Олег ГУБАРЬ

“...из Гипроводхоза, находящийся во второй стадии ежедневной своей эволюции, издевательски щебечет: “Значит, говорите, художничка каждый обидеть норовит... А чего же он меня (НАС - это идиома, НАРОД - это кто, да никто конкретно!) обижает, а? Вот эти ваши хваленные (или халявные?) Х. и К., полные же засранцы. Чего они меня дурят? Наладились печальные глаза тиражировать. Или там радостные. Поймали один стилистический прием. Как рыбо- или птицеторговцы. Вывели породу и пошло-поехало. А то еще примитивнее: сводят породистых псов и помет ихний толкают дорогою ценою на Староконном. Поставленная на поток печаль. Сходящая с конвейера красота-а!” Мудила ты, Серега, я-то тут при... “Молчать!.. Обидчивые... Тоже мне. Говноеды. Ладно, не к тебе приклепано. К оправе твоей, к обрамлению. Вон вчерашние твои подливы?!” Какие? “Две тёлки твои, тут сидели, запамятовал? Одна такая... Поплотнее, как ты любишь, слегка укороченная, крепконогая лошадка. А мозги острые, правда, вразброд скачут и друг дружку топчут. А вторая - ну, никакая. Как там... Теперь зима и холодно, а потом будет лето и жарко. Так та, которая Прогноз Погоды (не путать с одноименным дуэтом), тебе что плела? Тю-тю-тю, вы бы занимались бы, как прежде, академической историей своей замечательной, у вас же так же хорошо же получается, я же, мы же кипяточком писаем, когда вас читаем. И дальше - а вы такую странную прозу, негоже вам, почтенному, да еще столь откровенную...” Ну и что? “А та, которая с умом, но суетливым, нет, скорее суетливым, но умом, другой (никакой) отвечает, что, дескать, Кубарь такая картина, которая из багета вырывается. За рамки, короче, за стандарты, под своим штандартом. Но дальше уже она ни хера не понимает, потолок ее нынешний, а, может, итоговый. Бессознательные ограничения, а выходит, что ограниченность. Понял? Нет? Ну вот нравственность подлинная - это ограничения осознанные, горькие, безнадежные, может. А у нее другая конституция. Или быт задрал. По-женски проницательна, но в эмоциональном только регистре. Чем же она лучше той, которая Прогноз? Обе же, получается в бессознанке”. Так ты же про мозги мне что-то толковал... “Правильно. Потенциал имеется. Теоретически неразведанные запасы. Ты ж геолог. Тебе и карты в руки. Топографические. Или медицинские”. Ну ты и балаболка, Серега. Какая же связь? “Балда. Они, понятно, разных полей ягоды, а приживаются - видишь?! - на одном огороде, культивируются. Одна - Прогноз Погоды, но и другая погоды не делает. Первая ни бельмеса не понимает, зато точно знает: такая-то картина не для ее интерьера. Другая интуитивно соображает: картина совершенно уникальна, но и только. Образный смысл остается для нее тою же загадкой. И соответственно для интерьера опять-таки не годится. Вот и вся разница. Дурная умница. И умная дура... Художника не понимают, плачетесь. А кто вообще кого понимает? Вон твой Коваленко недавно бродил, тебя искал. Говорил с надрывом: кого здесь видишь, кого увидишь, когда себя не видишь...” Ну, наворотил. Сам себя запутал, но к стойке бара отошел в боевой стойке триумфатора”.

“...Батя выделил мне “на экспедицию” пятьдесят рублей (тогда половина инженерской зарплаты!), которые, как принято было острить, хранил за корочкой партбилета. Поднял шлагбаум. И я впервые удалился на осязаемое расстояние. Осязаемое, конечно, теперь, а не тогда. В пригоршне моей лежали те первые “мозаинки”, выклеванные в захолустной балке после почти незрячего июльского дождичка в четверг. Как именно сложились они в куражное мое панно, не сформулировать. Но можно хотя бы спросить. Спрашивай, ёлки зеленые, куда подевалась?.. А я всё буду и буду проговаривать ответ, неуловимый, и хорошо, что неуловимый. И ты будешь слушать меня, Шенгенская (или это снова Теодор?), пока тебе (ему) не надоест. Пока не подсядет ко мне кто-нибудь следующий другой. И станет слушать с любого эпизода мой круговорот воды в природе. Потому что всякий Исаак отрывает засыпанные просыпающимся из часов песком колодези воды живой и нарекает их теми же именами Авраамовыми. ЕСЕК (в Торе - ЭСЕК). СИТНА. РЕХОВОФ (РЕХОВОТ). ШИВА (ШЕВА). Так вот Батя отдал мне весь свой золотой запас. В тот раз это были пятьдесят советских рублей...”

“Как-то сидели с в винарке с политологом Геной Гребенником. Так он и говорит: “Знаешь, ты всё-таки растешь. И в моей градации дорос уже где-то до бытописателя”. Ну, слава Богу. Получил, наконец, карт-бланш комплексовать в истинно классическом стиле: быт или не быт?..”

“...у меня на руках Отцовы пятьдесят, а добраться туда - дело почти что плёвое, копейки. Только по времени неудобства. Катер ночной отправлялся из Николаева. Такой старорежимный. Обшарпанный. Типа парома. Чуть ни коров возили. Что-то такое из довоенных кинофильмов. Колёсный буквально. И опять же оно по кругу, по кругу воду гоняет, “Волга-Волга” - “День первый”, “День второй”... Оно всё в памяти осталось как дромос, как сумеречный переход в другое, как бы потустороннее, царство. “Плещут волны Флегетона...” (Шенгенская: “Десятое королевство”). Ну-ну... Вот я и оклемался на том конце. Как бы сказать, прошел через игольное ушко или медную трубу неизвестного диаметра, в общем перекристаллизовался. Хоть бери себя и ощупывай. Знаю, что другой, и всё тут. Выхожу один я на дорогу - один к одному... С тех пор иду и подбираю всё, что на ней хорошо лежит. То есть хорошо для меня, а для лежащего плохо. И надо помочь - поднять, подобрать и обогреть. Без пафоса и патетики. Камерно. В частном, так сказать, порядке... Ясно тебе?.. Сразу же почувствовал навстречное движение, ту самую “обратную связь”. Примеров достанет на задачник, на книгу предложений без жалоб, или, лучше сказать, жалобных предложений. Без похвальбы не обойтись. Потому что о моей удачливости (а только так это и типизировалось встречными и поперечными) ходили легенды. Я не просто находил редкости. Я находил их по заказу. По срочному (не обязательно кратко-) автопрогнозу. Отыскивал при любой погоде, в любой сезон, при большом и малом стечении народа, в городе и деревне, каковые стирали эксклюзивно для меня сопредельные грани. Это представлялось и выглядело как мистика. (Народ просто ни хера не ведал о Хронике Акаша. Признаться, тогдашний мальчик резвый (не трезвый!), кудрявый, влюбленный, я тогда тоже не знал ни черта такого. А просто черпал наугад копытом из окружающего ушата с корытом). Неверующих тоже хватало. То есть доставало. Меня то и дело пытались уличить в шулерстве, в подлоге, в трюкачестве, в самомифотворчестве. Я гневался, бесился, лез на рожон, демонстрировал свои таланты раз за разом разным заразам. А они только иронически ухмылялись и подмигивали: вот, мол, каков факир. Пенясь, пузырясь и расплескивая яд не напрасный и не случайный, вышел, наконец, на обочину, сделался не расклейщиком афиш и продюсером, но сценаристом, постановщиком, исполнителем и зрителем вместе. Но до той обочины было еще ходу и ходу наобум...”

“Милая, не надо сердиться. Может, между нами еще состоится горячая большая любовь...”

“Капитан НЕМО, я понял, это же зеркальное отражение: ОМЕН!..”

“У этой организации такие раздутые штаты!” - “У какой это?” - “Да у Америки...”

“А он мне: заболевание у вас перспективное...”

“И этот мудак порысачил на панихиду, раскрыл пасть и испортил мне все похороны...”

“Тоже мне... Голубые крови теперь повседневность...”

“Если решил виртуально разъять себя на элементарные частицы, то кому, извините, какое собачье дело...”

“...и учится в консерватории. А я ей сказал, что она понятия не имеет, что такое композиция подлостей!”

“Какое место он занимает в моей жизни, ты спрашиваешь... Как тебе сказать... Да он занимает в моей жизни половину кровати...”

“...Первая же находка (“мозаинки” из Заячьей балки не в счет; я, кстати, тогда же и акротерий подобрал - лист такой гипсовый с древнего надгробья со следами зеленой раскраски) была громкой и несомненной. Однозначной. Тут, как говорится, к гадалке не ходи. Это у меня как репер, как (не пятая) точка отсчета. Были у нас в экспедиции две неразлучные подружки из Питера, Гуня и Лариса. Хорошие девчонки, постарше меня, студентки. В Ольвии работали уже третий или четвертый сезон подряд. Короче, со стажем. Как-то копаем это мы с ними плечом к плечу, а одна другой жалуется. Вот, мол, столько лет роется в здешнем грунте, но ни разу ей не попадались клейма на амфорных горлах - синопские и гераклейские, то есть городов южного Понта, Синопа и Гераклея. Теперь одна только ремарка. Ты представь, Лиза, сколько процентов от всей поверхности амфоры этакое клеймо, меньше спичечного коробка, составляет... И вот буквально через несколько мгновений после той реплики, по-моему, Ларисыной, я вонзаю лопату на полштыка и достаю из слоя сразу ДВА клейма, причем одно СИНОПСКОЕ, а другое ГЕРАКЛЕЙСКОЕ. Такое и подстроить-то было невозможно. Поскольку случилось всё легато, неразрывно, на одном дыхании. Девчонки просто оторопели. Потому что иначе как чудом не назовешь. Но меня тогда другое больше занимало. А именно восхищение взрослых девиц. Хотя природа этого восхищения была вовсе не та, какой жаждало сердце моё. Может, крылья совиные различали у меня за плечами. Потому что и вправду видел поживу под четырехметровым слоем земли. Это было просто какое-то наваждение. Квасить-то я квасил, но дурью не дышал, а все одно прорицал пифией. Копается другая девушка в древней хозяйственной яме на четырехметровой глубине, а я стою наверху и ведра с землей на веревке таскаю. Вдруг, ни с того, ни с сего, говорю ей: “Сейчас монетку найдешь”. Изумленно находит. Дальше пауза. И снова как бы бессознательно проговариваю: “А сейчас две монетки найдешь”. Находит. И этак я ей несколько раз программировал находки. Наверх барышню подняли совершенно обалдевшей или озадаченной на манер Гуни и Ларисы. И глядела, нет, взирала она на меня так же, как они тогда. С полуоткрытым ртом. На кого так реагируют? Не знаю, на воскресшего Пушкина, должно быть...”

“...Люблю променад под колоннадами дорическими. Голову не напекает, не каплет. Полумрак. Бла-ародные не цепляются. Ты их разглядываешь, освещенных, а они тебя не замечают. Да плюс амбрэ-э! Колониальные товары. Гвоздика. Корица. Имбирь. Перец. Бергамот. Одно слово, пряности. Великолепие неназойливых запахов. Из разных нюхательниц. Из бальзамариев... Вина первосортные: малага там, херес амонтильядо... Бальзамы! Москательная торговля и та за ноздри не кусает. Кофей опять же. Ароматное ансельмовское пиво... Раньше таким манером, считай, весь Александровский пройдешь в удовольствие, не заметишь. До Старого базара и Привозной площади. Пропилеи! Ни больше, ни меньше. Александрия Эвксинская! Милет Новороссийский! И народ такой же разномастный. Впору напялить гиматий и направиться на агору, сутяжничать в декастерии... Ха-а... Это, значит, в камеру мирового судьи энного участка... Ну бы их к... Из Круглого выбираешься и раскручиваешься по спирали, обнимая всю орбиту Греческого базара. Спираль - мембрана музыкальной шкатулки. За домом покойного Торичелли - древняя фортепьянная фабрика другого Карла, старика Гааза. Тоже шарманки тачает. Вертишь ручку кофемолки. Ти-у-и-у... Это уже на Дерибасовской. А с синей стороны, за колоннами, у Цикалиоти и Амвросио, как раз москательные лавки: весь Юг завалили красками с маслом. На хлеб с ним самым имеют. Впритык табачные склады, магазины. Дальше бакалея. Оливки с лошадиный глаз. Стекло мальцевское - бирюзовые лебеди-солонки, посуда английская - у Деметрия Велисарио, аркадийские пейзажи, живописные руины на тарелках и соусниках. Веджвуд! Перед колоннами зеленная торговля. Торговки горластые, тертые. У-у-у, заразы! Ляжки - колбаса кровяная не кошерная. Кровь с молоком. Такую бы. Под мокко со сливками... Ножками свиными своими да по гнилым листам капустным - ну и вонь! - выступают... Тюп-тюп... Крупом призывно вращая, оком акульим стращая, юношей честных смущая... Рабле!.. Каштаны на жаровнях парятся... Пацаны, пакостники, кизяком в рундуки швыряют прицельно... Хоть бы не приметили... Было, было... Барахолка славная. Когда не водился ни с корабельными крысами, ни с гражданскими... Сто лет минуло. О!.. Вон Ширяев топает, купчина, со старшим приказчиком плешивым. Тоже ж не посвежели, гляжу, оба с тех самых пор... Всё добро Робинзоново здесь разбазаривалось. Ружья, книги, сундуки, трости, сигары, картины, скрипки, афиши, канделябры, портмоне, птички в клетках... Да хоть бы и черта лысого притащили под уздцы. А навершием грандиозной мусорной кучи - будка булочника, домик на колесиках, с малюсеньким иллюминатором. Когда хлебопек выглядывал, получались часы с кукушкой. Пекли ночью, и сплошь эти фурманы германцы. Так ведь и почивали же когда-нибудь. Тогда чудила из старших лицеистов стучался под утро, чтоб выстучать немца в ночном колпаке с неизменным ВАСИСДАС. “А у вас ситный есть?” - “Есть!” - “А пеклеванный?” - “Я-я, натюрлих!” - “А плюшки?.. А франзоли?.. Тоже есть?! Ну, тогда благодарите Бога! А то многие и куска хлеба насущного не имеют...” И хохочет, заливается... А Грэтхен евойная выглянет в окно, на котором романтические фуксии топорщатся, и подмигнет этак и сонливо и аппетитно до спазмов... Книги... Я и их... До спазмов... Бородатый пройдоха на табурете козлоногом, мошенник! И бородка тряслась по козлиному. Слюной брызгал. Так бы и засунуть в сию харибдскую пасть гниль капустную из под бабьих расшлепанных башмаков... Плутарх там был разрозненный, Секст Эмпирик, Ксенофонт, Саллюстий сильно растрепанный. Мне Флавия, говорю. “Какого”, - плюется. Дурачка нашел... Не Арриана же... Иосифа... Книгопродавец... А в меня же, негодяй, харкает: “Христопродавец, сучонок”. Хрестоматией только и разжился. Зато обменял на пейсачную сорочку Поль-де-Кока и “Ивангое”... Армяк на голое тело... Зато чесаться сподручно... Конторки зеленые под бронзовыми сетками. Там - хоть таньги, хоть гинеи, хоть дирхемы, хоть и лепты последние. Менялы наши. “Наши”... Эти и в храме наторгуют. Этим - лаж вынь да положь. И - хоть трава не расти. “Ассигнации на серебро. За сотню рубль с двумя гривенниками...” Головорезы, да и только... Назад, назад, под колонны, под сень струй, на круги своя, гори они все синим пламенем...” (Грязи недостает.)

“Понимаешь, я тогда гнездился... В общем - под Виноградовским крылом. Такое мое ощущение. Что мог он не хуже моего. Но отчего-то делился. Наделял. Лелеял. Не формовал, нет. Создавал условия. А мотивация... Это всё версии. На этот раз - мои версии Его. Короче говоря, у него такой же примерно дар был. (Пророческий?) И кураж был никак не хуже. Только выглядело немного иначе. Как интуиция. То есть опыта и знаний больше, чем естественного предвидения. Но на ловца и зверь бежит. Одна удача нанизывалась на другую. Получался замечательный шашлык. Или пирамидка. Неясно, почему мы не отталкивались, как бывает с одноименными зарядами. (“Лихачи”, - весомо отметила Шенгенская)... Да уж... Лихачи... Хоть это самое полощи... Юра на голом, говорю тебе, месте уникальную золотую подвеску пятого века до Р. Х. подобрал, отрыл поразительную терракотовую статуэтку возлежащего Геракла, мраморный курос и прочее. Но всегда разделял резонансные находки со мной. Да мы, собственно, часто и работали в одной упряжке, отчего успех приходился на двоих. Виноградов и авторитетом своим и барышнями со мною делился. Хотел, чтобы я прорастал. Вижу теперь, что смирялся перед его старшинством. И огонек “находчивости” как бы мерк, когда мы работали в связке. Я уступал лыжню безотчетно. Но зато когда он развязывал мне руки, побуждая и поощряя к раскованному полету, взлетал головокружительно высоко, демонстрируя фантастические фигуры высшего пилотажа на орнитологическом авиасалоне. Помню, отмывались это мы после работы. На лимане. А затем неторопливо направились назад, вверх по склону, привычной пологой тропкой. Черт меня дернул. Говорю: “Давайте взбежим прямо в гору, наперегонки, силы есть?” И понесся. А народ за мной. Мы задорные были, не перемолотые еще “советской действительностью”. И вот подбираемся к самой кромке берегового обрыва, следуя параллельными курсами. Обрыв тянется на километры даже в пределах древнего городища. Но я выхожу сантиметр в сантиметр. В нужном месте и времени. На самом кончике бровки лежит в нетерпеливом ожидании (меня) абсолютно целый ионийский светильник, из самых ранних, редких и эстетичнейших. В другой раз движемся как раз в обратном направлении, с раскопа на лиман. Сбегаем по склону, и тут замечаю, что в руке у меня остался кухонный нож, каковым только что зачищал римскую вымостку. Подумал, чего бы это мне нож туда-сюда таскать. Взял да и метнул его в землю, чтоб на обратном пути подобрать. И что же? Нож вонзается и тут же отваливается с налипшим куском грунта, а ниже обнажается элегантное донышко. Осторожно касаюсь и поднимаю прямо на протоптанной нами же тропинке опять-таки совершенно целый лепной горшочек. Кайф был, но всё же не самая высокая нота. Чудеса-то зачастили. (Как-то топаем всей толпой по селу в чайную портвейн с водкой кушать, так я на дороге полновесный “борисфен”, монету такую с бородатым иже рогатым речным божеством, у всех на виду подобрал). А даже необъяснимая закономерность чудом не является. Поэтому решил как бы вполне официально проинспектировать, что ли, или проконтролировать этот свой пресловутый дар. И такая возможность представилась. Дело в том, что Виноградов ежегодно устраивал забавный эксперимент, шоу. Приезжавшая после киевлян питерская экспедиция в один из выходных дней отправлялась на киевские отвалы и вторично просматривала изученную соперничающими коллегами керамику. Поскольку у киевлян работало много новичков-студентов, то они нередко пропускали клейменные амфорные обломки и керамиды.

А опытные ленинградцы их выявляли и оформляли как случайные находки, что, в принципе, было вполне корректно. Да, так вот я предложил Виноградову следующую формулу состязания: он с добровольцами сядет на отвалы, а я своим ходом обойду территорию городища в поисках в самом деле случайных находок. При этом меня должны были контролировать сопровождающие. Это была захватывающая проходка. Припоминаю, как на берегу лимана издали приметил неразбитую керамиду и указал на нее контролерам: “Вон, - говорю, - валяется целая керамида, как пить дать, с клеймом!” Они даже ухом не повели. Тогда я подошел к ней и перевернул. Клеймо оказалось на редкость впечатляющим, рельефным. Тут же, на лиманском мелководье, сверкнула мраморовидная ручка амфоры с острова Родос - а на родосских амфорах клейма проставлялись всегда, в обязательном порядке, причем сразу на обеих ручках. И я преспокойно полез в воду. В тот день мой триумф носил затяжной характер. Нашел, например, редкое клеймо с острова Фасос, а оные клейма составляли тогда одно из любимых научных занятий Виноградова. Короче говоря, подобрал что-то около десятка превосходных древних штампов, причем из разных античных центров. А вся многочисленная компания - примерно дюжину. То есть я проиграл всего лишь две-три единицы, а получилось, что одержал поистине блестящую викторию...”

“За удовольствия надо платить. Но не расплачиваться...”

“Люди! Будьте требовательны!.. Требуйте долива после отстоя...”

“Толпа - тоже коктейль, но - расфуфыренных людей...”

“Девушка, милая, у вас же такие замечательные ножки! А вы ими ходите...”

“Как это... ничего? Да я посвятил ей свою инвалидность!..”

“Вообрази, в Николаеве есть университет имени Петра Могилы!” - “Ну и что? Видно, мода такая. Возьми ту же Киево-Могилянскую академию...”

“Пять пальцев - это пять частей света”. - “А Антарктида?” - “Это та дуля, которая из них получается”.

“Риторический вопрос? Отвечает ум пытливый: пьянству нет альтернативы!”

“У вас вилки есть?.. А, ну тогда дайте мне. Одну”.

“Закодировался Вова. Только код забыл...” - “Хреново!”

“С тех пор, как Ленин жил в Разливе, стояла Лена на разливе. А был когда расстрел на Лене, я гладил Ленины колени...”

“Причем здесь красота?.. Барышни подразделяются на тех, кого хочется трахнуть и тех, кого не хочется... Как говорится, перцу не прикажешь... Вот и вся наука... Которая умеет много гитик...”

“Наконец-то... Свершилось! Эдипов сознался, что недолюбливает меня. “Подраться нам, что ли”, - говорит. Но как-то без особого энтузиазма. Вижу, лень ему. Ну, может, когда-нибудь, в хорошем настроении, он и сподобится. Хотя вряд ли. Мы уже с базара идем, под горку скатываемся. С каждым днем всё безотрадней жить, как поется в той оптимистической трагедии. А что, собственно, тебя раздражает, допытываюсь. Не может сформулировать. Во всяком случае, внятно. Хотя великий же формулировщик, каких свет не видывал. Слышишь, Лизка? Ты, небось, тоже меня со свету сжить хочешь, а? Ладно, ладно. Шучу. Причем глупо. Как же мне без тебя? Ты же моё всё... Да, так он мне что-то такое расплывчатое. Типа: вот, мол, “ты заматеришься в приличном обществе, где у меня, скажем, язык не повернется. А тебя даже рафинированные адекватно воспринимают, чуть ни поощрительно, догоняешь?” Чего ж тут, говорю, догонять. Это просто называется выражаться искренне и вместе профессионально, когда оно фигура речи, а не гениталии какие-нибудь конкретные или интимные действия оскорбительные. Но тут-то до меня и стало доходить, о чем это он поёт. О том, что мне можно, а ему нет. То есть не то чтобы даже нельзя, а он сам себе позволить не в силах. Мудак, короче, кто ж в том повинен. Родители, может... Ну я ему про Быка с Юпитером напомнил. Ты же, говорю, лучше меня знаешь. А он, вроде как, не слышит. А может, это и не Эдипов вовсе был? Хотя их-то, Эдиповых, аки собак нерезаных. Но у нас же с тобой, Шенгенская, свой имеется, избранный, оглашенный... А этот мне: “Я тоже в ту контору захаживал, где кодла твоих подружек. Людка твоя Поджелудянская и прочие...” Ну... “Вот тебе и ну. Гну”. (Антилопа, что ли?) “Глаза там на тебя направлены одни, а на меня другие. А бабы-то одни и те же, сечешь...” Те же яйца у него получились, только вид сбоку. Короче, не Фаберже... Чистый Фарлаф: “Людмила, напрасно ты плачешь и стонешь и милого сердцу напрасно ты ждешь... Ненавистный соперник уйдет далеко от нас...” Это ж полное ПАСКУДОУМИЕ!.. Как с таким Полифемом полемизировать? Взял и шлангом прикинулся, не понимаю, мол, о чем ты. А надо было ему тотчас же выписать направление не на рентген, а на хуй. Так я, ты понимаешь, думал, что это наш человек. А он, оказывается, растиражированный поц, стереотипный... “Мистер Стич”, - восклицает моя разумница за скобками. И то верно. Стича этого кинематографического, в стиле “фэнтэзи”, тоже скроили и сшили из разнородного платоновского (не Платон, а Платонов!) “человеческого материала”, из донорских запчастей. У одного уши отчекрыжили, у другого жопу. Пришили к жопе уши, но сова ушастая как раз и получилась. Не нашему циклопу чета, не права ты, Лизка. А этот - точно головоногое. И катится себе по жизнекругу. Мимо острова Буяна, бабушки с дедушкой и разных зверушек, вопреки своему гастрономическому назначению. Черствеет, плесневеет, пачкается. Все сроки годности миновали. Вот ОНО прикатилось на мою голову...”

“...Хорошо, говорю я, великолепно в сыроватой тени. Неопрятность примерная. Или беспримерная? Штукатурка в подтеках. Мочатся, канальи. А куда подашься? Дворники свирепствуют. Отхожие места под надзором: ассенизационному обозу плата нешуточная. А они, холеры, чуток отъедут и тайком на мостовую мерзость нашу сливают повсеместно... У барабана колонны псина дохлая, языкатая, вроде зеленных торговок. Да те не издохли, сучки. Течка у них. Пожизненная. Из шнобеля. Красного такого, стручкового. Укусить подмывает. Неподмытых?.. Пиво кислое, мочевидное... Или зайти... Куда? К немцу? (У него “чистая публика”, ну бы её). Или к себе, в “Гамбринус”, запросто... Нет вопросов... Помаленьку, по краешку, мимо куриных балаганов... Шлёп-шлёп... Сам не бодайся!.. От жида слышу!.. Вот же иолд... Да пусти ты-ы!.. П-п... За что, ба-а-а... П-ф-х... Чего-о-о?!. Мы-ым-м-м... Ой, момэ, не починишь, рукав оторва-ал... Ха-рр-а-шшо-о... Бож-ж-жесть-венн-но... Сглазил, дурак... Слава Бо-о-о... Вон она, черная дыра. Проём. Соскользнуть по ступенькам в пивную. Ш-ш-урх... “А-а-а! А-а-арон!..” Опять ты?!. Скройся с глаз моих! По хорошему!.. Ты вообще наружу выходишь?.. Еманои-ил!.. Еманоил Харлампиевич!.. “ЧИВО НАДА?” Этот бражник у вас проживает? “Х-ы-ы?” Фу-у... С кем разговаривать... Пива подайте. “Ансельмского?” Нет уж. Извольте от Савицкого. Темное есть? “Стакан? Кружку?” На пробу: стакан. “ЧИВО ПРОБЫВАТЬ, БИРИ КРУШКУ”. Свежее?.. Давай... “Ароша-а!..” Ой! Отвяжись! Еманоил, стопку - сей непотребной личности... “Мь-сь-фь...” Уйди, слюнявый, сгинь!.. “Сгинул, Ароша, сгинул”. Хо-о-о... Тянет грек волынку, наливает. Пена на вечные времена. Сейчас, пожалуй, пенорожденная объявится собственной персоной...

“Каплет пена соленого моря с волос Афродиты;
Пурпур покинувши вод, вдруг появилась она
В блеске своей наготы; с ланит кудри свои убрала,
Выжать желая рукою влагу Эвксинской волны...”

...Кружка ребристая. Дышит. В ладонях шевелится. Словно бы устраивается, как ей удобнее. (А мне - сподручнее?) Взаимность, что ли... Лапать ее не постыдно?.. У пива Савицкого пена грош турецкий выдерживает - не тонет грош. Легкий он. Серебро скверное, тусклое, медь на потертостях просвечивает. Так в ансельмовском пока и грош захлебнется... А это пенное, цвета доброго кваса, что у мещанки с Александровского... М-м-м, вломились, вороньё... “А-а-а, старобазарцы!..” - “Шпаки!” - “Серки!” - “Соус!” Опять нетверёзые молодчики завели свою шарманку, геенна бы на них огнедышащая... Сцепятся по пьяному делу, водой не разольешь... В уголок, в уголок... И ша... “Старевещники!” - “Павлины недорезанные!” - “Рваньё!” - “Жеребчики мышиные!” Мышиные, говоришь... Потравить бы. Тех и этих. Одни - из грязи в князи - только что перебрались с какого-нибудь занюханного Щепного ряда на Ришельевскую и надувают щеки, бахвалятся. Другие - со старого насеста раскудахтались. Серки - это серые подпоясанные армяки предместий. Шпаки - вороны - фраки - соус и прочие приправы свежеприготовленного подванивающего “аристократа”... Однако ж, те и эти приперлись к Долопчи и Максу Бендеру. В забегаловку. Ху-у... Вроде, не глядят сюда... А приспичит? Ретирада-то во дворе!.. Эдипов спит, что ли...

“...А я говорю, поднять пошлину! Как вам нравятся эти шустрые фритредеры?! Старобазарцы чертовы... Мануил, этим больше не наливай, паразитам!.. Нет, да сроду ж такого не бывало, чтоб караимы с иудеями снюхались. А?! И нашли же общий язык, закрыли глаза на спорный талмуд. Гольденберг, рвань голоштанная, на посылках бегал у Эгиза с Мангуби, а ныне биржевик из первых!.. А тот, еще один стрекулист, по башке бы ему кочережкой, из столичных уже штучек: понизьте, говорит, таможенный тариф на кофе, ибо кофе, дескать, развивает умственные способности народа, га-га... А наш земеля ловко отрезал в комитете промышленности и мануфактур: пошлину из-за вас понизили вдвое, а крепкий русский ум так и остался задним... Да погоди ты, протекционисты... Да я тебя за такие слова... По-твоему, надо и чай кантонский через Кяхту гонять, чтоб тамошний магистрат - сплошь чаеторговцы! - мошну набивал, а наш флот на прикол поставить?..”

“...Надо как-то убираться восвояси. Пока цел. Сейчас начнут бить посуду и морды. Какие у кого найдут... Патриоты... О!.. Пошел парашный обоз... Тра-ах-ба-ба-ба-ах... С-кляк-с... “А-а-а, христопродавец, душа из тебя вон... Промеж рогами...” Буц-ц... Полетели шары бильярдные ядрами, ядри твою... А я - так промеж бочками... Ш-ша-а-асть... Еще чуток... О-па... Хорошо... Пересидим... (“...собранных вместе всех женихов, многобуйных мужей, там богиня узрела; в кости играя, сидели они перед входом на кожах ими убитых быков...”). “ЧИВО РАСПААСАЛИСА?? КА-АРНЕЙ! ЗАВИ БУДАЧЬНИКА!!” “Я те позову-у..” Бум-ба-ри-ха-а... “Убег, паскуда... Братиа!! Гоним отседава!!.” Бум-бум-шлё-о-оп, “Дура-а!..” Шу-урх... “А-аро-он!” Ну вот. Сейчас, протиснемся. Ну и погром... “Ароша, дружочек...” Эй, поднимайся. Обопрись. Та-ак. Сюда присаживайся... Да ты проспал всё представление, а? “Чего это? Ничего не проспал, устав таможенный обсуждался. С пристрастием”. Не пострадал? “Не-а... Наступили, правда, пару раз...” Ну, ну... А то я так расстроился, прям как пианино... Возьму тебе стопарик, паря, живи, мой милый, чтоб ты сдох...”

“...О чём бишь мой рассказ бессвязный?.. Передозировка воспоминаний... А-а... Я пил тогда в Одессе пыльной... Так вот Батя и говорит: пусть идет, куда хочет. То есть учиться. Молодец. Тогда ведь как было. Пихали, куда запихнется. То есть полная как бы безынициативность запихиваемого. Политех там, Водный или Техноложка... Только у Бати практика другая была. Ему Дед с Бабкой свободу давали. Хотя какая бы тогда другая свобода. Но вот же сам выбрал военное училище в 1939-м. Сам пошел в нужную сторону. Они и ответственность с себя снять могли. И всё честно. Один на один. С чем? С кем? С кем-то и чем-то. И вот вам результат - десять поросят. Или девять. Или - сколько их там осталось в считалочке. Так Природа захотела. Почему? Не наше дело. Для чего? Далее по тексту. Ну и вот, “куда хочет”. Я и пошел туда, пошел сюда. В армию захотел, в советскую, - и туда запустили. Он только шлагбаумы поднимал и работал начальником отдела снабжения или там техотдела. Но ответственных решений не принимал. Это уже моё было дело... Погоди, я возьму еще сотку... Гала-а! Налей чистенькой... Да, можно из ёмкости овальной... Дом, кстати, тоже не круглый, это в просторечии, а на самом деле овальный... Просто мы на вертолетах не кружим... Мелкие детали так задекорируют, что общего плана не различить... Вот взлечу Ушастой - махну серебряным тебе крылом, домина, не спрячешься... Кто за мной стоит, тот в огне горит... Кто не спрятался, я не виноват... Иду искать... На свою голову... Спасибо, рибуля, я это навсегда запомню... Элиза!.. Опять спряталась. Жмурки твои... Или жмурики... А ты чего здесь делаешь, Теодор? Снова с гнусностями приставать начнешь?.. “Ты чего, Кубарёк...” А, это другой ты... Как у нашей у Настасьи три-четыре ипостаси... И любая ипостась - Леди Макбетова стать... Черт с тобой, слушай ты, мне пофиг, кто... Фима, привет!.. Нет, я после позапозапозавчерашнего сегодняшнего, усёк?.. Ха-а... Да, так вот Батя... А ответственность, хоть ты как ни сторонись, на тебе остается. Отцы и дети за всё в ответе. Хоть слева направо, хоть справа налево читай. И вот я ему же и достался увечный. За что боролись, на то и, как водится, напоролись. Лежал парализованный на сработанном Отцовыми руками топчане в комплекте с просторными книжными стеллажами. Гарнитур доставлял мне много радостных удобств. Когда, не слишком напрягаясь, прихватывал с окрестных полок какого-нибудь симпатичного Ду Фу или Алоизиуса Бертрана. Но изба-читальня открылась попозже. А сначала были больницы для бедных... Ковть... Были они в несметном количестве и впоследствии. Анализы хорошие, но положение безнадежное... В вылинявших байковых халатах и шароварах с пузырчатыми коленками... Или коленцами... Сумеречные коридоры типа Дромос Ахиллеос и такие же столовые, куда все голодно поспешали, шаркая и шамкая. С эксклюзивно лоснящимися вилками-ложками-кружками и засаленными свертками. И всенепременно находилась какая-нибудь небритая бесхозная бабушка (почему-то не дедушка), каковая тырила из коммунального холодильника чужую снедь с хавкой и беззубо чавкала ночами в тамбуре туалета, взгромоздившись на пенал или сундук, напоминающий саркофаг, предназначенный для складирования баночек с аналитическими экскрементами. Того же пошиба товарки клеймили и замахивались, а вороватая бабка сворачивалась в клубок, шипя и повизгивая трусливо и жалобно... Беда... Находились умельцы народные и инородные: от тоски и до доски аппликации очень клёвые сплетали синтетическими трубопроводами из-под капельниц. Рыбок всяких глазастых-головастых и прочую закуску; зеленкой, марганцовкой и йодом окрашивали. Аппетитно получалось... Не поверишь, бестия, но это были всё те же рюмочные, закусочные, вечнозеленые “Картопляныки”, “Капуснякы”, “Вертуты”, “Пирожковые” и “Блинные”, разве что закрытого типа. И там тоже был свой режим работы, от сих до сих. Не от забора до обеда, а, допустим, от утреннего обхода и процедур до ужина - лечебное учреждение ниже средней паршивости, а от ужина до упора - кабак с бардаком соответствующего пошиба, средней ноги - не руки же. Что тебе сказать, на черную лестницу матрасы выносили, и там сходились на правое дело насельники разнополых палат грановитых. Всюду жизнь, говорит она... Ковть... “Кто она?” Жизнь, кто ж еще...”

“В однообразии безбрежном по жизни буднично гребя, я с осторожною надеждой сегодня заглянул в себя...”

“И я иду на поводу... отороченной совестью души...”

“...а Моряк, так тот своё гнёт: “Дежурный листик пятипалый иль блики в луже, например... Это каждый, блин, может. Чистая технология. Хорошая фототехника. Прицелился и стреляй очередями. А ты из жизни кусок вырви. С мясом. С живою кровью. Так, чтоб вся она в этом куске помещалась и все своим ароматы разом источала. Понял? А ты говоришь, фотохудожник... Какая разница, фото, кино, как там в детском стишке?.. Авто, мото, вело, фото, кино, радио монтёр... Просто художник. Или не художник. А так, шулер. Может, иллюзионист. Я и говорю, блик, а не бздик. Десять бликов о главном. Пятьдесят. Сто бликов о нём же... Вместо одного-единственного бздика...” Чего ты прицепился... Блик... Листик... А травинка? А ракушка? А облако, черт возьми?.. Вон тот кадр лет сорок подряд букеты малюет. Цветы нашей родины. Или там отчизны. Пионы нашего отечества. Как там у него, увидеть мир в одной песчинке или тычинке, перчинке и горчинке... Что ты имеешь против? “Нет, он, конечно, имеет право... Но это же всё самоповторы. Алхимия. Бэ у. Смешиваешь одни и те же компоненты. Только в разных пропорциях. А философского булыжника нет как нет. А есть оружие пролетариата. За пазухой...” Это как раз у тебя... А философия тут простая. Другого выхода нету. Надо пользоваться подручными средствами из таблицы Менделеева. С надеждой юношеской питаться. “Надежда юношей питалась?” Да пошёл ты... Коктейлями. Калькулировать. Перемешивать. Раскручивать ложечкой в чае. Авось, чего-нибудь и сварганится. Пони бегают по кругу, но что-то же из этого выходит... Позитивная энергия детства... Долгосрочная подзарядка... Ну, я не знаю... Получается же какое-то ДАЛЬШЕ...”

“...В нашей спецшколе детей готовят к контрольным. Выстрелам. Ну вот. А я к тому, что других прилично выживших не знаю. Кроме себя. На роду было написано. Нам полного набора прививок не делали. Вакцина дорогая. Полегло народу. Клещевой энцефалит, подруга моя, это тебе не хрен собачий. А собачачий. Короче, я в глаза заглядывать стеснялся. Потому что видел там одну безнадегу, припорошенную фальшивым оптимизмом. Так не ставить же хороших людей в неловкое положение. Они мне улыбаются, а я улыбаюсь ответно. Цирк. Клоунада. Только Батя отнесся по-деловому. Так бы я определил. Массаж - это он умел с давних пор, когда работал в том же церебральном санатории в Холодной балке. А я ведь там деткам обезноженным завидовал. Они в колясках, на костылях, внимание им. Ну, значит, мне и привалило такое же счастье в рассрочку, счастливчику... Погоди, там Саша Бармен заявился... Здоров, Саша! Моряка не видал? Мы с ним вчера интересно не договорили... Ну да, ну да... Ладно... Еще побуду, куда ж я денусь с нашей подлодки... Да, так вот Батя. А еще он лайбу принес и поставил на козлы, чтоб я педали крутил. Тренажеров тогда и не было. А какие были, так дорогие и говённые. И вот это я лежу в комнатке Бабушкиной. А факт тот, что она до меня десять лет в параличе отлежала, а Батя за ней присматривал и на руках купать носил. В качестве компенсации за все исхоженные по минным полям стежки-дорожки, не иначе. Как думаешь, Лизетта? (“Игра на выживание”!) Вот и я так думаю. Только не мог, говорю я, повториться один сюжет дважды под копирку. Ну раз его тюкнуло, ну два... Явно же антракт намечается. Или, скажем, комедийный фрагмент дивертисмента. Вот и произошел прорыв, типа Курской дуги. Где Батя тоже был. Как раз возле Котельниково, где танковая сшибка случилась. Короче, я как-то вдруг начал ходить. Как у детей бывает. Раз - и пошел. Все охают да ахают. Вот она, слава! Однажды только и поимел ее по-настоящему. И золотой запас мой, дар напрасный (он же - случайный), не вышел единым духом. Оставалось еще порядочно. Дай Бог каждому. И так пошел, что напролом. Всё было нипочем. Лечащую свою врачиху санаторскую, не поверишь, завалил прямо на топчане, в кабинете. Она молодая была, лет тридцати пяти, блондинка, пышечка бедовая, восхищенно похохатывала: “Ну ты и дурачок! Ну дурачок!..” Когда ночью дежурила - одноместный занимала двумя этажами выше, - так я ее навещал. В реабилитационных, так сказать, целях...”

“...Куда бы он оттуда пошел, из Круглого (Овального) Маюровского дома? Куда, как думаешь, а, Шенгенская?.. Муза, скажи мне о том многоопытном муже, который, странствуя долго... Ежели настроение хорошее и погода, то явно в сторону Старого базара. Мимо дома Ансельма, пересекая Полицейскую. Тут сразу угловой дом Бернштейна, доходный. Не шибко приметный. Разве что - исподнее на балконах сушится, а не на чердаке, как положено. (Как, впрочем, и ныне. Не отличишь). Тоже штрафанут. (Неодобрительно покачает головой и всплеснет руками: “Олухи”). Дальше Почтовая. Слева торговля Порфирия Теребенникова и Покровская церковь. Старенькая, стиснутая оградой и одноименным переулком. (Обойдет по противоположной стороне, сделав немалый крюк). А вон и юдоль почтенных квасниц. Подвальчики опрятные. Кружечки жестяные. Наливают без обману. (Скорее всего, зайдет, сглотнет, затылок почешет, призадумается ни о чем). Подалее Авчинниковские ряды: когорта магазинов всякого толка плюс женская гимназия Гауэншильд. (Здесь начнет втихаря плеваться и ногами топать: это же братья Авчинниковы первыми заложили колоннады по фасаду, испортили всю “агору”, а их авторитетному примеру и другие последовали). Поначалу - суконные и одеяльные. За ними - табачное королевство Крионы Папы Никола. Обрывки бандеролей цвета королевского же чая лянсин, снуют галантные офени. Пацаны навязывают прохожим спички, иголки и карандаши. (Брезгливо отмахнется, а они его станут дразнить и задирать). Какой-то валах в смушковой шапке и длиннющем армяке тащит плетеный цилиндр с айвой (Узнает, почем)... За курительными приборами - роскошный магазин Густава Цорна. Лампы, ламповое стекло, кофры, игрушки, живопись, фоторепродукции с полотен Рубенса, Доу, Альтмана, Газенклевера, фарфор, самошвейки, даже новомодные самокаты, или veloсipedes... (Непременно станет разглядывать колесное чудо и хлопать себя по бокам). Салон Ичаджика и Бродского: “Кто из наших дам, молодых и старых, хорошеньких и нехорошеньких, не знает и не уважает этот магазин и все находящиеся там шелковые платья, бархатные мантильи, кружева, ленты и сто тысяч других столь необходимых для туалета вещиц? Всё там - по последней моде и хорошего вкуса...” (Осклабится и облизнется). В Еврейских рядах - торговля солидных фирм Гальперина и Балтера, Каца и Станкова. (Здесь остановится почесать языки с приказчиком Каца). На другой стороне Еврейской улицы снова одеяльные, полотняные плюс кожевенные магазины, склад известного салона военно-офицерских и церковных принадлежностей Токарева. (Пройдет в темпе танца галоп). Начинается ряд Немецкий (Красный, он же Караимский). Только что склоняемые и спрягаемые Мангуби, Бармас, Эгиз, а также Бродский и компания. (Скорбно головой качнет). Вскоре дорогу молодца загородит баррикада бочонков и ящиков против следующих посудных и стекольных лавок. (Оступится и чертыхнется). На углу Троицкой - заветное “Распивочно и на вынос”. Заглянет? Нет?.. Надо решать, подруга. Подойти туда - пятнадцать минут скорым ходом. Ввалиться, похлопать по плечу: “Аарон, я тебя вычислил...” Или сюда повернет? “Сюдой” ближе. От Круглого (Овального). Мимо домов Торичелли и Микулича, квартал по Гаванной до особняка Грохольского (Абамелика), соблазнов мало - разве что, в витрине фотоателье Феодоровца “десять дорогих гримас” опозоренной барыньки (разглядит пристально, ну и что - пара лишних минут!), не выкупившей собственные снимки. И неполный квартал налево... Гиперлокализация!.. Подождем, ей Богу. Сейчас он сам сюда пожалует... Тогда милости попросим, привет, мол, Аароша! С прибытием на Остров!.. Се другой жених грядет в нощи... Какие двадцать лет?! Всего-то? Реникса!.. А на поверку-то - все сто двадцать!.. Остров - это маразм. Остров Маразм... Архипелаг, по-японски - как-нибудь Акати... Теодор, жди!.. Ковть... Сколько я объездил разного... Почитай, половину СССР ибн СНГ... Ковть... А помню только Кондуит, Швамбранию, Плутонию и Землю Санникова...”

“...А вот этого, сладкая моя, никогда не касался руками нечистыми. Деликатное тут, барышня, дело, тонкое, как кисея. А где тонко, там и рвется. Надрывается. Сердце, которому служишь. (Снова “Женщина между Собакой и Волком”?) Почти попала. Но скорее - просто “Мистерия”. Как бы это всё адекватно воспроизвести... Ладно, оставим замысловатые метафоры. Как было. А было так, что на второстепенном, прямо скажем, курортике собралась группа “Бом-бом”, три прихлопа - два притопа. Одна фигура другой колоритней. Не понос, так золотуха. То рубаха длинная, то хрен короткий. Компания таких крутых инвалидов. И что интересно, молодых. Красивых, кстати. Тамарка, возьми, Тома, из-под Владимира откуда-то, а, поди ж ты, креолка там затесалась или гишпанец какой... Смуглая брюнетка с невиданно иже неслыханно голубыми глазами. Ошалеешь. Так вот она была классическим церебралом. Всё так, а ноги, видно, не из того места выросли. Как тебе объяснить... У нее на ладонях такие корки, костылями отшлифованные, были, как у других на пятке. Представляешь? А так - ладная не то слово. Нимфа. Красотка кинематографическая. Я на нее сразу глаз положил. Но и надежду тоже. И другая была, как звать не помню, но собой хороша и бойкая. Это пока не улыбнется. А улыбнется, так настоящая катастрофа. Потому что у нее был паралич лицевого нерва или что-то в этом духе. А третья сестра - Зинка, тоже откуда-то из российской глубинки. Эта и вовсе была отрада, в терему высоком живущая. Ну просто прелесть. Не так, чтобы красавица, но круглолицая, статная, а заводная - никаких сил на нее не хватало. И как сказанет - припечатает, но этак необидно, задорно, ласково даже. А у нее тяжкий полиартрит был при себе неразменный. Она по ночам, бывало, локти себе от боли кусала. Отирался вокруг нее один шахтер из Донбасса (тоже по профсоюзной путевке и при бабках), так он об этом обо всем и не подозревал, а мы помалкивали. У нас круговая порука была. Не секта увечных, нет. А братство такое. Мы ведь ни о чем таком не договаривались. Оно всё само собой получалось. На полутонах. А с мужской стороны был еще татарин интеллигентный, бывший крымский, но тогда сибирский. Этот с виду вообще нормальный, целенький. Молчаливый такой, застенчивый даже... Сейчас, сейчас... Не переживай... Не забуду... Накачу сотку и доскажу... Так вот татарин... Ковть... Этот на самосвале перевернулся. На прииске каком-то, что ли. В котлован. Короче, ему череп из обломков склеивали, как амфору. Нет, амфора что, пустяки. Как килик там, или канфар чернофигурный, подписной... Вот ты и прикинь, какая там у нас компашка подобралась... А жить охота-а-а!! И мы устроились, не боись. Полу

Телемак