| КОНТЕКСТЫ | Выпуск 25 |
Такие журналы как "Крещатик" давно стали неотъемлемой частью нашей литературной жизни. Надпись на обложке "International Literary Magazine" могла бы и не быть: объем, формат, международный и весьма разнородный состав авторов - все говорит о том, что перед нами издание, тип которого восходит еще ко временам эмиграции первой волны. С тех пор политическая и культурная ситуация менялась несколько раз, но подобные журналы, модифицируясь и отвечая современной им ситуации, продолжали жить, и будет очень грустно, если они исчезнут. Потому что главный их признак - практически абсолютная демократия при отборе материала, то есть полное отсутствие какой-либо тусовочности, даже приблизительного разделения или отдаленной ориентировки на какие-либо эстетические группы: принимается в печать все, что более или менее ее достойно. Разве что отсутствуют самые крайние эстетические формы, но это опять же всегда было признаком подобных журналов, в общем и целом выдерживающих некую демократически-центристскую линию.
Казалось бы, такие журналы весьма напоминают официальные "толстые". Но это не так: каждый из толстых журналов ведет свою издательскую политику, у каждого есть свои авторы, и пополнение их из новых и никому не известных всегда натыкалось на определенные трудности. Тогда как в журналах, от которых ведет свою родословную "Крещатик", исходным принципом было напечатать из присланного в редакцию все более или менее этого достойное - потому что надо же пишущим людям где-то печататься. И неудивительно, что зачастую в авторы "Крещатика" попадают те, кому, собственно, и напечататься-то особенно негде. В наше жесткое время корпораций, обдуманной подачи новаций и проникновения рынка в область литературного творчества, или, наоборот, ухода в жесткую защиту "традиции традиции" или чего-либо подобного, такая позиция вызывает весьма положительное чувство, к которому примешивается ностальгия.
Если обратиться к разделам данного номера "Крещатика", то в совокупности они дают довольно своеобразный срез современного русскоязычного литературного пространства. Тексты раздела "поэзия" (перемежающиеся с текстами других разделов, что действительно делает менее утомительным восприятие довольно большого корпуса материалов), как правило, выполнены в манере, близкой к той, которую принято называть "традиционной" и которая на сегодняшний день требует очень трудной работы по сопротивлению штампам, что большинству авторов, в общем-то, удается. Исключением из этого эстетического единодушия смотрятся тексты Андрея Тата (Лос-Анжелес), представляющие собой верлибры, переходящие в стихопрозу или жанр, близкий хайку.
Лучшим автором раздела "поэзия", безусловно, является Владимир Гандельсман (Нью-Йорк) - признанный обоими континентами как блестящий мастер стиха. Его удивительно гармоничные, выверенные с помощью как бы некоего внутреннего камертона, близкие к традиционной, но, тем не менее, по ритму, звукописи, создаваемому настроению отличающиеся удивительно современной формой тексты передают сложную метафизику как окружающего художника мира, так и отношений между его "Я" и этим миром. Художник, с одной стороны, "творит" мир - "из ничего" - исключительно одним способом: "причиняя" ему "упорство глаз". Но с другой стороны, он никоим образом не выделяет себя из мира, в котором "отбывает наш общий срок", но к жизни в котором (не собственной, а вообще жизни) испытывает нежную, спокойно-уважительную "привязанность". Поэтому даже в случае аллюзии на "Столбцы" Заболоцкого у Гандельсмана превалируют не сарказм и напор, а терпимость зоркого, но несколько отстраненно-мудрого и поэтому снисходительно-фиксирующего наблюдающего:
Поэзия, как теперь принято выражаться, с гендерной компонентой, представлена Ириной Машинской (Нью-Йорк). Ее тексты, напоминая Марину Цветаеву резкостью ритма и спецификой обращения к "Ты" удивительно современны: это обращение подается внутри напряженного, но спокойно-органического сопряжения с Высшим, у Машинской постоянно пробивающее сквозь декорации обыденности:
Подборка Ольги Сульчинской (Москва) гораздо менее "гендерна": она больше сосредоточена на поддержании стоически-оптимистического восприятия враждебного человеку окружающего мира, обрушивающего на него (и не только) всевозможными способами. И ей удается этот стоический оптимизм, временами имеющий метафизический оттенок:
Остальные авторы с той или иной степенью успеха реализуют свое поэтическое чувство, пытаясь сквозь видимый мир и вызываемые им чувства пробиться к чему-то большему, интуитивно ими ощущаемому. Качество текстов внутри подборок разнится, но почти все демонстрируют и один-два неплохих текста.
С прозой дела обстоят несколько иначе: здесь срез авторов в большей степени отвечает разнообразию наполнения русскоязычного литературного пространства и наличествует достаточная эстетическая разнесенность. При этом главенствует самый распространенный в наше время жанр - так называемой малой прозы - короткого рассказа или эссе, зарисовки впечатления или события, выполненных в манерах от чисто реалистичной до абсурдистской. Хотя в духе современности сквозь описание, казалось бы, самой обыденной реальности проглядывает высшая - таковы, например, микрорассказы Бориса Колымагина (Москва). Это же относится и к текстам признанного мастера малой прозы Ирины Добрушиной (Москва), которые при этом отличает внешне непритязательная сюжетная канва и простой, но удивительно гармоничный язык. Рассказ известного неоавангардиста Виктора Iванiва (Новосибирск) отличается обычным для рассказа размером и имеет выстроенную сюжетную линию, которая, тем не менее, прошивает несколько миров, по которым разнесено сознание лирического героя. Соответственен и язык: "молчаливо покачиваясь на волнах собственного дыхания", "секретные документы Морового Мравительства, в состав кабинета которого я, кажется, вошел", "С., который обжег глаз солнечным затмением" и так далее. Журналистко-бытово-философский стиль отличает рассказы Татьяны Михайловской, в которых бытовой повествовательный язык органично переходит в поэтический:
Радуйся, Адхокшаджа, бог недоступный и непостижимый, радуйся их радостью! И еще радуйся радостью Катьки Худяковой, рельсоукладчицы в оранжевом жилете из бригады номер два, когда, намахавшись ломом, в обеденный переррыв она сжимает могучей рукой белый батон. И еще радуйся моей радостью, когда я стою за живой изгородью и радуюсь тому, что стою здесь, что глаза мои открыты и и в пустом мозгу растет кандальный звон медных браслетов и золотых бубенцов...
Номер представляет также три романа (содержание которых, естественно представлено частично, остальное - в других номерах), самого сложного на сегодняшний день прозаического жанра, с трудом вырабатывающего свои образцы. Здесь также наличествует эстетическая разнесенность: постмодернистское расслоение мировосприятия (Элина Свенцицкая, Донецк), сложная религиозная мистика (Ирина Озерская, Рига) и традиционное бытово-реалистическое повествование (Петр Храмов, Уфа). И, на мой взгляд, роман Петра Храмова "Инок" - лучшее прозаическое произведение номера. В жанре исповедально-автобиографической повести, ведущейся от имени ребенка, к которому относится этот роман, писалось много во все времена, и ХХ век здесь не исключение. Тем не менее, проза Храмова выделяется удивительно гармоничной простотой, и это же относится к нравственной позиции героя романа. При том, что автору удалось передать ее как единственно возможную с точки зрения как истинной нравственности, так и здравого смысла и даже спроецировать ее в будущее, описав встречу героя романа с незнакомкой, явившейся ему в виде женщины-военврача:
Потоптавшись немного, оглядел ее ладные сапожки, ладную шинельку и, наконец, взглянул в ее лицо под серенькой ушаночкой, лицо простенькое и удивительно милое. Долго не мог я отвести взора от света простоты, ясности и миловидности, даже не предполагая, что только такие женские лица будут волновать меня всю оставшуюся жизнь.
Можно сказать, что в духе описываемого им времени Храмов сильно модифицировал традицию Шмелева: то, что у Шмелева описывалось как делаемое открыто, у Храмова - как требующее двойной бухгалтерии общения с людьми. При этом позиция героя отнюдь не декларируется, а передается через подробности нелегкой обыденной жизни семьи эвакуированных интеллигентов, и хотя некоторые эпизоды страшно читать, рассказ ведется в неизменно спокойно-благожелательной манере.
Иными словами, надо отдать должное журналу: будучи демократически-центристским и в силу этого несколько хаотичным и неровным по содержанию, он сумел отразить - как в отношении поэзии, так и в отношении прозы - самое, судя по всему, продуктивное на сегодняшний день направление: модификацию в духе времени традиционной эстетики, часто глубоко растворенную в конструкции формы произведения. То есть работа с откровенной новизной формы, оставаясь на флангах литературной работы, все больше сменяется поиском выражения глубины смысла, заключенного в тексте и выраженного с помощью формы, близкой к традиционной, но преодолевающей наработанные ею штампы. И работа по этому преодолению - часто не бросаясь в глаза - модифицирует "традиционность" той или иной дозой приемов, взятых из богатого на эксперименты ХХ века (да и период начала XXI уже успел сказать свое слово в этом отношении). Хотя для полноты картины журналу может быть и не хватает более "экспериментаторских" поэтических текстов. Отбор которых, надо признать, дело нелегкое. (Кстати сказать, помещение на последнюю обложку журнала отрывка из текста неоавангардиста Iванiва как бы говорит о некой тенденции.)
Содержание критико-эссеистического раздела журнала также несет на себе следы демократичности при отборе материала, что дает, в общем-то, интересное жанровое разнообразие. Так, исследование известного теоретика Игоря Лощилова (Новосибирск), посвященное поэтике прозы Сергея Тиханова, как будто взято из строго научного издания. Однако большинство материалов вполне "толстожурнальные" в хорошем смысле этого слова. Например, прекрасная статья Григория Стариковского (Нью-Йорк) о стихотворении Владимира Гандельсмана "Илиада. Двойной сон". Что касается разброса качества материала, то оно не слишком отличается от "толстожурнального" и привычно для читателей критико-эссеистических разделов.
Необычна последняя страница журнала, отданная фактически все той же малой прозе - лирически-философской зарисовке Генриха Шмеркина (Кобленц), призванной как бы подвести некий итог и заставить задуматься о наиболее всеобщем - о "замках на песке", которые так по-разному строят дети и старики. И трудно сказать, что хотели сказать составители журнала, сделав фразами, заключающими его содержание, следующие:
Старики не оглядываются по сторонам. Они заняты, они торопятся. Еще одна арочка, еще один купол, еще один свод... Дует холодный ветер. Волны вечности выхватывают то одного старика, то другого. Волны вечности уносят стариков. Их замки остаются...
|
|
|