| ПОЭЗИЯ | Выпуск 27 |
|
Стансы в облаках Улетая в 14.40, прилетаешь в 14.10... Неподвижного времени морок не понять, не измерить, не взвесить... Ни зацепки тебе, ни приметы. Под наплыв дурноты и зевоты ты висишь в неопознанном “где-то”, заполняя собою пустоты. Мотыльком на булавке, ванессой под стеклом у седого юнната... Твeрди нет – ни земной, ни небесной, никакой. Только серая вата. Что ж, еще повиси, поболтайся в безотсчетном пространстве дремотном. Ты не взвешен еще, не пугайся, ты еще не причислен к бесплотным. Ты успеешь еще приземлиться там, где времени будет навалом... А пока – можешь просто напиться, со стюардом повздорив усталым. * * * – Здрасте-здрасте, это я. – Ну и что, что это ты? Мы тебя не приглашали, ты уместен здесь едва ли... – Как же?.. Мы же вместе... Вы же... Дальше – приступ немоты. – Здрасте. – Здрасте. – Это я. – Да, мы видим: это ты. Ну и что тебе тут надо? Ты явился без доклада. – Вы же сами вызывали... Дальше – приступ глухоты. – Здравствуй, здравствуй, это я. Вот принес тебе цветы. – Видишь ли, какое дело... Я давно сказать хотела... Познакомься, это Паша... Дальше – приступ слепоты. – Здрасте... Где я? Что со мной?.. Эти ржавые бинты; Этот запах страха, боли? – Ты еще не понял, что ли? - Восьмиместная палата... Дальше – приступ. И кранты. – Здравствуй, Боже, это я. Вот пришел... – А-а, это ты? Ну и что тебе тут надо? Мы тебя совсем не ждали. Ты явился без доклада и уместен здесь едва ли. – Что ж со мною дальше?.. – Дальше? Вот образчик простоты! - Дальше только долгий приступ слепо-глухо-немоты. * * * В. Уфлянду Поедем в Выборг, поглядим на мирные пейзажи: краеугольный городок – ни вашим и ни нашим - торчащий каменным клыком промеж двух полных кринок: вот наш загадочный Бельфур, двусмысленный наш Гринок. Вот наше дальнее родство и ближнее соседство; наш потускневший замок Иф, явившийся из детства, где древняя идет война за дровяным сараем, где честно мы сдаемся в плен и честно погибаем; где мертвых нет, и не понять, кто ваши, а кто наши... где из динамиков гремят лишь праздничные марши; и ни моренных челюстей, ни позвонков бетонных, ни окровавленных бинтов, ни писем похоронных; и география точней истории неверной... и всяк – моряк, и всяк варяг, и грек попеременно; и не обидно проиграть и победить не стыдно... И за сугробами войны почти совсем не видно. Экспресс Дрезден – Цюрих Что ты, юноша тучный, хранитель и даритель дорожных услуг с постоянным своим “извините...”, отчего этот странный испуг? Что ты с грустью глядишь на дорогу в униформе своей голубой?.. ...Двухэтажный аквариум вздрогнул, отвалил от платформы пустой. О, не бойся! – мы сомиков глуше, тише барбусов, гупи скромней; твой подводный покой не нарушим, не порушим кормушки твоей. И в искусственной бодрой прохладе за двойным затененным стеклом мы – ни звука, клянусь, о надсаде, о разладе, в котором живем. Так бесшумно плывет этот лучший из экспрессов, и сны так легки: никаких затеканий, удуший, никакой неизбывной тоски. Только блестки далеких отточий на холмах нарушают покой европейской игрушечной ночи - Ruhe, Ruhe – беззвездной, глухой. * * * Сорок лет водить их – год за годом - и Завет становится рутиной. “Б-брат, п-пойди, п-поговори с н-народом, об-бъясни им, что они к-кретины...” Что, заика, поздно или рано умирать за две луны до встречи, в месяце пути от Ханаана?.. Эти пререкания и речи; этот голос, этот морок, мара, этот театральный фокус пышный; это – поэтического дара - свойство слышать, что другим не слышно; эта горечь крупного помола, этот страх, замешанный на глине брошенных домов; и это соло нескончаемое, как сама пустыня; эти жалобы и разговор гнетущий – всё ему лишь одному – за что же?.. ...А кого он там увидел в куще со спины, и сам сказать не может. * * * Что под конец? – удушья влажный ком и хриплый выдох с пеной на губах? ...Он перед смертью думал о пустом: о кошке на дорожке, о цветах... Он перед смертью грезил наяву, почти не поднимая хрупких век. Он вспоминал продрогшую Неву, и легких санок над Невою бег. Какой-то маскарад, какой-то бал, какой-то в черном домино чудак... А что он перед смертью диктовал, не смог бы записать ни друг, ни враг. Кому? о чём? – сквозь зыбку тёмных снов, уже не помня, что в последний час мы стoим столько, сколько пара слов, которые останутся от нас, шептал: “Прости, я был не прав, не прав... Кого любил – всех больше обижал... Так много пил. Так долго жил...”. Устав, потухшим взором кошку провожал. * * * Ночей не спать, бумагу изводить, еще не зная, что делиться нечем... Как эти дети жаждут говорить, чураясь собственной кургузой речи. Какая смесь чужих высоких слов, разлитых из столетнего запаса, и диких сочленений и узлов всемирной паутины новояза! Какой замес крутой! Не прожевать сырые недоношенные строки. Все перепуталось. Но сладко повторять затверженные намертво уроки. О, дети, – следопыты, сыскари! Не вы – ученики воды проточной... Мой пафос обличительный, умри! Я лишь одно и понимаю точно: жизнь стала бытием, а жизнью – быт; поэт в России – сам себя не больше. Он меньше, чем банкир и чем бандит, Он даже меньше, чем “челнок” из Польши. И что-то неразборчиво бубня, чего мы ищем все и что обрящем?.. Неужто слово завтрашнего дня, похеренное в нашем настоящем? * * * Я еще петушусь, петушусь. – Я еще ничего, – говорю. Я еще распишусь, распишусь к сентябрю-октябрю-ноябрю. Я еще похожу-поброжу, пошатаюсь по этой земле. Я еще покажу, покажу в декабря-январе-феврале. Я еще хоть куда – хвост трубой! Не устал еще, черт побери! Я еще молодой, молодой... А в ответ: говори-говори... |
|
|
|