| КОНТЕКСТЫ | Выпуск 22 |
Недавно в печати разгорелся скандал вокруг книги известного театроведа Анатолия Смелянского “Уходящая натура”. В ней автор писал о том, что знаменитый режиссер Олег Ефремов достигал творческих вершин и озарений в своих постановках большей частью после… тяжелых и глубоких запоев. Скандал был оглушительный, оппоненты Смелянского - критики, драматурги и театральная общественность - обвиняли автора книги в том, что он исказил образ замечательного человека и режиссера, что он “вынес сор из избы”, что Ефремов, хотя и пил, но немного (?!), однако он все-таки… и т. д. и т.п. Оставим этот “спор славян между собою”, как сказал Пушкин, и обратимся к области гаданий в стиле Некрасова, автора книги с длинным названием “Саперлипопет или Если бы да кабы, да во рту выросли грибы…”.
Как отнесся бы Некрасов к этому спору и на чьей он был бы стороне - на стороне Смелянского или на стороне его оппонентов? Здесь на самом деле вопроса нет, ответ очевиден. Можно с уверенностью утверждать, почти на сто процентов, что в этом споре Некрасов был бы солидарен со Смелянским. Тем более, что он лично знал героя книги (он упоминал его в “Маленькой печальной повести”, а в “Записках зеваки” писал, что знал многих актеров из театра “Современник”) и почти наверняка выпивал с ним.
Но в какой форме и какими словами Некрасов стал бы “защищать” Ефремова, такого Ефремова, мы, увы, никогда не узнаем и можем только предполагать.
Расскажу о двух удивительных эпизодах, так или иначе подтверждающих мое предположение или моделирующих возможную ситуацию. О первом из них мне рассказывал сам Некрасов.
В 70-х годах в Москве он был в какой-то веселой компании близких ему людей. Вечер шел к концу, и было выпито все, что находилось в этом доме. И, как всегда, возник простой русский вопрос: “Кто пойдет за пивом?” Актер Михаил Козаков, участник этого застолья, неожиданно сказал Некрасову: “Вика, у меня дома есть бутылка, поехали ко мне”. Такое предложение было нормальным (это слово из лексикона В.П.). В этом традиционном и душевном деле вообще трудно поставить точку… Все странным образом повторяло знаменитый портрет А. Н. Толстого работы П. П. Кончаловского - “Миша, пойди за пивом!” (1941).
Некрасова не нужно было долго уговаривать, и он сразу же согласился. Они поехали на Шоссе Энтузиастов, где жил тогда Козаков. Какое говорящее название! В этой ситуации новое название знаменитой бывшей Владимирки неожиданно приобретало другой смысл.
Их встретила полузаспанная и недовольная жена актера. Хозяин и его гость устроились на кухне, вдвоем распили бутылку, но остановиться уже не могли. Два веселых человека поздно ночью выскочили на дорогу, остановили машину и попросили отвезти их в центр, в гостиницу “Москва”, где в любое время можно было купить спиртное. Все было исполнено “как по нотам” - поехали, добыли несколько бутылок и вернулись на машине домой. Выпили на кухне привезенное и… успокоились. На другой день В.П. уехал в Киев.
Прошло две недели. Некрасов снова оказался в Москве и снова вечером был у кого-то в гостях вместе с М. Козаковым. Сидели и тихо, а может быть, не очень “тихо” выпивали и разговаривали, как всегда, обо всем сразу. Когда уже было все выпито, повторилась та же мизансцена с той же репликой. Козаков снова говорит Некрасову: “Вика, у меня в “загашнике” сохранилась бутылка, поехали ко мне”. Они снова отправились на Шоссе Энтузиастов. В дверях их встретила недовольная жена и что-то им выговаривала. Они снова сидели на кухне, разговаривали, все было выпито до дна, а русскому человеку всегда нужно продолжение, ему всегда чего-то “не хватает” до кондиции. Конечно же, они ночью решили поехать в город “за бутылкой”. Выскочили на шоссе и стали искать машину. Остановилась какая-то машина, и они неожиданно услышали слова водителя: “Ребята, что вы делаете, сколько можно, пора уже остановиться”. Их узнал водитель.
Вряд ли Некрасов выдумал этот эпизод. Хотя он, как известно, любил мистификации, и сам неоднократно устраивал разного рода розыгрыши. Но этот случай легко можно было проверить. Недавно на какой-то презентации я встретил М. Козакова и спросил у него, был ли с ним и В.П. такой эпизод. Он, с трудом отрываясь от рюмки и вкусных закусок, что-то неопределенное мне ответил: “Да-да, старик”, - обнял и поцеловал меня. Я так и не понял, был ли на самом деле этот эпизод или не был.
Другой случай - поразительный и, казалось бы, совсем уж нереальный, но он был в действительности и должен был бы понравиться Некрасову. Как-то мне позвонила вдова писателя Ю. О. Домбровского Клара Файзуллаевна (я был составителем двух книг Некрасова, вышедших в 90-х годах и включающих почти все его эмигрантские произведения) и спросила, есть ли у В.П. текст, воспевающий водку и написанный в жанре оды или гимна?
Действительно, в первой книге Некрасова “Записки зеваки” (1976), вышедшей вскоре после его отъезда в эмиграцию, имеется удивительный, но не очень характерный для В.П. фрагмент, написанный, несомненно, под воздействием знаменитой книги Венедикта Ерофеева “Москва - Петушки”. Кроме того, у В.П. есть небольшой очерк “Еще раз о пьянстве”, напечатанный в “Новом русском слове” за два года до смерти. В нем Некрасов рассказывает о том, как Твардовский в разгар борьбы с алкоголизмом заставлял его заменить в повести “В родном городе” все упоминания водки на пиво. Автору повести пришлось уступить, и затем они отмечали эту нелепую цензурную операцию в каком-то уютном подвальчике “у милой Нины”.
В ответ Клара Файзуллаевна рассказала мне “странную” историю, похожую скорее на мистификацию. В кругу своих друзей Домбровский неоднократно читал некий воспевающий водку текст (Ю.О. также был мастером этого “жанра”), который он называл своим и который по понятным причинам он тогда не мог напечатать. После смерти Домбровского К.Ф. обнаружила этот текст о водке, написанный его рукой в какой-то тетради, но так как он не имел никаких помет и на нем не было указано, кто его автор, то она напечатала его как неизвестное произведение своего мужа.
Трудно сейчас сказать, чем был вызван этот поступок Ю.О. - была ли это случайность или это был сознательный розыгрыш, но, несомненно, эта ода пришлась ему по душе. Такое хождение текста Некрасова о водке “в народ”, а потом под чужим именем в печати, могло только обрадовать автора, и он, разумеется, не считал бы это плагиатом.
Тема водки или выпивки (“свои сто грамм”) - одна из вечных тем в произведениях Некрасова, водка - непременный атрибут, даже постоянный “соучастник” каждой, почти каждой встречи его героев, хотя в советское время это была запретная или полузапретная тема. Приведу удивительный документ, который красноречивее всех моих слов говорит об этом.
Речь идет о письме Некрасова к Венедикту Ерофееву, книгу которого “Москва - Петушки” он называл “бессмертной” и о которой писал в книге эссе “Взгляд и нечто” (1976): “И, наконец, рискуя быть проклятым всеми порядочными людьми - не было бы водки, не было бы и Венедикта Ерофеева, с его блистательной, страшной, умной, а где-то веселой, пропитанной насквозь юмором, книгой “Москва - Петушки”, по-французски переведенной (для пущей привлекательности) “Moscou sur Vodka” - “Москва сквозь водку”...
Да, стоит Москва водки - добавлю я, перефразируя веселого французского короля, - и кладу голову на плаху. Тут Ерофеев имеет полное право гневно меня перебить: “Только ничего не понимающий в пьянстве француз может так бездарно озаглавить мою книгу. Ведь в книге-то моей водки как таковой, в общем-то и нет. Господи, как они примитивны!” Согласен, не спорю, перевести надо было бы: “Москва сквозь “слезу комсомолки”…
И в дополнение к этим же словам приведу письмо Некрасова к Венедикту Ерофееву, которое хранится у моего приятеля Анатолия Иванова и которое он любезно предоставил в мое распоряжение. Оно написано В.П. в Париже и датировано 4 сентября 1977 года, т. е. через три года после его отъезда в эмиграцию. Письмо написано на ресторанной салфетке, а его выразительный стиль и употребление ненормативной лексики передает особое состояние автора письма, обстановку и ситуацию, при которых оно сочинялось. Необходимо еще одно разъяснение, почему В.П. называет себя “ренегатом” - после тяжелой операции, проведенной 1 июня 1975 года, врачи запретили ему пить; но стиль письма свидетельствует, что он не всегда следовал этим запретам:
”Любезный Веня!
Тов. Ерофеев!
Я Вас знаю, Вы меня нет.
Тем не менее…
Все-таки не каждый день Вы получаете письма, написанные на такого рода бумаге (постарайтесь догадаться, что это такое! - просто салфетка, какую кладут перед тобой под твой бифштекс…)
Итак, получив такое письмо, Вы слегка оху…те…
Тем не менее…
Разрешите представиться - я Ваш самый большой поклонник. Как писателя и Человека (заметьте, с Большой буквы)… К тому же я быв<ший> алкаш. Сейчас ренегат…
И тем не менее…
Дальше кончаю о себе, начинаю о Вас.
Если к концу сентября Вы не вручите подательнице сего свою фотографию (а мое хобби - дар великих писателей), я из Вас (а у меня есть возможность) сделаю…
Дальше сами догадайтесь, что…
С глубоким и искренним…
В. Некрасов”.
Да, В.П. умел и любил дарить людей друг другу, и это было одним из его замечательных человеческих качеств.
Наконец, привожу оду водке из книги Некрасова “Записки зеваки”.
”О водка! О проклятое зелье!
Не стершееся в памяти воспоминание о тех днях, когда Твардовский боролся с “моей” водкой в книгах и отнюдь не с “нашей” в жизни, возбудило во мне - ренегате и изменнике - желание спеть тебе, проклятое зелье, оду!
Я не могу не спеть ее, т. к. слишком долго и упорно дружил с тобой, повергая в тоску и ужас друзей и знакомых, не могу, т. к. только этим искуплю свою вину перед тобой, если и не забытой, то давно уже отвергнутой. Почему? - другой вопрос. Об изменах трудно писать. Не будем…
С тоской и легким презрением смотрю на людей западной культуры, посасывающих соки, аперитивы и коктейли, пьющих за обедом вино, не знающих счастья “продолжения” (сбегать еще?), муки утреннего похмелья. Они могут часами сидеть за кружкой пива, уткнувшись в газету, или с рюмочкой (фужером?) в руке вести неторопливую беседу. Третьи, считающие себя знатоками “l’ame slave”[1], весело подмигивая после сытного обеда, сыра и фруктов, заявляют вдруг: “А, теперь можно и la vodka!” - и пьют ее крошечными глотками, опять же подмигивая “formidable!”[2]
Нет, не для того, не для таких ты создана! Я пил тебя из всех возможных сосудов - из рюмок, стопок, стаканов (граненых и не граненых), из медных и алюминиевых кружек, бритвенных стаканчиков и завинчивающихся от термоса, из тонких, китайского фарфора чашечек и толстых фаянсовых с крышкой пивных кружек, просто из горлышка (“с горла будешь?”), а однажды просто сосал губку; пил утром, вечером, днем и ночью; дома, в гостях, на званых ужинах и банкетах, на свадьбах и похоронах; тайно, в ванне, вытаскивая трясущимися руками из “загашника” специально недопитую четвертинку; в подъездах, парадных, пустых дворах, озираясь по сторонам и запивая пивом; в поле, в лесу, в горах, у моря (там-то, на пляже, в Ялте, и произведен был эксперимент с губкой); на пароходе, в поезде, автомобиле, самолете; в землянке у раскаленной печурки или прямо на передовой, в окопе, на корточках, чтоб не сшиб снайпер; в шумной веселой компании, впятером, втроем, вдвоем, один…
И со всей ответственностью могу заявить - лучше всего пить вдвоем! В затхлой атмосфере прокуренной холостяцкой комнаты, закусывая колбасой и огурцом, разложенными на газете.
Говорю со всей ответственностью и знанием дела человека, пившего во дворцах и лучших ресторанах из хрустальных бокалов и тыкавшего вилкой в трепетно-розовую осетрину, распластавшуюся на кузнецовском фарфоре или каком-нибудь другом гарднере…
Нет! Дым столбом, вернее, пластами, окурки в блюдечке, колбасу или сыр перочинным ножиком, хлеб отламывается руками и макается в бычки в томате, на дворе ночь, оба сидят в майках и вот тут-то открываются такие глубины и просторы, решаются такой сложности мировые проблемы, распутываются и запутываются такие морские и гордиевы узлы человеческих взаимоотношений, открываются такие чистые, нетронутые уголки и закоулки души, а перспективы так радужны и манящи…
И вот тут-то кончается водка. И нужно - и немедленно - достать, так как самое важное еще не сказано, самое сложное не распутано, самое сокровенное не приоткрыто, самое трогательное не выдавило еще слезу…
День это или ночь, открыты ли магазины или закрыты, есть деньги или нет - значения не имеет. Открывается и находится и то, и другое - вытряхиваются все карманы всех пиджаков, прощупываются все швы и подолы и - о! трешка! - мятая, забытая, спьяну сунутая трешка, а в пальто под подкладкой сладко звенит еще что-то металлическое и, если не магазин, то ресторан, кафе, вокзал, с заднего хода через какую-нибудь Светочку или Жанну, или, на худой конец, полупьяного швейцара (о! это ожидание, пока он куда-то уходит, Бог знает сколько времени пропадает, потом появляется с заветной нашей, завернутой в газету!) - и назад, в дым, в табак, плавающие окурки… Если это вокзал или дальний ресторан, какая-нибудь киевская “Лыбедь” или московская “Советская”, долго еще бредешь по бульварам, шелестя листьями, футболя пустые бутылки и превращая урны в пылающие жертвенники… В этих прогулках своя прелесть, свои откровения.
Да, вдвоем, вдвоем! Третий или засыпает, или изрыгает на пол непереваренные колбасу и бычки и надо за ним убирать, или - самое худшее - вступает в беседу со своими “постойте, постойте, дайте ж и мне сказать… Был у меня однажды такой случай…” Нет! Не надо третьего! Вдвоем!
А утреннее просыпание. Нет, не на третий или пятый день, когда уже все было - и люди, и музыка, и рестораны, и ненужные девицы - а именно после той ночи, вдвоем, после двух поллитровок и пива, когда ничего внутри не трясется, и ты точно знаешь, что Борька или Игорь Александрович вчера получили деньги и что, если к ним придешь… И вот тут-то третий уже не мешает. Он даже нравится тебе. Нравится тем, что неожиданно обрадовался вам, и понимает все, что предшествовало вашему визиту, и действительно, получил вчера деньги и извиняется только, что не успел еще сполоснуть морду, поэтому, ребята, придется вам самим… И мы с радостью и весельем, сжимая в кулаке пятерки, мчимся по лестнице вниз, в “Гастроном”, и все приказчицы нам кажутся милыми и хорошенькими, и мы, разбегаясь по отделам, остря и пролезая вне очереди, наполняем “авоську” бутылками, банками и папиросами… Впереди огни!
А было время, забавное, далекое время, когда водку продавали с семи часов (теперь с одиннадцати, а до одиннадцати только через знакомую продавщицу) и существовало бесчисленное количество вариантов утреннего ее распития. С одним из них в те незабываемые, радужные времена ознакомил меня Александр Трифонович Твардовский, тот самый, что боролся…
”За мной!” - сказал он в одно прекрасное утро, раскрыв свои бело-голубые глаза и сразу же вскочив на ноги. - “За мной!” Проехав пол-Москвы на всех видах транспорта (кроме метро - его он не переносил, боялся, что-то его давило), мы оказались где-то возле Киевского вокзала у магазина, вокруг которого, поглядывая на часы - было без пяти семь - разгуливало десятка полтора таких же, как мы, жаждущих. Ровно в семь магазин открылся. Тихо, с шуточками, не толкаясь, каждый взял свои и - “За мной” - мы оказались в очень симпатичном, поленовском московском дворике за длинными, вкопанными в землю столбами и, точно с неба, с облаков, спустилась к нам симпатичнейшая бабушка и раздала всем по куску хлеба с солью и по помидору. О, милая бабушка, как ласкова и прекрасна ты была, как кстати ты появилась, раздала свой паек и так же быстренько скрылась, собрав все бутылки… И как мило мы все посидели, перекидываясь двумя-тремя словами, а через полчаса явился вежливый участковый, и мы, не вступая ни в какие пререкания (да они и не предвиделись), так же вежливо, как он пришел, ушли… Ну, не сказка ли, не райские ли времена, кисельные берега, молочные реки? Почти коммунизм…
Да, да, все знаем! Губит организм, разрушает психику, разрушает семью и, вообще, страна спилась - все это нам известно, но, как говорится, что поделаешь, так уж на Руси заведено, и так как выхода нет, давайте сойдемся на знаменитом учении Станиславского: “ищи в дурном хорошее, в хорошем дурное” - лучше, применимо к невоздержанию, не скажешь.
Бог его знает, как это получилось, но получилось. Заговорив о Париже, скатился вдруг к водке. “L’ame slave”, другого объяснения нет. Но ничего, настанет время (я еще слишком молодой француз) и я сложу оду лучшему в мире вину. Мадригал стаканчику бургундского завершит где-нибудь мои воспоминания о родном Киеве. Так искуплю я свою вину перед Парижем”.
Здесь, как говорится, комментарии излишни.
P.S.
Сейчас к печати готовится книга воспоминаний о В.П.Некрасове. Мемуаристы нередко рассказывают также и о некомильфотном виде автора “Записок зеваки” (не будем большими моралистами и не будем останавливаться на причинах). Это нисколько не умаляет и не порочит его - он был всякий! И в этом, быть может, было главное его человеческое обаяние. Таким его любили и таким запомнили друзья и близкие, таким, я надеюсь, он будет интересен сегодняшнему читателю.
[1] (Вернуться) Славянская душа (фр.).
[2] (Вернуться) Великолепная (фр.).
|
|
|