. Я всегда нервничал, пока длинный звонок не извещал о приходе Юры…

На пороге семидесятилетия я никак не мог окончить это стихотворение. Приближался Юрин день рождения, а его с нами уже не было. Сам я с первого этажа старого киевского дома вознёсся на верхотуру кёльнского небоскрёба. Подготовка к окончательному вознесению?

Не далеко от моего дома в Киеве место, где мы попрощались с Юрой. В последний раз.

5

Связывало нас многое. Одинаковое восприятие советской действительности, отношение к научному творчеству, стремление к “открытию для себя мира” - зарубежным поездкам.

Юра всегда служил мне примером, но во многом недостижимым. С первых лет нашей дружбы я осознал, что его потрясающая эрудиция и талант - удел личности выдающейся. Он достоин восхищения, но подражать ему невозможно.

Юра стал одним из наиболее известных специалистов в области физической химии неводных растворов, снискав в этой области известность не только “союзного”, но и мирового уровня.

В достаточно суровые времена многое в его жизни и деятельности являлось противодействием “Системе”. Наша жизнь проходила тогда в двух измерениях. Мы старались делать то, что диктовали нам знания и совесть, но при этом казаться лояльными по отношению к существующему режиму.

Когда он выпустил одну из лучших своих монографий: “Двойные жидкие системы”, я написал шуточную реплику:

Иногда борьба против “Системы” приобретала опасный характер. Расскажу о событиях, свидетелем которых я был.

Юра и ученики нуждались в “полигоне” для внедрения результатов своих исследований, имеющих практическое значение. Такой базой стало закрытое химическое предприятие, директором которого был М. Он высоко ценил и поддерживал работы “фиалковцев”, понимая их прогрессивность и важность для предприятия.

Неожиданно на завод “положил глаз” крупный функционер аппарата ЦК КПУ. В конце семидесятых, будучи одним из проверяющих предприятия, он решил, что сам может занять такое “доходное” место. Борьба за личные доходы у партийных “бонз” началась задолго до перехода к капитализму.

Директор был человеком заслуженным, орденоносцем, лауреатом и, кажется, даже Героем Труда. Надо было найти изъян, чтобы его сбросить. Помогла начавшаяся компания борьбы с “липовыми” диссертациями руководителей промышленности и сельского хозяйства. Директор был “крепким орешком”, имел связи и доказывал, что написал работу самостоятельно.

Пытались воздействовать на научного руководителя профессора Фиалкова. Без малейшего успеха. Фиалков был беспартийным, но КПИ ему оказал полную поддержку. Тогда подключили КГБ и обвинили обоих в незаконном использовании для науки стратегического сырья - лития. Пригласили видных экспертов, учёных из Киева и Москвы. Все единогласно поддержали Фиалкова. КГБ вынужден был отступить.

Юра постоянно рассказывал мне обо всех этапах этой драматической борьбы. Когда она месяцев через пять закончилась победой, он заметил:

- Помяни моё слово. Наш режим в состоянии агонии. Долго он не продержится.

Я верил ему всегда, но в тот раз усомнился в словах друга. Через десять лет выяснилось, что он был прав.

6

Ему многое было дано от Бога. Светлый ум. Поразительная творческая активность. Прекрасные организационные способности.

Но он был евреем, и в стране с тоталитарным режимом и государственным антисемитизмом всё достигнутое им требовало гигантских, иногда неимоверных усилий.

Государственная премия СССР была ему присуждена в упряжке с коллегами. Ведущим, главным идеологом и организатором был он, а они, “генералы от науки”, держали оборону.

Заслуженного деятеля науки и техники Украины он получил, став почётным (и самым лучшим) профессором Киевского политехнического института.

Он так и не стал академиком, даже украинским, хотя будущие соискатели из АН УССР просили его поддержки перед выборами. Им нужны были отзывы членов Союзной Академии (“старшего брата”), где Юра высоко котировался как учёный.

На протяжении десятков лет за достойное место работы, возможность творчества с него пыталась, как он писал, взять “оброк в валюте”, названный им “иудством”. Требовали предательства - выступления с протестом в Амстердаме на сионистском конгрессе в защиту евреев в СССР. Подписать статью с осуждением Израиля в связи с бомбардировками Ливана.

У него хватило мужества в самые суровые годы сохранить честь и достоинство.

7

В своё время Козьма Прутков заметил, что “специалист - подобен флюсу, его полнота - односторонняя”. Юра был яркой противоположностью такого определения. Широта его интересов поражала.

Натуры, стремящиеся “дойти до самой сути” редко оказываются удовлетворёнными, благополучными. В одной из публикаций он символически отметил то, что ему было дорого: “Не сетую Судьбе на то, что появился на свет в это время и в этом месте. Потому, что она, Судьба, щедро подарила мне внучку, несколько счастливых мыслей, “Манфреда” Чайковского и множество рассветов на берегах лесных речек.

Эти рассветы он встречал не один. Рядом были родные и близкие, и байдарка. Потом родилась удивительная книга. Раньше она называлась по-украински: “На байдарцi за снагою”. Фамилии авторов были написаны мелким шрифтом на обороте. В русском издании: “На байдарке” стояла неизвестная фамилия Феликс Квадригин. Перед именем каждого в квадриге можно поставить эпитет “талантливый”. Доктор мед. наук и литератор Гелий Аронов, инженер-электронщик Михаил Гольдштейн, живой “классик” - профессор-латинист Юрий Шанин и Юрий Фиалков. Об этой маленькой книжке, ставшей легендарной, написано много. Одни сравнивали её с книгой Джерома К. Джерома: “Трое в лодке, не считая собаки”. Другие считали, что “на службу байдарочного спорта авторы поставили мировую культуру и литературу”. Удивительный сплав профессионализма, интеллигентности, юмора и дружбы.

Юра в походах байдарочной флотилии, выплывавшей “на простор речной волны” с жёнами, чадами и домочадцами играл две ответственные роли - Кока и Завхоза.

В походах и в повседневной жизни ярко проявлялся его талант быть замечательным другом. В этой ипостаси, как и в других, он был лучшим среди нас.

Я, увы, не принимал участия в плаваньях, но однажды принёс друзьям благую весть. В главном книжном магазине страны на Проспекте Калинина в Москве я обнаружил объявление: “Книга На байдарке“ распродана!”

Через много лет Юра написал мне: “Украинское книжное обозрение отметило мою новеллу о Тычине, написав: „В новом качестве проявился известный химик проф. Ю. Фиалков, автор широко известного бестселлера: “На байдарцi за снагою”. Вот, оказывается, в каком качестве я широко известен”.

Мои друзья - байдарочники были мастера экспромтов и эпиграмм. Несмотря на моё отступничество, они с удовольствием предоставляли и мне слово в наших стихотворных перепалках. На обоих изданиях книги о байдарке сохранились опусы друзей и мой ответ.

Юра писал ласково:

Увы, я по глупости, оказался тогда “устойчивым” и ответил с достоинством:

Основой моей “неуступчивости” было не столько “высокомерие”, сколько страх, связанный с неспортивностью. Провожая друзей на вокзал, я видел невысокую хрупкую фигуру Юры с колоссальным рюкзаком, слышал споры с проводниками спальных вагонов, не дающим им втиснуться в отходящий поезд, и мне становилось не по себе.

Но своего я не упускал. У нас с Юрой и друзьями были и свои маршруты путешествий. Крым и Соловки. Архангельск и Мурманск. Волга и Ладожское озеро. Одесса и Измаил. Вместе с нами в походах участвовала Юрина жена - Света, которую он считал самым интеллигентным из близких ему людей.

В этом “пижамном туризме”, который впоследствии был вытеснен байдарочными заплывами, у меня тоже было своё амплуа и прозвище “интеллигентный Боба”.

Несмотря на кипучую энергию и хорошие организаторские способности, Юра испытывал страх перед двумя неизбежными составляющими путешествий - приобретением железнодорожных билетов и бронированием мест в гостиницах.

Не скажу, что подобного рода усилия доставляли мне радость, но этот вид спорта мне удавался. В свою очередь, я ненавидел очереди, предпочитая авантюрную игру.

Так, например, в Мурманске, чтобы получить место в гостинице “Арктика” для Юры и Светы, я, приодевшись и завязав галстук, выдал себя за секретаря профессора Фиалкова. Наличие личного секретаря свидетельствовало о значительности представляемой персоны, аттестованной мной в качестве руководителя экспедиции. Профессор с женой получили отдельный номер, а я раскладушку в подсобном помещении гостиницы.

Во время путешествия по Соловкам, когда скудный запас продуктов в нашей группе истощился, и все основательно обносились, друзья заставили меня побриться, вымыться в бане, приодеться и, проверив наличие того же галстука, отправили с портфелем в буфет прибывшего Белым морем пароходика. Вернулся я с десятью банками консервов “Оленина” и двумя бутылками водки.

Юре как писателю нравились мои авантюрные наклонности. Он обыгрывал их в своих устных рассказах.

Помню поездку в Закарпатье, которую Юра, Света, их знакомые и студенты совершали с рюкзаками, как туристы, а я - любитель комфорта - на автобусе. Утром моё появление в столовой турбазы вызвало непонятное оживление, улыбки, перешедшие в громкий смех. Из-за холода или комаров группа плохо спала ночью, и Юра занимал их рассказами обо мне. В них была доля правды: утрировались некоторые смешные стороны моего поведения, “пижамный” туризм, но ситуации, в которых они проявлялись, были выдуманы, что делало рассказы очень смешными.

Неудивительно, что позже я обнаружил себя среди персонажей его книги “Доля правды”.

8

Мы с Юрой были близкими друзьями и говорили о многом, подчас самом сокровенном. Но я с юных лет понял, что в глубине его натуры могут быть и области закрытые для меня.

Порой моя любовь становилась эгоистичной. Когда речь шла об его здоровье. Я позволял себе ставить под сомнение целесообразность некоторых его поездок, казавшихся слишком утомительными для нездорового, а потом тяжелого больного человека. Иногда это делалось в сговоре с его домашними.

Юра редко соглашался со мной, оправдывался, иногда звонил накануне отъезда и виновато сообщал о “давно запланированной важной командировке”. Я знал, что он всё равно настоит на своём, тревожился, но и радовался, поскольку барометр его активности указывал, что чувствует он себя неплохо.

Среди близких ему людей было несколько прекрасных врачей, но в случае болезни или лечения в санатории, Юра просил, чтобы и я его опекал.

Многие люди к нему тянулись. Некоторые становились друзьями сначала его, потом и моими. Он обладал поразительным, редким даром дружбы, умением понять и найти ключ к душе каждого из нас.

После смерти Юры я прочёл несколько его писем к друзьям. Совершенно разный язык и стиль общения! Казалось, что его письма написаны разными людьми. Но объединял их ум и доброжелательность. Он умел выступать в разных лицах.

После смерти отца финансовое положение Фиалковых оказалось тяжёлым. В силу дискриминации, будучи заведующим лабораторией, он одно время зарабатывал вдвое меньше, чем его коллеги, другие преподаватели Киевского политехнического института.

Стремясь поправить свои “финансовые” дела, он начал писать научно-популярные книги снискавшие позже широкую известность и переведенные на многие языки мира без ведома автора (такие были времена!). Никогда не забуду всплесков радости, когда Юре удавалось обнаружить неизвестный ранее перевод, скажем, в Ленинской библиотеке или кто-нибудь из “выездных коллег” натыкался на издание его книги за рубежом.

Самым любимым детищем Юры осталась книга о Ломоносове - “Сделал всё, что мог”. Оскомину набили попытки представить великого учёного, как основоположника всех наук, изящной словесности и борца против “засилья” немцев в Академии. В кругу наших друзей приняты были шуточные розыгрыши, дружеские пародии.

Рано утром в день пятидесятилетнего юбилея Юра прочитал обращённое к нему послание Ломоносова (написанное мной). В нём использованы названия его научно-художественных книг:

Не думал, что пародия окажется пророческой и слово “русский” не потребует кавычек….

9

После нашего отъезда в Германию, зная Юрину нелюбовь к переписке, я регулярно раз в неделю звонил ему по телефону. Иногда говорил с дочерью. Потом электронная почта появилась у меня и наших близких друзей Инны и Миши.

Юра уверял, что поддерживает постоянную связь с врачами, жаловался на “тяжёлый” лечебный препарат, улучшающий анализы, но вызывающий неприятные побочные эффекты.

Успокаивало то, что, несмотря на болезнь, Юра ведёт обычный образ жизни - читает лекции, выполняет свой научный план - десять (!) статей в год, ездит в командировки.

Через десять месяцев после отъезда в Германию, мы с женой заехали на три недели в Киев и в первый же день встретились с Юрой.

Выглядел он неплохо, только поправился и жаловался на возникшие боли в ноге, мешавшие ходить.

Неприятная догадка вызвала моё волнение. Он это понял и спокойно сказал:

- Обнаружен метастаз. Я не хотел тебя волновать. Чем бы ты мог помочь мне, находясь в Германии?

От волнения у меня подскочило давление: его лечили неправильно, вредным для здоровья препаратом! Потеряно время. Надо срочно что-то предпринимать.

На следующий день я начал звонить своим друзьям и коллегам из Онкологического научного центра в Москве. Ни один телефон не отвечал. Майские дни. Все гуляли. Некоторые в принудительном порядке в связи с экономией зарплаты.

Вернулся в Германию, с отчаянием сознавая себя абсолютно беспомощным. Ни один немецкий врач не станет беседовать о неизвестном ему больном, к тому же бесплатно. Мне помогла знакомая, работающая в медицинском издательстве во Франкфурте-на-Майне. Через три дня на компьютер друзей я переслал для Юры новейшую информацию о нужных ему лекарствах.

Ещё через неделю удалось с помощью коллег связать Юру с лучшим Московским специалистом из онкологического центра. Выяснилось, что все нужные препараты там применяются, но их стоимость, по образному выражению Юры, “привела бы в тягостную задумчивость Моргана младшего”. Он съездил на консультацию в Москву, и удалось собрать необходимую сумму для покупки одного препарата. В первые недели его состояние и анализы улучшились, но лекарства оставалось на месяц, а требовалось постоянное длительное лечение.

Я ухватился за казавшийся утопическим план получения благотворительной помощи. Юра отнёсся к нему скептически. Вначале не верил в успех и я.

Удалось найти список еврейских благотворительных организаций Германии, по поводу которых мой знакомый в Кёльне сказал с мрачным юмором: “Хоть и еврейские, но на них можно поставить крест”.

На следующий день он мне позвонил:

- Если вы везучий, постарайтесь связаться с главой Еврейской общины в Кёльне, профессором Курцем. Он человек хороший, к тому же богатый. Кроме того, химик по специальности! Может, он сам согласится помочь вашему другу?

Следовало начинать с получения солидной бумаги из Киева, которую Юра называл “слезницей”. Не веря в успех, составлять её он отказывался, и как выяснилось, просто не мог. Пришлось выжимать у него необходимые документы: описание научной карьеры, включая все титулы, степени, премии, а также подробную историю болезни. Моя дочь в Киеве обратилась к переводчику, который за несколько дней перевёл нужные бумаги на немецкий язык. Мной была составлена на немецком “слезница” (обращение) из Института иудаики и Еврейского Соломонова университета в Киеве на имя Кёльнской еврейской общины.

Получив с оказией все бумаги, я стал звонить на работу к профессору Курцу. Его день был расписан по минутам, и вежливые секретарши отказывались связывать нас по телефону. Пришлось без согласования приехать в частный институт профессора и оставить все документы.

Через день он позвонил мне из машины, направлявшейся в Аэропорт. Предупредил, что будет неделю в Нью-Йорке. Успокоил, что моё дело не “заглохнет”, но пока следует обратиться к управляющему делами Еврейской общины.

Потом стало понятно, что мне устраивают проверку. Кроме того, их смущало русское окончание фамилии профессора, нуждавшегося в благотворительной помощи. В переводе денег на Украину Курц отказал, но пообещал, что будет лично покупать и передавать через меня нужные препараты. Действительно, через два дня после его возвращения из Нью-Йорка, я смог получить у секретарши первую драгоценную упаковку лекарства.

Юра следил за моими усилиями сочувственно, но без волнения и с долей иронии.

Я тогда не знал, что параллельно “охоту” за препаратом начала его дочь Лена, которой он с полным основанием доверял значительно больше, чем мне. Часть полученных упаковок надо было срочно переслать в Киев из США. Эту задачу помогла решить подруга моей дочери, работавшая в биологическом институте в окрестностях Нью-Йорка. Когда препарат был переслан в нужном количестве, выяснилось, что он не активен, и опухоль продолжает расти.

Надо было изменить лечение, поскольку и другой, полученный Леной препарат “не пошёл”. Появилась необходимость в изотопной лучевой терапии.

Проникшийся симпатией к коллеге Фиалкову, благодаря его письмам (которые сочинял и посылал я сам), профессор Курц согласился финансировать синтез сложного изотопа, но требовал доказательств надёжности клиники, в которой Юру будут лечить. Послать деньги в Киев, где Лена открыла для отца счёт в банке, он по-прежнему не соглашался. Владея только немецким и языком матери - идиш, он сохранил заученное с детства слово: “разворовка”.

Юра нервничал, но об этом я узнал от Лены. В письмах ко мне он находил в себе силы описывать ситуацию с юмором, а меня она приводила в отчаяние.

К тому времени Юрин компьютер был подключен к Интернету, и наша переписка стала почти ежедневной.

Жестокая болезнь, постепенно забиравшая его жизнь, буквально до последнего дня не тронула его светлый ум и поразительную творческую работоспособность. За полтора года до ухода он писал: “…радует, что в последнее время здорово (тьфу-тьфу) пошли дела с наукой. Я нащупал, как кажется мне, некую золотую жилу и получил более чем интересные результаты. Сделал за уходящий год с десяток статей, половину из которых продублировал в различные англоязычные журналы, что потребовало дополнительных хлопот с переводом”.

”…Вчера закрыл бюллетень. В виду павших на нас холодов почти не гуляю. Основное занятие - сижу под музыку дисков МП3 и кропаю статьи. Попытался было помемуарить, но что-то не пошло”.

Это письмо отправлено за четыре месяца до смерти в 2 часа 48 мин.

Многие годы его рабочий день начинался в 5 часов утра. Обострившиеся боли, на которые не действовали анальгетики, часто лишали его ночного сна. Тогда он работал и по ночам.

10

Второй раз мы приехали в Киев в мае 2001 года.

К сожалению, Юра сильно сдал. Он пополнел. Невысокая фигура и лицо округлились. Взгляд умных глаз потускнел. На лбу появилась незнакомая глубокая морщина. В лице временами проглядывало выражение болезненности, иногда страдания, когда приходилось опираться на больную ногу.

Вместе с тем при встречах он не проявлял смятения и тревоги. Владел собой. Старался не жаловаться, не говорить о болезни. Впрочем, он сознавал, что я в курсе всех сторон его лечения и поддерживаю контакты с Леной:

- Всё. Завязал. Раньше жил своим умом, а теперь - Ленкиным. Когда её нет в Киеве, начинаю чувствовать себя некомфортно. Беспокоит, что она работает не просто много - на износ. Мне тошно от того, сколько времени она на меня убивает. Она не отдыхала по-настоящему много лет. Однако попытки урезонить её в этом плане, как ты понимаешь, пропадают впустую и отвергаются с категоричностью, которой ей не занимать… При этом, Бобочка, должен признать, что Бог дал нам со Светой хорошую дочь…

Постоянно он тревожился о жене:

”Света не железная… Лена убедила её поехать на десять дней отдохнуть. Безмерно рад этому, поскольку она вымотана до предела…”

Потом Юра переходил к рассказам о внучке. Это особая тема. Он с детства любил детей и умел их “заводить”. Через пять минут после его прихода самые благонравные, даже флегматичные дети превращались в весёлых чертят.

Яночка не нуждалась в “заводке”, наоборот, её приходилось сдерживать и “ставить” на место. Среди четырёх любящих её взрослых, по-настоящему это делать умел только папа-Саня. Когда требовалось внучку “усмирить”, Юра раздувал ноздри и говорил строгим голосом Бармалея, чеканя слова: “Яна, приказываю тебе немедленно…”. Умная девочка относилась к “диде” тепло, но с иронией.

Когда, она была маленькой девочкой, он с удовольствием ходил с ней на прогулки, в театр, на книжный рынок, а вечером, перед сном рассказывал длинные придуманные им сказки. Однажды, будучи чем-то озабочен, перепутал героев и заслужил от четырёхлетней внучки порицание: “Это не сказка, а чепуха какая-то”.

Внучка росла, и радовала своими замечаниями дедушку и бабушку. После выступления Юры на телевидении она сказала приодевшемуся, нарядно выглядевшему деду: “Дидя, я тебя таким культурным никогда не видела!” Дед от гордости вознёсся на седьмое небо.

Рассказывая о внучке, Юра неизменно оживлялся. Взгляд его смягчался, появлялась улыбка. Интересные темы отвлекали его от болезни. Он становился ироничным, смешинки появлялись в глазах. Страдальческая маска исчезала.

Промелькнули три недели. Приближался день нашего с женой возвращения в Кёльн. Мы с Юрой оба нервничали. Договорились последний вечер провести у друзей на Русановке.

Накануне назначенной у Фиалковых встречи в десятом часу утра, раздался телефонный звонок. Юрин голос в трубке прерывался. Ему было трудно говорить.

- Я иду к тебе снизу с Крещатика. Жди у костёла.

- Почему снизу? Ты взял такси? Как ты себя чувствуешь? Я могу приехать к тебе!

Прерывистые гудки. Юра бросил трубку.

Охваченный волнением я застыл возле Александровского костёла, всматриваясь в узкую полоску тротуара на Трёхсвятительской улице против Украинского Дома.

Уже много лет после инфаркта Юра приходил к нам со стороны Михайловский площади, чтобы не идти вверх по крутым улицам. Почему вдруг он изменил обычный маршрут?

Закрывшись от слепящих солнечных лучей, я увидел медленно поднимающегося с Крещатика полного пожилого человека, пошатывающегося и опирающегося на палку. Неужели это Юра? Ринувшись вниз, я подхватил его на склоне горы. Палка выпала из его рук. Мы обнялись. Наши слёзы смешались.

- Я не мог дождаться завтрашнего вечера. Там мы будем не одни. Это последняя наша встреча, - твердил он.

Прощаясь, мы оба понимали, что Юра прав.

11

Через месяц после нашего отъезда из Киева Юру ждало запланированное испытание - 70 летний юбилей. Первое июля, день его рождения, - жаркое время, которое он с трудом переносил. Парадоксально, но несколько раз он заболевал именно в этот день.

Как он сможет сделать доклад, перенести физические и эмоциональные нагрузки, связанные с чествованием? Да ещё застолье. Успокаивало только то, что всю организационную часть взяла на себя Лена и Юрины сотрудники.

”Бобочка, не волнуйся. Вчера благополучно отгулял юбилей. Прошло хорошо. Пожаловал даже сам вице-президент Академии. Всё вылилось в славословие по моему адресу, что было даже неуместным (говорю без кокетства). Забавно, что выступивший профессор из Днепропетровского химико-технологического института сказал, что у них есть специальный стенд, на который помещают мои побасёнки, которые печатает “Химия и жизнь”.

Юра поступил мудро, отказавшись от доклада. Обратившись к залу, он выразил благодарность Судьбе, которая принесла ему радость творчества, хороших учеников и друзей, любовь жены и дочери, радость общения с внучкой.

Несмотря на тяжёлые боли, ставшие постоянными, он отправился в Иваново, чтобы “не сорвать свой запланированный доклад”. Он не подозревал, что коллеги готовили ему второе празднование юбилея, на которое собрались все специалисты по химии растворов из бывшего Союза:

“…Путешествие по маршруту Киев - Москва - Иваново - Москва - Саратов - Киев перенёс лучше, чем мог предполагать, хотя ночи в поездах для меня всегда были тягостны… Доклад в Иваново прошёл хорошо. После него славословили больше, как последнего из оставшихся патриархов, поколения 60-90 гг. Славословие было многослойным - на заседании совета института химии растворов, на самой конференции и традиционном банкете. Сделали выставку моих книг и перечень ивановских людей, у которых был оппонентом, либо писал отзывы на авторефераты…”

Тепло и внимание, которым его окружали коллеги и друзья в эти дни имели для Юры большое значение. Жизнь прожита не зря. Атмосфера “многослойных” заседаний была и трогательной. Все присутствующие понимали, что это прощание…

Болезнь неумолима наступала, но у него хватало мужества смотреть на себя со стороны, не отказываясь от присущей ему ироничности:

”Чувствую себя неважно: организм мой - причудливая смесь вялости и несвежести. Моча прозрачная, но сам я мутный… Состояние такое, как у охапки сена, которое корова долго жевала и выплюнула… Или, как у кабана, которого пропустил через себя удав… К тому же жара. По сводкам +30. Отсюда полный разлад организма и лёгкость в мыслях необыкновенная, поскольку остатки серого вещества вытекли через правое ухо. О самочувствии при такой Сахаре говорить не приходится… Твои “настроенческие” капли пить ещё не начал: берегу для дней, когда настроение будет уж совсем сокрушительным. Хотя, честно говоря, куда дальше…

…Я закончил довольно большой цикл статей (5 шт!) и теперь нахожусь в творческом простое, но на той неделе придумаю что-нибудь новое…”

…Вчера, загрузившись анальгетиками, в органном зале слушал в блистательном исполнении прекрасного ансамбля Лятошинского “Реквием” Верди. Отказать себе в таком удовольствии не мог…”

Думаю, что Юрин отказ от эмиграции был вполне оправдан. Сопровождающие её волнения и депрессия ухудшили бы его состояние. Героические усилия Лены, присутствие рядом самых близких людей помогали ему преодолеть горестное отчаяние наступающего конца.

”…Стараюсь не паниковать. В конце концов, после операции я имел девять лет достаточно полноценной жизни. И надо радоваться этому, а не огорчаться тому, что должно быть…”

В самые тяжёлые минуты, если его “основной инстинкт”, связанный с работой уже не помогал, он начинал слушать музыку:

”Сегодня, ошалев от беспрестанного за последние дни компьютерного счёта, вдруг за час-полтора выплеснул неожиданно для себя музыкальную исповедь. Ты всё поймёшь - наши музыкальные вкусы во многом совпадают - шли-то параллельными курсами…”

В этих “Музыкальных импрессиях”, написанных “для собственного употребления” столько подлинной музыкальности, тонкости и настроения, что от них, как от чарующей музыки, “замирает и сердце, и дух”. Как прелестна в “импрессиях” последняя страница, когда он пишет о любимых музыкальных “осколках”. Хотелось бы слушать их бесконечно, но рассказ внезапно оборвался… Как сама его жизнь.

Когда ему стало совсем плохо, и каждое слово утешения в наших письмах могло бы показаться фальшивым, музыка помогала нашему общению. Он посылал мне в подарок долгоиграющие компакт-диски, а я ему музыкальные шедевры, взятые в Кёльнской библиотеке и записанные на СД.

С юношеским восторгом, растягивая слово “ве-ли-ко-леп-но”, он восхищался ранее незнакомыми шедеврами вокала Марии Каллас, его любимого певца Тито Гобби и великой современной певицы Цецилии Бартоли.

”Только что прослушал присланный тобой диск Каллас - собрание ЧУДЕС. Такого сосредоточия вокальной гениальности и трагизма ещё не слушал…”

Когда его уже не было с нами, глотая слёзы, я перечитывал “Музыкальные импрессии” и вновь прослушивал его любимые “музыкальные осколки”.

12

Наступал новый 2002 год, ставший годом его ухода…

Пожиравшая его болезнь прогрессировала. В лекарствах недостатка не было, но они перестали помогать.

Лена и Юрины ученики из США получили возможность снабжать его альтернативными препаратами. Фосфорная радиотерапия, на которую возлагали надежду, резко ухудшила состояние больного. Надо было найти принципиально новый подход к лечению, которого в принципе не существовало.

Тогда лечение отца возглавила его дочь Лена, биолог по образованию. Её усилия были неимоверными. Она пыталась объединить онкологов со специалистами других профилей. Достала в Англии препараты нового поколения.

Когда Юра находился в клиниках, день начинался с врачебных конференций с приглашением специалистов из разных медицинских учреждений. Они не верили, что смогут спасти больного, но послушно выполняли указания дочери.

Не знаю, верила ли умная и способная Лена в чудо, но она поставила перед собой цель облегчить страдания отца. Сила её убежденности зажигала у всех нас искорки надежды.

Пребывание в больницах прерывало нашу переписку, но как только Юра возвращался домой, она возобновлялась.

Приближался Новый год, время добрых пожеланий и надежд.

”Дорогие и такие близкие нам Милочка и Бобочка со всеми ветвями и веточками вашего древа! Мы шлём самые нежные приветы и самые тёплые пожелания. Здоровья, и только его, ну и, конечно, Рима с Флоренцией, Вены и Брюгге! Детям - процветания и доброго немецкого со всеми его очень неправильными глаголами, 24-мя временами и заковыристыми причастиями! Одним из самых острых моих желаний на будущий год, было и остаётся желание вас повидать. Но увы, корни ваши здесь обрублены, и вероятность появления не велика. Дай Бог, чтобы я был не прав!..”

В юные годы мы мечтали, что вместе с Юрой побываем в недоступных нам тогда странах. Теперь с любовью, искренностью, широтой души он оставлял всё нам. Усиливая нашу скорбь и печаль.

”Мой Бобочка, ко дню рождения вчера и сегодня пытался сотворить тебе стихотворный поздравительный мадригал, но муза поэзии, которая и раньше не бросала на меня взоры, теперь, поглядев, с отвращением отвернулась. Поэтому в прозе желаю тебе отменного настроения с чадами и домочадцами, благополучия, интересную жизнь, когда ещё много хочешь (что очень важно) и немало ещё можешь. Мне очень повезло, что ты у меня есть…”

Каждое его новое письмо было всплеском любви и доброжелательности. В нём не было ни капли эгоизма и зависти человека, преждевременно обделённого главным - правом на жизнь. Только глубоко спрятанная боль и печаль, которая эхом отзывалась в нас.

Наступил день, когда пришло письмо, оказавшееся последним.

”Бобочка, анализы очень плохи, несмотря на инъекции сверхнового лекарства. Это объясняет, почему я чувствую себя всё хуже. Похоже, что мои дела вступают в предпоследний период. Не беспокой и не нервируй Лену расспросами - ей и так невесело. Целую. Юра”

Связь между нами прервалась, но я не хотел верить, что это навсегда. Лену беспокоить я не решался, и с тоской думал, как его “достать”? Протянуть напоследок руку. И мне удалось передать ему два последних письма и услышать слова прощания.

Их передала Юре жена моего ученика, работающая в Октябрьской больнице. Он благодарил, и каждый день слал приветы, которые через эфир я получал с помощью той же электронной почты.

Потом Юру перевели в медицинское учреждение, называемое в Киеве “Медиком”, а в Германии “госпис”, чтобы облегчить его последний уход.

Через пару дней я услышал полный слёз Ленин голос: “Дядя Боба, не надо плакать. Он ушёл от нас спокойно, без страданий…”

Он благодарил Судьбу за дарованную ему возможность творчества, за друзей, учеников, за любовь близких. И ему воздалось.

Его светлый ум ни на минуту не угасал. Он уходил из жизни с книгой в руках, а любимая дочь помогала ему перелистывать страницы…