ПОХОРОНЫ ДВОРНИКА

Пройдет немало времени, пока болезни отступят, облако в парадной - исчезнет, и я увижу новый памятник Петру воочию. Петропавловский шпиль был виден из окна (в полдень оно вздрагивало от выстрела), однако близкое нередко делается далеким; а еще зима, которая свистела сквозняками, принося простуды и отодвигая установленный Шемякиным монумент куда-то на Луну.

Знакомство с новым Петром началось с журнала, где читателям предлагали угадать: памятник какому политику сфотографирован с затылка? Затылок был мясистый, макушка - гладкой, как бильярдный шар, и я подумал: Хрущев. Оказалось - Петр в исполнении современного скульптора. Анфас этого антипода величавого Медного Всадника тоже был карикатурен, разве что посмертная маска работы Растрелли придавала серьезность голенастому, как цапля, монарху.

Впрочем, это были чужие впечатления: я не добрался до крепости ни летом, ни осенью, зимой же свалился в болезни. По утрам дворник долбил лед, что для воспаленного мозга было пыткой: лежа в полудреме, я старался расслышать пушку, но ее глушили резкие, как выстрел, удары лома. Казалось: крепость молчала, покорившись новому начальнику, который сел напротив собора в царское кресло и сразу подчинил пространство. "Нихт шиссен!" - сказал царь, и обслуживающие пушку солдатики взяли под козырек: "Есть нихт шиссен, ваше императорское величество!" Однако дворнику царь приказать не мог; да и на дырявые трубопроводы его власть, увы, не распространялась. "Может, в крепости ты и начальник, - думал я вяло, - но остановить пар из трубы - не можешь!"

Пар захватывал парадную коварно, вытекая из подвальной дыры безобидной тоненькой струйкой, чтобы затем смешаться с холодным воздухом из двери, загустеть и наглым образом превратиться в облако. Задержав дыхание, жильцы ныряли в него, как самолеты на взлете-посадке; когда же выныривали, отряхивали с одежды капли конденсата. По стенам струилась вода, проводка искрила, а жильцы разделились на два лагеря: живущих в "парилке" и выше нее.

Первые осаждали жилконтору, призывали подписать письмо в мэрию, однако выше критической черты на призывы реагировали вяло. Энергично отреагировал только отставник Красин с четвертого этажа, заявив живущему на первом - доценту Бутырскому: в этом, мол, проявляется историческая диалектика! Кто начинал перемены в стране и в нашей колыбели революции? Интеллигенция; а тогда - жуйте плоды ваших трудов! Отловив меня вечером на границе двух стихий, Бутырский горячо задышал в ухо:

- Здесь ничего нельзя сделать! Социальная нетерпимость плюс люмпенизация населения ставят палки в колеса переменам! На третьем этаже свили гнездо наркоманы, на пятом - умирает в муках заслуженная работница фабрики "Большевичка"! А господин, точнее - товарищ Красин нагнетает ситуацию! Может, классик был прав? Этот туман, то есть - пар поглотит наш проклятый город, а когда рассеется, среди болота останется, так сказать, для красы - бронзовый всадник?

Я сморкался, мыча, мол, останется еще один - который в Петропавловке.

- О, да! Этот шемякинский Голем тоже останется! И они будут на пару гулять по финскому болоту, как известные персонажи из сказки про Нильса! Знаете, кстати, что наш дворник умер?

- Умер?! - я перестал сморкаться. - Нет, не знаю…

- Единственный, кто здесь что-то делал - умер! Маразм, одним словом, крепчает. Коммунальное хозяйство в развале, а они памятники, понимаете ли, ставят!

И верно: уже второй день я не слышал яростных ударов лома, из-за чего ледяной панцирь во дворе явно прибавил в толщине. Наш дворник боролся со льдом исступленно, уничтожая его, как Георгий-Победоносец - змея; и с палой листвой он боролся так же, и с мусором. Если переполненные контейнеры не вывозились, жильцы вываливали ведра рядом, дворник же аккуратно сгребал кучки и утрамбовывал в ящик. А когда на помойку выносили строительные отходы, во дворе стоял треск: стропила, наличники, даже двери руками ломались на части, чтобы также исчезнуть в контейнере. "Лежит! - отмечал я теперь горы мусора. - И лед намерзает, потому что у нас все держится на одном человеке! От силы - на десяти, как в Новом Эрмитаже, поэтому на каждом перекрестке нужно устанавливать памятники атлантам, а не царям!"

Огромный, на голову выше меня, наш "атлант" в два счета мог внушить уважение к санитарным нормам, но он лишь мрачно усмехался, глядя на творящийся бардак, и с угрюмой энергией спасал двор от запустения. Откуда он взялся - никто не знал, просто в один из вечеров в окнах подвальной жилконторской квартирки зажегся свет, а в шесть утра жильцы услышали шарканье метлы под окнами. Работал он один, напивался - тоже в одиночку, после чего в квартирке что-то гремело, и дворничиха убегала ночевать к работнице "Большевички". Лишь раз я увидел на мрачной физиономии растерянность, причем связано это было со злополучным паром. Дворник первый полез в подвал, где замотал трубу, из которой хлестал кипяток. Через час из трубы опять задымило, он слазил вторично, но пар вновь нашел лазейку, заставив этого верзилу в бессилии опустить руки, а к вечеру - смертельно напиться.

- От водки умер! - резюмировал отставник. - Он же пил, как лось!

А любители анаши, облюбовавшие нашу парадную, чуть ли не праздник устроили, дико хохоча в промозглом густом тумане, который поднимался все выше и выше. "Эй, Витек! - орал один. - Приколись: здесь даже спичка гаснет!" "У меня круче прикол: представь, что горит поле конопли, и мы стоим в дыму!" Увы - тот, кого они боялись, уже не мог вскинуть метлу, заставляя обкуренную публику в панике нестись к спасительному чердачному люку. Лицо дворника при этом дергалось, сведенное судорогой, и было красноречивее любых слов и жестов.

- Когда он лицом дергает, - рассказывала дворничиха заслуженной работнице, - я ноги в руки, и из дому! Он же дверь одним ударом вышибает, бугай! Один раз участкового вызвала, так даже тот оробел: стоял перед ним, как новобранец перед генералом! Короче, до ручки дошла: памятнику молиться стала! Ну, новому, что в Петропавловской крепости поставили!

- А там новый памятник? - шелестел голос работницы. - Я не знала…

- Новый, новый! Тоже Петр, только другой! У него мизинец на правой руке такой оттопыренный, и если за него подержишься и желание загадаешь, то оно сбудется! Ну, народ в толпе так говорил. А какое у меня желание? Чтоб мой не пил, конечно!

В эти дни вдова мелькала в тумане безликой тенью, нажимала кнопки звонков и, запинаясь, просила "на похороны". Бутырский дал десятку, Красин ничего не дал, зато безнадежно больная работница отстегнула чуть ли не треть пенсии, наверное, за то, что дворничиха бегала ей за продуктами. Потом я наблюдал, как вдова робко заглядывает в глаза владельцу расположенного по соседству бара "Амстердам", в котором подрабатывал покойный. Он расставлял столы и зонтики на мощеной плиткой площадке, а после дождя сливал воду из тента: приподняв его, обрушивал на тротуар водопад, после чего получал кружку пива "на вынос". Однако денег на похороны, судя по лицу вдовы, "вынесли" не густо.

А пар уже колыхался у моей двери, то есть, был завоеван последний этаж. "Чертов государь! - думал я. - Это ведь парит болото, которое ты хотел победить! А в итоге - оно тебя победило!" Однажды мне приснилось, как бронзовый всадник, оставшийся "для красы", скачет посреди болота, неистово храпя и брызгая грязью из-под могучих копыт.

- Эй, строитель чудотворный! - орали откуда-то взявшиеся наркоманы. - Приколись: твой город - пропал!

Конь вставал на дыбы, ронял пену изо рта, наездник же выкатывал в ярости глаза: как пропал?! Согнать народ, построить заново! Что?! Нет слова "не могу", есть слово - "надо"! Всадник пришпоривал коня, вихрем проносясь над трясиной, и казалось: нет той силы, которая могла бы остановить этого кентавра.

Впрочем, явь была не лучше: стоило спуститься на пролет, как ступени делались склизкими, силуэты расплывались, а хохочущие в белесой мгле наркоманы представлялись болотными кикиморами. Вскоре я увидел их ботинки, исчезающие в чердачном люке (он с трудом просматривался в молочном тумане); затем я свалился с температурой, придя в себя только после визита неотложки.

Потрогав лоб, врач полез в саквояж и вытащил старинный стетоскоп, рассчитанный на одно ухо. "Мода на ретро? - думал я недовольно. - Нашли, где модничать…" Меня слушали, осматривали зрачки, после чего влили в рот ложку вонючей микстуры и написали рецепт. Стандартного бланка у врача не было (даже бланка!), так что мысли приняли понятный оборот: "У нас все держится… Непонятно, кстати: на ком? И держится ли вообще?!"

Визит вроде закончился, но врач не уходил: он кряхтел, поглядывая на часы на цепочке, которые вынимал из кармана, и всем видом показывал: он чего-то ждет. "Денег ждет! - догадался я. - Ну и ну: неотложку уже платной сделали! Лекарство выписывает на подтирочной бумаге, а деньги вынь да положь! Теперь понятно, откуда этот "брегет" работы Буре!"

- Лекарство у Пеля купите, - сказал врач, сунув купюры в карман. Я же разглядывал рецепт: он был каким-то странным, но почему - непонятно.

- А отчего наш дворник умер? - неожиданно спросил я. - От пьянства?

Тот пожал плечами, пробормотав, мол, такими больными - Мариинская больница занимается. Распахнутая дверь впустила облачко пара; но, не успела она закрыться, как опять застучали. Кого еще несет?! Ага, дворничиха маячит на лестничной клетке, приглашает на похороны, причем таким приказным тоном, что хочется сразу послать подальше и ее, и покойного. Как, прямо сейчас идти?! "Сейчас!" - сказала она надменно и повернулась, будто ни секунды не сомневалась в том, что я двинусь следом. Что-то, однако, заставило подчиниться и отправиться за ней. Дворничиха спускалась стремительно, я же двигался на ощупь, поскальзываясь, и то и дело цеплялся за перила.

- А Красина позвали? - спросил я, когда оказались перед дверью отставника.

- Всех позвали, - донесся снизу голос. На двери красовался старинный звонок с ручкой и надписью "Прошу повернуть!", которой я раньше не замечал. А справа на стене проступило "граффити", насколько я помнил, звучавшее так: "'Спартак' - фуфло! 'Зенит' - чемпион!" Где же "Спартак"? А "Зенит" куда делся? Надпись была неровной, кое-где обрывалась, так что я успел разобрать лишь: "… нас осталось двое: я и мама. У нас нет еды. Мы умираем". Иногда двери открывались, и оттуда появлялись молчаливые фигуры, чтобы присоединиться к нам.

Позвали действительно всех; самое же удивительное было то, что подвальная квартирка эту публику вместила! Представшее глазам помещение могло именоваться "залой": просторное, с высоким потолком, оно было настолько огромным, что противоположная стена терялась вдалеке. "Вон, оказывается, чем привлекает кадры жилконтора!" - с обидой вспомнилось мое малогабаритное жилье. Свет был приглушенный, народ жался к стенам, и только дворничиха, войдя, встала у изголовья огромного гроба в центре "залы".

- Вот, извольте радоваться: унавозил собой будущую гармонию! А как иначе? Ведь этот город не разбирает чинов, он же - умышленный!

- Бутырский, вы?! - обернулся я. Отрастивший длинную редкую бородку (когда успел?), доцент мял в руках папиросу.

- Прикурить не дадите? Нервы, знаете ли… Да, все это настолько пoшло и прозаично, что граничит почти с фантастическим! Вон те недоучки, к примеру, - бомбистами сделались!

Одетые в серые длиннополые сюртуки наркоманы перешептывались, с холодным презрением поглядывая на остальных.

- Вы что - вернулись с чердака? - тупо спросил я.

- Нет, это просто нестерпимо! - вскинулся один/ - Мы не собираемся прятаться по чердакам! Мы, конечно, не можем объявить открытую борьбу, но террор - будет беспощадным!

Кажется, надо мной решили подшутить. Похожий на Достоевского доцент, нелепые сюртуки наркоманов, а вот и товарищ Красин: новенькая кожанка, сбоку - маузер, а в глазах плещет классовая ненависть. Кто я такой? Литератором вроде числюсь. Чей попутчик?! Знаете, мы не на допросе, и вообще - прекратите маскарад! Пробормотав что-то типа: до тебя очередь еще дойдет, Красин решительно направился к человеку в белом переднике.

- Национализация, и точка! - залаял привычный к свисту пуль комиссарский голос. - Завтра же пришлем матросов, они тебя быстро к ногтю прижмут! И никаких буржуйских "Амстердамов" - пивную назовем: "Красная Голландия"!

Владелец бара угодливо кивал, с испугом поглядывая на юных бомбистов. За сюртуками маячил чей-то котелок, еще дальше покачивались кивера, цилиндры, будто наши жильцы (откуда их столько?!) ограбили костюмерную "Ленфильма", на время превратившись в гигантскую эклектичную массовку. Но где тогда камеры? Где режиссер?! Новоявленный комиссар уже размахивал маузером перед лицом следующего буржуя, но, поймав строгий взгляд дворничихи, стушевался. "Нашел место!" - говорили глаза той, кто заменял и режиссера, и оператора. Она была центром, она царила над массовкой, застыв у гроба в скорбной и в то же время исполненной достоинства позе. Какое, однако, на ней платье! А прическа! Главное же, все чувствовали, что ей доверили главную роль: дуэлянты в цилиндрах сунули шпаги в ножны, котелки прекратили шелестеть банкнотами; оставила свое занятие и заслуженная работница, что-то выводившая на стене.

- В парадной - тоже ваша надпись? - тихо спросил я.

- Моя. Думалось: кто-нибудь прочтет и поможет. Надо же было пережить блокаду - хотя бы ради будущих детей!

А я вспоминал, как ее сын - прожженный алкаш, - отбирал у матери пенсию. Она укладывала деньги под матрас, прижимала их телом, сынок же засовывал туда руку и шарил, матюгаясь, за что однажды пришлось спустить его с лестницы. Стоило ли мучаться в блокаду ради таких детей? Да и весь этот чудовищный маскарад - нужен ли был? Три столетия массовка бурлила в этих декорациях, шикарных снаружи, гнилых - внутри; она меняла бороды на парики, устраивала перевороты, загибалась от голода и холода, строила баррикады, а в итоге? Свистящий из трубы пар?

- Я, конечно, упустила Васичку, - вымученно улыбалась работница. - Но я не думаю, что все было зря. Это было надо, понимаете?

- И это - надо? - кивнул я на гроб. - Денег, что ли, нашей дворничихе некуда… - но тут к губам приложили палец: какая дворничиха?! Присмотритесь, это же совсем другая вдова, так сказать, порфироносная!

Желание рассмеяться и покинуть собрание сумасшедших перебил нащупанный в кармане листок. "У Пеля - это на Васильевском, - лихорадочно думал я. - Но теперь-то заведение стало обычной аптекой номер тринадцать..." Ну, точно: рецепт с ятями, твердыми знаками, и эта каллиграфическая вязь читалась как "мене, текел, упарсин". Я тоже - отсюда, мне не вырваться! Незримая воля собрала нас ради непонятного действа, которым командует эта "порфироносная"; а тогда: черт с вами, начинайте! Когда ударил выстрел из крепости, все замолкли. Вначале работница, затем остальные двинулись к центру, чтобы совершить прощальный круг, коснувшись, как положено, краешка гроба. Тут, однако, ритуал был другой: каждый брал усопшего за мизинец, что-то бормотал и уступал место следующему. Я с дрожью представлял, как прикоснусь к холодному трупу, и тут увидел: маска Растрелли! Вот почему гроб из красного дерева, и бархат, и позументы на царском облачении… Огромный царь (дворник?!) едва умещался в гробу, будто его засунули в сшитый не по росту мундир. "Даже похоронить, как следует, не можем!" - мелькнуло, и вдруг показалось: маска вот-вот исказится, задергается в судороге, и на идущих мимо обрушится монарший гнев.

Взявшись за нелепо отогнутый палец, я не успел загадать желание, а в спину уже толкали, мол, поторапливайся, другим тоже надо! Люди шли и шли, опускали руку в царскую "домовину", шевелили губами, и эта очередь была бесконечной. Она еще не кончилась, когда по сигналу вдовы гроб накрыли крышкой, подхватили на руки и двинулись наружу. Двор, улица, свернули к Неве, и вот уже под ногами трещит ноздреватый серый лед, заставляя в ужасе сжиматься сердце. Но лед не проваливался, хотя на него вышли тысячи людей.

Каждый время от времени подставлял плечо, нес гроб, затем его меняли. Бомбисты, Бутырский, Красин, и вот уже мне машут: давай, мол! Над ледяной пустыней нависало темное небо, свистел ветер, но черная вереница людей упорно двигалась в направлении Стрелки: вот громада Большого дома, вот вмерзший в лед революционный крейсер, а вот и Дворцовая набережная. Пришли, что ли?

Шедшая впереди вдова остановилась возле чего-то темного, в клубах пара. Это дымилась на морозе полынья, делая зыбким абрис Петропавловской звонницы: казалось, шпиль изгибается, наклоняется, и собор сейчас рухнет, чтобы окончательно похоронить останки российских царей. Приблизившись к полынье, я глядел на гроб, на собор, и с губ само собой сорвалось: мол, настоящая-то могила - она же…

- Здесь! - сказала вдова. Хоронить, правда, не спешили, будто чего-то ждали: жались друг к другу, поднимали воротники, закрываясь от пронизывающего ветра, и с надеждой поглядывали в сторону Дворцового моста. "Должен показаться… - долетали сквозь ветер реплики, - Зря мы, что ли, сюда тащились?" Силуэт проявился тенью, какую отбрасывает человек, если его снизу освещают прожектором: огромная фигура на длинных ногах скользила по стенам домов, выстроенных вдоль Адмиралтейства. Лысая голова была в задумчивости наклонена, в руке болтался повод, а сзади такой же гигантской тенью плыл всадник на коне. Преодолев мост, тени проехались по колоннаде Биржи, накрыли поочередно Ростральные колонны, когда, наконец, толпу отпустило оцепенение.

- Он укротил его! Он его увел! - донеслись возгласы. - Теперь можно хоронить!

Гроб опустили на лед, осторожно столкнули в полынью, и он закачался на волне, как лодка. Люди молча смотрели на то, как он скрывается в облаке пара, который и здесь царил, будто главная стихия этого города.

- Он успокоится… - бормотала работница. - Теперь он успокоится!

А пар сгущался, вползал под одежду, и силуэты людей таяли, и окрестности пропадали в белесой мгле…

Ближе к весне в подвале засияли молнии от сварки, и пар куда-то исчез. Дни стали длиннее, на улицах заблестели лужи, и я, выбравшись в крепость, наконец-то увидел его - голенастого, нелепого, с оттопыренным пальцем, отполированным до бронзового блеска тысячами прикосновений. Груз бесчисленных желаний отпечатался судорогой на лице; и на секунду будто потянуло ледяным сквозняком, и та зимняя ночь - опять ожила. Я ведь знаю: дворника не опускали в полынью, а сожгли в крематории. Чтобы не утратить жилплощадь, дворничиха заменила его и теперь каждое утро шаркает метлой по асфальту. Но иногда она провожает меня странным взглядом, будто хочет что-то напомнить, и я инстинктивно сую руки в карманы. А вдруг схватит за палец?