| ПРОЗА | Выпуск 50 |
Холостяку со стажем знакомы длинные ночи, когда мысли о будущем, перемешенные с накопленными за прожитые годы разочарованиями, придавливают к подушке с такой силой, что бессонница становится в постели единственной подругой. В одну из таких ночей, пытаясь уговорить подругу отпустить меня, я задавал ей вечные вопросы человеческого бытия.
К четырем часам утра наволочка стала мокрой, а воспаленное сознание сконцентрировалось на одном вопросе: Как и чем живут те, у кого за плечами жизнь? В трепетном ли ожидании перехода через грань, за которой бездна, в благостном ли ощущении своей значимости от содеянного, в желании ли что-то ещё успеть или хотя бы покаяться…
Вопрос для меня не праздный. В половине шестого утра, это я знал от мамы, мне стукнет семьдесят четыре. Не так уж мало, но, надеюсь, и не так уж много…
Я жаворонок. Ведь мой родной дед по отцовской линии был крестьянином-колонистом, а отец мамы до революции слыл уважаемым кузнечных дел мастеровым в еврейском местечке под Гомелем. Генетика, как и положено, сработала через поколение. Я всегда вставал раньше всех. Но в это воскресное майское утро по зову хранителя моего спокойствия, душеприказчика и друга-будильника Васи с трудом оторвался от подушки.
Васю я купил по случаю двадцать один год назад, ещё в той, советской жизни. Я возвращался после командировки в приподнятом настроении. Испытания, подводившие итог пятилетней работе моей лаборатории, завершились успешно. В кабинете главного инженера удачу мы закрепили из больших фужеров лучшим по тем временам армянским коньяком «Арарат».
За десять минут заводская «Волга» домчала меня до вокзала. Чтобы убить время в ожидании запаздывающего поезда, я забрёл в одноэтажный полудом-полусарай на привокзальной площади, к обитой железом двери которого была прибита фанерка с душевной надписью «Товары всем», и равнодушно оглядывал витрину и полки. Здесь было всё: огромные зеленые бутыли с керосином и оцинкованные ведра, мешок муки и резиновые сапоги любых размеров. Неплохо бы выбрать себе ко дню рождения подарок среди этого богатства – подумалось мне.
Как говорит один психотерапевт с тридцатилетним стажем – с ним мы встречаемся по воскресеньям на первом пару в Сандуновских банях – самодостаточные холостяки любят сами себя радовать сувенирными приобретениями. Он прав, я не люблю от других получать подарки ни к собственному юбилею, ни к двадцать третьему февраля, ни ко дню Парижской Коммуны.
Меж грязных картонных коробок, из которых торчали серые макароны толщиной с палец, коротал часы механический будильник. Сувенирный вариант, в три раза превышающий по размеру обычный будильник, похоже, был бы неплохим приобретением.
Макаронами с тушенкой нас кормили на сборах в моей спортивной юности. Ничего нет вкуснее. Наш тренер, ещё до войны служивший на флоте, говорил, что вместо тушенки должен быть говяжий фарш, пережаренный с луком, и тогда бы это царское блюдо называлось «макаронами по-флотски». В холостяцкой ипостаси я научился готовить свои макароны по-флотски, внеся рационализацию: лук я жарил отдельно на подсолнечном масле с мелко нарезанными морковью и зеленым сладким перцем, а уже потом в эмалированной кастрюле смешивал этот овощной микс с поджаренным фаршем, пропущенным с помидорной мякотью через мясорубку. Чуть не забыл, фарш должен быть на три четверти говяжий и на четверть свиной. Важное условие – проверено! Этого лакомства при полном игнорировании любой другой еды мне хватало на три дня. Рекомендую вполне ответственно и семейным, а особенно молодоженам. Способствует!
В торговом зале никого не было. На прилавке, вытянувшись по-хозяйски, ожидал посетителей толстый рыжий кот. К патронам лампочек, свисающим на проводах с потолка, были привязаны скрученные в спирали клейкие ленты, этакая мухобойная версия апофеоза войны по Верещагину.
Коньячные пары еще бродили по моим жилам и звали на подвиг. Скажите, уважаемая, – обратился я к ухватистой продавщице, – макароны на витрине и в коробках идентичны?
Продавщица опытным взглядом оценила моё приподнятое состояние, властной рукой столкнула с прилавка кота и изрекла с чувством собственного достоинства: Налил глазюки и выражаешься. Иди иткель пришел… Итинчино, вишь какой умный! Сейчас милицию позову, в вытрезвителе сам разберешься, где витрина и где коробки!
Дабы избежать нежелательного развития конфликта, я с миролюбивой улыбкой показал на будильник: Давайте окрестим его Васей, а вы будете крестной… Вас как величать, уважаемая?
Наверное, за долгую службу торговле таких посетителей она не встречала. – Александра я, уважаемый…Ну что, берёте? – женщина смотрела на меня с вызовом. – Тезка, значит. Ну вот и познакомились, – продолжал демонстрировать я дружелюбие.
Из магазина я вышел с кульком макарон и Васей в мятой картонной коробке. Мы подружились. Когда перед сном я заводил его, приходилось подводить стрелки и слегка постукивать по корпусу. Его механизм, как и мой мышечный аппарат, длительное время проведшие без тренажа, любили поспать... Аккуратно я ставил друга на прикроватную тумбочку, и мысли мои уносились в прошлое.
Ритуал этот стал непременным атрибутом моей жизни.
Перед самым окончанием института в чине кандидата в сборную страны я ушел из спорта. Тогда один из лучших фильмов о спорте «Первая перчатка» с прекрасным, сочным артистом Московского театра оперетты Владимиром Володиным и молодым Иваном Переверзевым в главных ролях смотрела вся страна.
Предстояла защита диплома, меня занимала проблема, как совместить будущую инженерную деятельность и большой ринг.
Решение пришло неожиданно. Я возвращался из диспансера, где залечивал выбитый локтевой сустав. На троллейбусной остановке в мятом плаще стоял довоенный и первых послевоенных лет чемпион страны в моём весе. За сокрушительные удары в боксерской среде его нарекли кувалдометром.
Я дернулся подойти и пожать руку гроссмейстеру ринга, но подъехал троллейбус, и какие-то подростки оттолкнули вчерашнего чемпиона. Один из них крикнул, придерживая дверь: Дядя, реакцию отрабатывать надо! А кувалдометр одиноко шмыгал носом и поправлял на шее несвежее кашне.
Выбор был сделан. Перчатки, подаренные мне наставником, великим тренером Огуренковым, вернулись маэстро. Не пожалеешь? – спросил он, положив тяжелую руку мне на плечо. – У тебя бы получилось… – Опустив голову и чувствуя как капельки пота стекают меж лопаток, я молчал. – Ну что ж, мужчина решает один, раз… Бокс как и женщину или любят или не любят… Иди! Возвращаться надумаешь, приходи. Но перчатки не дам.
Потом были научные степени и звания, беды житейские, неудачный бездетный брак, успехи и неприятности служебные, флирты быстрые, романы стойкие и ненужные, командировки дальние и длинные тягостные вечера в одиночестве на кухне.
Но счастливых минут, сравнимых с теми, когда рефери в центре ринга поднимает твою гудящую, забинтованную кисть, с которой тренер успел стянуть перчатку, судьба мне больше не дарила.
В ванной я окатил холодной водой из ведра свой угасший мышечный корсет, в большое зеркало показал язык надоевшей мне физиономии с несвежими подглазьями, договорился с ней пропустить в очередной раз разминку из практики тибетских монахов и в войлочных тапочках без задников прошаркал на кухню пить мелкими глотками эликсир здоровья.
К тибетским делам четыре года меня приобщала Елена. Она и эти войлочные тапочки, обшитые бисером с задранными носами привезла из круиза по Средиземноморью.
Елена не скрывала своей неприязни к Васе, считая его виновником затянувшейся предбрачной канители. Во время очередного ночного раунда согласования семейного кодекса, Елена предложила поменять друга на современное электронное устройство, способное, помимо будильной функции, выполнять множество других, столь жизненно необходимых жителю мегаполиса.
Проявив мужское достоинство, я не предал друга.
На традиционной субботней трапезе в столовой со свечами и очередным кулинарным изыском Елена методично сокрушала моё бобылево несчастье. Дверь в спальню обычно держалась открытой и Вася был в курсе происходящего в доме. Но когда Елена собиралась сервировать стол к праздничному ужину, она демонстративно закрывала дверь. Деликатный Вася безропотно сносил эти уколы, накапливая рубцы на своем механическом сердце.
В воскресенье с утра Елена уезжала по своим фитнескосметическим процедурам, предоставляя мне право посещении Сандуновских бань без последующего отчёта. Прошедшая школу двух неудачных браков, она декларировала умеренно либеральные взгляды на отношения супругов, но всегда крепко держала меня за руку, когда знакомила со своими незамужними подругами.
В рабочие дни я должен был под её присмотром начинать завтрак с эликсира здоровья. В постели, когда не была занята, Елена объясняла мне, как наладить контакт со своей чакрой. Я слушал её, но понять глубокомысленное погружаешься в сущность и находишь покой так и не мог. Зачем мне, профессору и автору учебника по теории управления, который был отмечен государственной премией в советское время, когда регалии еще не покупались, надо погружаться куда-то, чтобы найти умиротворение?
Эликсир здоровья готовила Елена из отваров трав, которые привозила из школы, где изучала тибетские практики. Содержимого в китайском термосе, в котором настаивалось это всемогущее снадобье, хватало на неделю. Пять упражнений из тибетского ритуала и эликсир здоровья должны были поддерживать мою работоспособность на службе и на алтаре любви.
Умная, расчетливая, из приличной семьи, с ухоженным экстерьером и тренированным телом, без семейных хвостов, в меру немолодая и готовая независимо от метеоусловий и курса доллара оперативно откликаться на мои притязания, Елена таскала меня по фотовыставкам и авангардным спектаклям. Оставалось утвердить обоим наш семейный кодекс и можно было заказывать марш Мендельсона. Организованная и предусмотрительная Елена не забыла составить проект необременительного брачного контракта.
Советуясь перед сном с Васей, я излагал ему аргументы за и против. Лишь об одном из них я не говорил моему молчаливому другу. Чем-то неуловимым Елена возвращала меня в юность, к моей не состоявшейся первой любви.
Воскресным вечером в конце концов, на подставке к большому зеркалу, где после размолвок оставляли мы сообщения друг другу, я обнаружил конверт с короткой запиской: Возможно ты лучше многих, но лучше худшее решение, чем лучшее нерешение. Елена.
От неё остались привезенное из Тибета покрывало из овечьей шерсти, на котором мы иногда экспериментировали, толстая тетрадь с рецептами заморских блюд, длинная шеренга фарфоровых банок с таинственными этикетками и инструкция по приготовлению эликсира здоровья.
Помня, что Елена не позволяла с алкоголем появляться в спальне, я подмигнул другу и сел на край неразобранной тахты с рюмкой «Посольской». Вася с укоризною смотрел на меня.
Звонок городского телефона был настойчив:
– Привет, Шура! Не тужься. Это я, Дод… Не наклал в трусы с оторопа?.. Надо повидаться… Мало что ли случимши при наших-то летах… – Трубка многозначительно умолкла.
– Ничего себе звоночек в воскресную рань! Сколько мы не виделись? – лишь смог вымолвить я.
– Думаешь за полста годов календаря я забыл, кто встаёт со словами: Нас вырастил Сталин на верность народу, на труд и на подвиги нас вдохновил… – сказала трубка.
Додом звали в классе моего единственного школьного друга Сережку Циммермана. За все мои полные семьдесят четыре Шурой, кроме Дода, меня никто не называл. Может, потом настоящих друзей не приобрел?
Дод всегда поражал своей лексикой. Его вакубуляр и манера построения фраз удивляла. А какие сочинения он писал! Елена Николаевна, наша школьная учительница по русскому и литературе, предрекала ему писательское будущее. Она всему классу читала вслух Серегины опусы и ставила ему пятерки, не вызывая к доске.
– …Помнишь как я готовился к экзаменам?...Памяти твоей позавидует любой информационный центр ЦРУ, – помолчав, тихо сказал я в трубку.
– Все помню, Шура… И жизнь прошедшую, каждый день…и дружбу нашу… Не всякую ошибку только исправить можно…– Трубка замолкла.
– Приезжай прямо сейчас ко мне… нах хаузе[1].
– И мой хохдойч[2] помнишь… Нет, Шура, давай ты ко входу на Востряковское кладбище с еврейской стороны.
– Так я вроде бы ещё не собирался.
– А чего тянуть. Труба зовет… Главное – не опоздать! Когда ещё в России автоназию разрешат! А если честно, родителей надо навестить, тебя к могиле достойного человека отвести. Он тоже на Востряково, только через дорогу, где русская часть... А то спрыгнешь в ямку два на метр и не узнаешь, почему у тебя, несмотря на пятый пункт, все сложилось.
– Да уж, сложилось… Нашел успешного! Как ты меня отыскал?
– Я должен был с тобой увидеться. А тут само проведение – в самолете открыл журнал, а там твоя семитская харя. Правда череп гладкий вместо кудрей. Через редакцию журнала и нашёл. Вер зухт[3], тот всегда… – трубка замолчала.
Вот так спустя полвека ранним майским утром явилась юность моя.
Судьба нас развела с Додом из-за Ниночки Плешковской, в которую мы оба влюбились на новогоднем вечере в девятом классе. После войны школы в больших городах были однополые. Наш класс дружил с девятым классом соседней женской школы. Мы с Серегой убегали с последнего урока, прятались за углом её дома и, увидев Нину, выходили из-за укрытия, чтобы случайно встретить и проводить до подъезда свою любовь.
Наша семья занимала каморку восемь с половиной метров в подвале, где до революции содержался дворницкий инвентарь. В тридцатых годах подвал бывшего доходного дома был переоборудован под коммунальное жилье. Дневной свет с улицы с трудом пробивался через тротуарную решетку, и только, когда мама укладывала спать младшую сестру, выключался электрический свет.
Весной перед экзаменами на лавочке во дворе, положив на колени фанерку, я переписывал знаменитые Серегины шпаргалки, которые составляла для Дода Роза Моисеевна, его жутко еврейская мама, как величал её сын.
К совместным вечерам от каждого класса готовились номера. Нина под собственный аккомпанемент на шестиструнной гитаре пела шансон. Она занималась в хоровой студии в клубе завода «Каучук» на Плющихе, знала ноты и говорила по-французски. А Серега читал стихи нерекомендуемых Блока и Есенина. Дод обладал феноменальной памятью и постоянно пугал преподавателей смелыми высказываниями. Но ему всё сходило с рук. Его любили, к тому же он чутко улавливал грань, за которую переходить было нельзя.
Время такое было: до Воркуты и Магадана добирались чаще за казённый счет в теплушках с решетками и трюмах пароходов без права выхода на палубу.
Учеба Сереге давалась легко. Я списывал у него всё, мы сидели за одной партой.
За отцом Дода, Ефимом Яковлевичем, приезжала в половине восьмого утра серая «Победа». Роза Моисеевна не работала, она была на двадцать лет моложе супруга, который, несмотря на пятый пункт, занимал важную должность в секретном институте.
Современная молодежь не знает, что такое пятый пункт, в анкете и паспорте нынче отменили графу национальность. А на какие ухищрения шли, чтобы в фамилии Абрамович убрать две последние буквы.
Другое теперь время – сейчас еврей своего рода знак качества!
Какой путь прошла страна! В восьмидесятых годах ходил анекдот: Кадровик смотрит на анкету поступающего на работу. – Так, Фаленбоген, значит, русский… значит… – Кадровик почесывает лысину – С такой фамилией мы бы лучше еврея взяли.
В прежние времена в любой еврейской семье, независимо от должности главы семейства и материального достатка, всегда обсуждался еврейский вопрос.
У Сереги была своя комната с двумя большими окнами. Когда мы вместе готовили уроки у него дома, меня оставляли на ужин. Не помню, чтобы хоть раз я отказался. Ведь у них на столе в большом блюде всегда лежала моя любимая любительская колбаса. Закрою потом дома глаза, потяну ноздрями воздух, и под ложечкой засосет от колдовского запаха. Сейчас такую не делают, небось рецепт потеряли. Жаль!
Роза Моисеевна одобряла нашу дружбу с Додом. По её мнению, я мог быть примером для её сына, легко оставляющего на полпути очередное увлечение.
Моя мама консультировала Розу Моисеевну по части еврейской кухни, до которой был охоч её секретный супруг. Кулинарный талант передался маме по наследству от бабушки Паи Лазаревны, которая, как рассказывала мама, из рыбы могла приготовить блюдо со вкусом курицы и наоборот.
Я помнил только теплые пухлые руки бабули. Она брала меня на руки и целуя приговаривала Сендер[4], мой Сендер. Перед самой войной, они с дедом уехали в Киев на лето к младшему сыну Моне. Красивая еврейская пара, воспитавшая семерых детей, не дожила до изумрудной свадьбы несколько дней, последним их брачным ложем навсегда остался Бабий Яр.
Набожная и общительная Роза Моисеевна из синагоги приносила последние новости о состоянии еврейского вопроса и анекдоты на эту тему.
Женщины общались на идиш, ведь ещё был жив Отец народов, и длительную командировку на Колыму за казенный счёт можно было обещать обеим, передай кто-нибудь содержание этих бесед куда надо. Со временем я стал понимать идиш, ведь его базой был немецкий язык, который мы изучали в школе.
Анекдотическая история произошла на защите моей кандидатской диссертации. Какой-то учёный муж усомнился в идее диссертанта. Ни мама, ни бабушка Пая Лазаревна институт благородных девиц не заканчивали, да и я с гувернанткой не ходил. Потому и выпалил от растерянности ничтоже сумняшеся: турки в таких случаях говорят – ас гот вил, шист а бежэм[5]. Сидящий в зале профессор Сверановский зашёлся от смеха. Все смотрели на него с недоумением, видимо, в аудитории больше владеющих турецким не было. Когда почтенный профессор ознакомил присутствующих с содержанием моего апокрифа, я мог, наверное, претендовать сразу на степень доктора наук.
Настоящий еврейский анекдот основан только на игре слов: Слушайте, Хайм, вчера в Японии было землетрясение.– Хайм почесывает лысину – Ну так что теперь будет с еврейским вопросом?
Во времена Брежнева ходил анекдот: Абрам Семенович, проработавший тридцать лет на заводе, вышел на пенсию. Началось потепление отношений с Израилем. Пенсионера пригласили на Лубянку, сотрудник обращается к пришедшему – Мы знаем, что у вас брат живёт в Израиле, вы это не указывали в анкете.– Посетителя пробивает озноб. – Не волнуйтесь, – успокаивает его сотрудник. – Вот вам лист бумаги и ручка. Напишите брату письмо. Ведь он может подумать, что у вас могли быть неприятности из-за него. – Абрам Семенович вытирает холодный пот со лба и склоняется над листом. – Здравствуй, дорогой Арон. Все эти годы у меня была куча дел. Наконец, я нашёл время и место тебе написать.
Школа наша была новая, она открылась, когда я перешел в восьмой класс. Учеников собирали из близлежащих школ, где изучали разные иностранные языки. В нашем классе подобрались в основном англичане и только пятеро были немцы, в том числе Серега и я.
Преподавала немецкий Евгения Васильевна Милушина, образованная, интеллигентная. До революции она училась в Лейпцигском университете. Мы любили её и за глаза звали Евгешей. Она обращалась к нам по-немецки, делала большие глаза, когда ей отвечали по-русски. И всегда мягко поправляла: Не Лейпциг, мой дорогой, а Ляйпциг. Хабен зи шон гефунден[6], – призывала она нас найти нужное место в учебнике. Дод артистично восклицал: Я уже нафундал. Эта манера искажать немецкие корни русскими окончаниями или приставками, приводила в негодование почтенную Евгению Васильевну. Но за его хохдойч, на котором Дод мог, открыв томик Шиллера, читать с безупречным произношением, безобразнику прощалось всё.
На занятия Евгеша приходила в платье, сшитом из генеральского сукна. На это обратил внимание Дод. На вечере, посвященном Десяти Сталинским ударам, сразившим гитлеровскую военную машину, директор школы фронтовик Коган Мирон Яковлевич, преподававшей историю в старших классах, сказал, что в школьном коллективе есть человек, который принимал непосредственное участие в подготовке ряда важнейших фронтовых операций. Коган назвал Милушину.
В десятом классе у нас появился новый предмет «Логика». Преподаватель с гоголевским профилем, мужчина весьма субтильной наружности – нынешние школьники отнесли бы его к гейнаселению – заставлял заучивать определения красивых, но непонятных терминов: логический квадрат, силлогизм.
Находчивый Дод для себя решил вопрос просто. Когда очередь отвечать доходила до него, Серега доставал из портфеля изучавшуюся в десятом классе брошюру «Марксизм и вопросы языкознания», и уверенно вещал независимо от вопроса преподавателя: мы должны терпеливо учиться правильному логическому мышлению у товарища Сталина, а потом, полистав её со знанием дела, вслух читал с выражением до звонка на перемену. Преподаватель стоя терпеливо внимал. Понятно, какая отметка по логике была у Дода в аттестате зрелости.
У нас был, наверное, самый спортивный класс Москвы, более половины его тренировались в различных спортивных обществах. Серега занимался на велотреке стадиона «Юных пионеров», а я в «Трудовых резервах». Зал бокса размещался на улице Воровского, ныне Поварской. Сейчас этого здания без окон, похожего на большой сарай уже нет. На его месте стоит шикарный особняк, окруженный высоким кованым забором, кругом камеры видеонаблюдения, охрана у ворот. А мы входили с улицы сразу в зал, вещи аккуратно в кучках оставляли на полу. Вместо душа в углу кран с холодной водой.
У Сереги был первый спортивный разряд. Я отставал от Дода на один шаг – у меня был второй разряд. После войны спортивной категории кандидат в мастера спорта ещё не было, и первый разряд отделял от мастера спорта хоть и большой, но один шаг. На молодежном первенстве Москвы я вышел в финал и стал перворазрядником. Мы сравнялись с Серегой.
Соревнование за Нину было нашим главным занятием.
Однажды Серега опоздал на наше очередное свидание. Мы с Ниной шли по бульвару, она оглянулась и, прижавшись ко мне бедром, чмокнула в щеку: Я хочу встречаться только с тобой. – А как же Дод? – неуклюже промямлил я. Нина отстранилась и, опустив глаза, промолчала. Мы продолжали ходить втроём.
На тренировке ко мне подошёл невысокий сухопарый мужчина. У него был перебитый нос и красные набухшие надбровья. Он поднял в стороны мои руки в перчатках: Хочешь перейти в «Динамо». Мастером быстро станешь – стипендия, матери поможешь. Тебя твой тренер рекомендовал. Это была реальная возможность обойти Серегу. Мне стал сниться один и тот же сон: Я еду по велотреку, впереди Сергей, у него на раме сидит Нина, она держит в руках огромный значок мастера спорта и смеясь показывает его мне.
В нашей коммуналке за стеной проживал демобилизованный артиллерийский капитан Павел Зогин. У него не было одной руки. Капитан учился в институте кинематографии на сценарном факультете.
Мы не получали пенсию за отца, поскольку он числился в пропавших без вести. Мама стирала Павлу. За глаза она называла его наш капитан. Мама работала приемщицей в какой-то артели, и каждая копейка была на счёту.
На Новый год, 1 мая, 7 ноября мама делала свой знаменитый форшмак с яблочным пюре, смешанным с молоком мужских особей селедок, и ставила на стол большую алюминиевую миску с винегретом. Она всегда предупреждала, что нельзя оставлять еду в алюминиевой посуде. Всю жизнь я не понимал смысла этого предупреждения: через несколько минут мне разрешалось под общий хохот вылизать миску.
Вечерами, которые иногда Павел проводил с нами, он рассказывал о послевоенном киночуде – итальянском неореализме. Звучали потусторонние имена – Алессандро Блазетти, Джузеппе де Сантиса, Витторио де Сика, Пьетро Джерми. Вооруженный неизвестным Доду знанием, я стал подавать голос во время прогулок втроём по арбатским переулкам.
Павел приносил с собой пол-литра или две четвертинки водки. Пустые бутылки я сдавал.
На этажерке стояла фотография старшего брата мамы, дяди Лазаря. Он был одним из первых электросварщиков на Ярославской железной дороге, имел бронь, но пошёл добровольцем на фронт и остался на Малаховом кургане.
Павел под Сталинградом получил контузию. Первый тост на наших коммунальных праздниках мы поднимали за Сталина, а со второй рюмкой Павел молча подходил к этажерке и стоял закрыв глаза. После третьей рюмки мамино лицо краснело. На праздники она одевала своё единственное, подаренное Павлом платье, синее с большими плоскими металлическими пуговицами, которое он выменял на Тишинском рынке, главной в те годы московской толкучке. Я научился подглядывать в пуговицы как в маленькие зеркальца и, если после праздничного ужина садились играть в шестьдесят шесть, удивлял своим мастерством в карточной игре.
Однажды я пришел с тренировки раньше обычного, у меня была сильно рассечена бровь. Сестренка спала, а мама сидела в обнимку с Павлом на краю кровати. Под столом лежали две пустые четвертинки.
Когда провожали маму в семьдесят пятом, Павел приехал с букетом любимых маминых белых гвоздик. Он сильно постарел, отёкшее лицо, уставшие потухшие глаза. Ко мне он не подошел. Как сложилась его судьба? Удалось ли ему не сойти в обочину с дороги по имени Кино. Помнились слова одного из мэтров экрана, сказанные на популярной телепередаче «Кинопанорама»: Чтобы стать успешным в нашем деле нужно совпадение, как минимум, четырех условий: везение, востребованность, покладистость и талант. Может, Павел появлялся в титрах под псевдонимом?
Скоро Серега бросил велотрек, он стал первым стилягой в нашем классе. Стиляги появлялись в брюках дудочках, клетчатых пиджаках с широченными спадающими плечами и ботинках на толстой рифленой подошве. За стиляжье обличье можно было проститься с комсомольским билетом. Я снова был в отстающих.
Как-то Серега предложил собраться у него дома. У Дода был патефон. Нина пришла с подругой. Гостеприимный хозяин позвал за стол, на знакомом мне блюде лежала гора бутербродов с красной икрой и любительской колбасой. Нина по-хозяйски подливала чай, а Серега читал стихи. Потом Дод, загадочно улыбаясь, достал мягкий диск, вырезанный из рентгеновской плёнки, укрепил его на пластинке и повернул рычажок. Послышалось шипение, сквозь которое доносилась незнакомая ритмичная музыка. Это и был стиль – новый модный тогда танец, наверное, предшественник рок-н-ролла. Серега с Ниной выделывали такие кренделя. Мне показалось, что они так танцуют не первый раз. Я попросил Серегу поставить пластинку с популярный тогда «Голубкой», которую исполняла Клавдия Шульженко. Сначала для приличия я пригласил на танго подругу, от неё пахло модными тогда духами «Шипр». Когда мы танцевали с Ниной, она тихо спросила: Ну хочешь, я сама скажу Доду? – Я промолчал. Скоро стиль заменил рок-н-ролл. Но и он прошел мимо меня.
В нашем классе никогда не говорилось о взрослой стороне отношений между полами. Время другое было в стране, которую много лет спустя бывшая комсомолка в телемосте популярного Познера назвала страной без секса. Может, кто-то из одноклассников уже был в курсе этого. Но я к их числу не принадлежал.
Последняя школьная осень пятьдесят второго, впереди выпускные экзамены – десять предметов. Приходилось вставать в половине пятого утра и на кухне, где можно было зажигать свет, хоть как-то готовиться к занятиям в школе. После уроков я мчался в «Динамо», возвращался домой в начале одиннадцатого, голова и тело гудели.
Втроем мы встречались все реже и реже. Мне так хотелось, чтобы Нина увидела на моей груди заветный квадратик со словами «мастер спорта».
Тренер объявил основной и запасной составы сборной молодежной Москвы на поездку в Софию, где в июле предстоял матч четырех братских столиц: Будапешта, Бухареста, Москвы и Софии. Мою фамилию он назвал в основном составе. Радостный я спешил домой, у меня появился реальный шанс обойти Серегу без декламаций об итальянском неореализме.
На кухне с напряженными лицами стояли мама и Роза Моисеевна. Женщины не ответили на моё приветствие. Краем уха я услышал, что Роза Моисеевна на идиш говорила о товарных поездах, в которых всех евреев повезут на Дальний Восток.
Это была какая-то ерунда. Как в советской стране, где в фильме «Цирк» главный Еврей страны народный артист СССР Соломон Михоэлс поёт негритянскому мальчику, такое могло быть?!
…Если бы не родимое пятно на правой щеке Дода, я бы долго высматривал его в толпе перед кладбищенскими воротами. Опираясь обеими руками на палку стоял он. Темные очки, во рту трубка, на голове несуразная панамка.
Мы обнялись. Палка шумно упала. Я чувствовал худое и вялое тело, вздрагивавшее от всхлипываний.
– Всё потом… потом… – твердил повисший на мне Серега.
Отставив прямую ногу, он нагнулся чтобы поднять палку. Я опередил его.
– Данке очень… Что сильно убогий? – Дод повернул ко мне лицо, криво улыбнулся и закашлялся.
Он выбил на асфальт остатки табака, достал платок и сосредоточенно стал протирать трубку.
Мы молчали. Сергей сунул трубку в нагрудный карман, снял очки. У него не было одного глаза.
– Это как? – дернул я подбородок в его сторону.
– Свалились с автострады. Нина была за рулём, я дремал на заднем и при ударе провалился между сиденьями. Она совсем…
– Когда это случилось?
– Восемь лет…Мы тебя вспоминали…-Серега отвернулся и рукой прикрыл глаза. – Она тебя ждала всю жизнь… Прости, что так получилось… Не думай, у нас нормально было, помогали друг другу…У тебя семья, дети есть?
– Нет.
– Почему?.. Извини… Ей детей иметь нельзя было… Ты хоть помнишь, что евреи на кладбище и в синагогу с покрытой головой входят. – Сергей протянул мне легкую кепку из белого полотна. – Вот захватил на всякий случай.
На кладбищенской аллее было немноголюдно. Легкий ветер обдувал лицо. Монотонный голос Сереги заглушала воронья перекличка.
…Неужели всё это было?!
Дод опекал меня и подначивал бороться за школьную медаль: Рыжая тебе всё равно из-за антагонизма с литературой не полагается, а с серебром и с первым разрядом по боксу в институт нырнешь как на ринг между канатов. Не трухай, я тебе подмогну… Хочешь вместе…
На зимние каникулы я уехал на сборы готовиться к матчу в Софии. Нагрузки были сумасшедшие – по три тренировки в день. К вечеру все падали на кровати, ноги и руки наливались свинцом, а голова была пустой. Я забыл про товарные поезда.
Сборы завершались, предстояло контрольное медицинское освидетельствование. После вечерней тренировки меня отозвал тренер в сторону: Ты поезжай домой к матери. Я впервые увидел его смущенным. Он не смотрел мне в глаза. Что-нибудь случилось, – спросил я. – Сам разберешься. Мужиком надо быть всегда, с матерью побудь. Пока на тренировки можешь не ходить.
Дома у нас была Роза Моисеевна. Новости ошеломили: арестована банда заговорщиков врачей, большинство из них были евреи, они имели план отравить руководителей страны, в числе арестованных родной брат отца Нины, и скоро всех евреев из крупных городов в товарных поездах повезут на Дальний Восток, чтобы уберечь от погромов разгневанного народа. Я ничего не понимал, а как же экзамены, София, тренировки.
Заболел Коган, уроки по истории отменили. От Розы Моисеевны мы узнали, что директора в ближайшее время сменят. Семья Коганов жила в школе, тогда в новых школьных зданиях предусматривалось жилое помещение для директоров с отдельным входом.
Серега предложил навестить директора: Я у него уже три раза был. Мать дружит с его женой. Но сходить к больному мы не успели.
В день похорон занятия для старшеклассников отменили. На заднем дворе школы на двух стульях стоял гроб, обшитый кумачом. Рядом три табуретки, на первой – ордена «Боевого красного знамени», два «Красной звезды» и медаль «За отвагу».
Руководила церемонией Евгеша. Впервые мы увидели её в военной форме с погонами капитана и наградами. Серега прошептал мне на ухо: Она в лагере три года была под Воркутой, её оттуда в штаб армии переводчиком взяли, а потом – за линию фронта. Мирон за неё лично поручился. Он сам мне рассказал.
Возобновились тренировки. Вечером мама мне прикладывала примочку из бодяги на глаз, заплывший от гематомы. Когда сестренка заснула, мама стала говорить тихо: Сынуля, бывают ситуации, когда надо ощущать себя мужчиной. Ты у меня мужчина вдвойне, потому что спортсмен. Скоро станешь мастером спорта. Я горжусь тобой. Как у вас говорят, в боксе главное уметь держать удар. Тебе не нужно встречаться с Ниной. Она любит Сережу, и они поженятся, как только им исполнится по восемнадцать. Мужчина женится, когда в состоянии содержать семью, а чем я тебе могу помочь. Поверь мне, пройдет время – и ты поймешь меня. А сейчас школа, бокс, экзамены – сколько надо успеть!
Я не спал всю ночь и решил объясниться с Серегой. Но утром страна вздрогнула и онемела – тяжело заболел Сталин. Четыре дня из репродукторов пронизывающий голос главного диктора Советского Союза Левитана сообщал об ухудшении сердечной деятельности Отца народов. Это было пострашнее сводок Совинформбюро осенью сорок первого. А пятого марта советский народ и прогрессивное человечество осиротели. Как жить дальше? Неужели опять война? Так думало большинство, я был в их числе.
В актовом зале, где проходил траурный митинг, я со сцены, глотая слёзы, пообещал приложить все силы, чтобы продолжить дело Ленина – Сталина.
К Колонному залу через бульварное кольцо тянулся бесконечный людской поток. С Додом мы добрались до Рождественского бульвара, на сломанных ветках галоши, шапки и шарфы. Трубная площадь была перекрыта грузовиками и конной милицией. Серега сказал тихо: Ходынка… Валить нах хаузе пора – дальше не пройдем… Смотри, по крышам народ к гробу рвется… Больше сочинение на тему «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство» писать не будем, ферштейн, Шура. Я спросил: Ходынка это что? Серега дернул меня за нос: не видать тебе исторического факультета… В одна тысяча восемьсот девяносто шестом году от рождества Христова на Ходынском поле в первопрестольной взошедший на трон Николай ІІ одаривал люд. Халява всегда сладка – народу полегло и покалечено было более трех тысяч… Вот так, Шура… Дело Ленина – Сталина пошли продолжать, без нас не управиться…
Спустя месяц после похорон выпустили врачей. Оказалось, что их посадили по оговору врача Тимошук, награжденной ошибочно орденом Ленина. Страна в оцепенении молчала.
Главную тему мы с Серегой по-прежнему не затрагивали.
На выпускном вечере под аплодисменты Доду вручили золотую медаль, а мне – серебряную. Оба подали заявления в знаменитое высшее техническое училище имени Баумана, прошли медицинскую комиссию и стали ждать собеседования, которое абитуриентам – медалистам заменяло вступительные экзамены.
Когда Дод узнал, что меня исключили из команды на поездку в Софию, он положил мне руку на плечо: Сейчас главное – институт. Времена поменяются, ещё приглашать будут, а пока утрись, сын Давида.
Со значками перворазрядников, мы толкались в коридоре среди медалистов, в ожидании вызова. К трем часам толпа поредела. Серега отвел меня на лестницу: Ты обратил внимание на фамилии вызываемых? Похоже, семитская часть народонаселения не вызывает интереса у приемной комиссии. Вышел полный мужчина с зачесом, прикрывающим лысину. Он обвёл стихшую толпу очкариков и носатых недовольным взглядом: По всем поступившим в комиссию документам собеседование на сегодня закончено. Толпа зашумела. Мужчина поднял руку: Ваши заявления утеряны.
Худенькая девушка в очках с огромной смоляной косой до талии протиснулась к говорившему: Я выиграла олимпиады по физике и математике. Мужчина с недоумением оглядел физико-математическое создание: вас, таких победителей как собак нерезаных. А наше учебное заведение на весь Советский Союз одно. Нам не победители… олимпиад разных нужны, а строители коммунизма.
Коридор галдел. Мужчина опять поднял руку: Ладно поищем ваши заявления. Как найдем – назначим время. Серега толкнул меня локтём: Ясно, какое теперь будет собеседование для этих страждущих. Хиляем отсюда в темпе вальса, надо искать что-либо подходящее для специфической части народонаселения, в коей мы с тобой, несмотря на принадлежность к спорту, имеем честь состоять.
Но я всё-таки пошел на собеседование. В большой комнате по периметру сидело человек двадцать взрослых и умных людей. Посереди стоял вращающийся стул. Вопросы сыпались со всех сторон. Я не успевал отвечать, путался. Вывод комиссии был неумолим – отказать ввиду явно выраженной нелюбви к точным наукам.
Серега на собеседование не пошёл. Мы взяли документы и отнесли в институт Химического машиностроения, который располагался на улице Карла Маркса, недалеко от Курского вокзала. Миловидная женщина в приемной комиссии спросила: Вы москвичи? – Серега развел понимающе руки. – С Арбата, нам общежитие не нужно. Женщина бросила взгляд на знаки нашей спортивной доблести. – Зарегистрируйтесь на кафедре физвоспитания и через неделю приходите, назначим день собеседования.
Через неделю мы увидели свои фамилии в списках студентов, никакого собеседования не было. Мы были в одной группе элитного машиностроительного факультета. Ты знаешь, – сказал Серега, – нам лучше на разных факультетах учиться. Нужна самостоятельность. Я всё понял.
Дод уехал в Сочи. Я догадывался – не один.
Неожиданно тяжело заболела мама, ей нужно было усиленное питание. Я перестал ходить на тренировки и устроился на пилораму недалеко от Курского вокзала. Работал по две смены. Сестренку Роза Моисеевна устроила в загородный детский сад от института, где работал Ефим Яковлевич.
В последний день августа пятьдесят третьего в самой большой институтской аудитории первокурсников поздравлял проректор по учебной работе Сычев, высокий с роскошной рассыпающейся копной седоватых волос. Последний раз мы сидели с Серегой рядом. Он толкнул меня плечом: Помнишь евреечку в коридоре с черной косой – победительницу олимпиад? Вон впереди сидит красавица. Моя родительница считает, что на таких жениться надо. Сама не пропадет и мужа вытащит. – Серега хитро посмеялся.
Мы вышли на улицу. Загорелый, отдохнувший Дод о своем отдыхе не рассказывал. Он подвел меня к доске, где висели списки зачисленных на первый курс. Смотри, – сказал он, ухмыльнувшись, – ну прямо синагога. Интересно, кто разрешил?
Лекции, семинары, тренировки, соревнования – свободного времени не оставалось. С Серегой мы встречались в институтских коридорах. Однажды я увидел на его правой руке тоненькое обручальное кольцо. Впервые в жизни я напился.
…В конце аллеи Дод тронул меня за рукав и кивнул в сторону.
– Здесь мои лежат. – Он тяжело задышал, оперся на мое плечо, обмяк и стал протяжно кашлять. – Это с аварии, что-то в бронхах мешает.
На двухметровой плите черного мрамора с серыми поблёскивающими вкраплениями звезда Давида. Под ней портреты молодых Розы Моисеевны и Ефима Яковлевича. В самом низу золоченной крупной вязью «Вместе навсегда».
– Красивая пара, – задумчиво проронил я.
– С разницей в полгода ушли… Извини, не спросил про твою матушку, – Серега погладил ладонью плиту.
– Недалеко от входа лежит… Вы в каком году свалили?
– В семьдесят пятом, как Брежнев послабление дал…Я тогда уже нигде не работал… Сразу в Канаду.
– А чего не на обетованную? Жалеешь?
– Что свалили? И да, и нет. Чего назад смотреть? Двадцать пять годиков за кордоном, целая жизнь… не выкинешь…
– Сейчас Россия другая. Но я бы и тогда не уехал. Моё это всё. Россия без меня может, я без неё не смогу. Пафосно для тебя звучит… Если что у нас не так – я лично в ответе… К нам из Мозамбика или Канады министров не присылают. Шолом-Алейхем – прекрасный писатель, но он ведь тоже Россия.
– Романтик ты, старче. А раньше, вроде, таким не был. – Дод стал платком протирать надгробье. – Знаешь, почему Запад впереди?
– Почему?
– Реалисты они, их самые крутые романтики в России трудоголиками бы считались… Хотя ты тоже трудяга… Мы когда в Вену приехали, Нина написала, что у неё четыре языка, не считая русского. Её проверили в каком-то университете и сразу Канаду предложили. У неё сразу заладилось, а я два года в иждивенцах кашу варил… Там политика никому не нужна… Думал разбежимся. Пока языки освоил, работу искал – годочки оттикали. Ушло моё время… Не случился я, Шура… А ты состоялся.
– В каком смысле?
– В прямом. Я в журнале про тебя всё прочел… Ты хоть знаешь, кто в институт наш дал команду евреев-медалистов без ограничений принимать, только чтоб без общежития? У института по жилью дефицит большой был…
– Кто?
– Проректор Сычев. Дворянских, чистых кровей был Дмитрий Иванович. Богу угодно таких сохранять для совести России. Большевики всю его семью вырезали. Он не боялся говорить: таланты анкетой не назначаются. Со временем, конечно, потрафило – только что Злодей-Ирод отошёл, никто толком ничего не понимал, борьба с космополитами на излёте… Никита силу набирал, ему коврижку народу надобно сулить. Вот новый вождь и придумал войну с космополитами на борьбу с «культом личности» поменять. На том и поднимался, пока сам не осознал, куда эта борьба завести может. Мы с тобой тогда уже разбежались, а мать моя к Эренбургу меня отвела, мэтр полистал мои опусы и посоветовал работать… Она про Сычева от Эренбурга узнала. Так что, Шура, нас с тобой и ещё пару сотен таких приютил дворянин Сычёв. Это он спас меня, когда я, захлебываясь от собственной значимости, орал на комсомольском собрании, что будущее мира – кибернетика, а Норберт Винер – Эйнштейн в теории управления. Из комсомола и института мог вылететь под фанфары. А кто космополитов-профессоров Гутмана и Гольдфарба в институт на кафедры привёл?!
– Я не знал этого.
– Ты всегда в нормальных координатах пребывал... Мать к Дмитрию Ивановичу ездила перед распределением. Тебя он к серьезным делам пристроил. А я всё правду искал, со своей литературной галиматьей толкался. Без Нины уехал бы мошку в тундре кормить. У неё разум был, а у меня сопли, да амбиции. Чего уж теперь ручками махать… Я и за бугром пытался по словесности протиснуться, да не сладил с гордыней. Теперь от неё только трубка да палка остались. Сжег я всё… Не получился из меня Бунин... А теперь главное… Когда брата отца Нины арестовали по делу врачей, моя мать это всё и придумала. – Серега снял панамку, вытер ею лоб. – …А я не возражал. Она твоей матери сказала, что если ты не перестанешь встречаться с Ниной, то не только в Софию не поедешь, а вообще из «Динамо» вылетишь.
– Не так. Мне мама сказала, что вы с Ниной собираетесь пожениться.
– Она умная женщина была и понимала, что ты выберешь Нину, а не Софию, и себе жизнь сломаешь.
– А ты ведь не побоялся.
– Я всегда знал, что эта большевистская камарилья рано или поздно закончится. Только вот история страны и история конкретных людей чаще разные штуки… к сожалению. Ну да ладно, снял с души камень. Живы будем – не помрём! – Серега прикрыл рукой лицо.
Когда мы остановились у могилы мамы, Дод прищурился и, поглядев на солнце, тихо спросил:
– Часто бываешь?
– По воскресеньям, если не в отъезде.
– Мудрая твоя матушка была. Она однажды мне сказала: в часу минута, как скажешь, так и будет. Сколько раз проверял. Верно!.. – Мы молчали. – Ну что, к Дмитрию Ивановичу? – Дод тронул меня за плечо.
На могильной плите крупными буквами было начертано: «Русскому дворянину».
– Ты поставил? – спросил я.
– Он одинокий был. – Серега зажмурился и тяжело вздохнул. – Скольким помог! Святой был…
– Поехали ко мне, Нину, родителей, Дмитрия Ивановича помянем, – я обнял Серегу.
– Уже поминал их. Прощай, Шура. Земля, хоть и круглая, да уж нет времени снова свидеться. Слава Богу, успел покаяться… Прости, если сможешь. Судьба индейка, а жизнь копейка – помнишь, кто сказал… Хотя у тебя со словесностью всегда не густо было…
Дома я открыл холодильник, достал бутылку «Посольской» с черной этикеткой и пошел в спальню. Окно было открыто, с улицы доносился шум.
Вася не подавал признаков жизни. Я постучал по его корпусу.
– Васенька, дорогой, ну что случилось? – я тряс его изо всех сил.
Вася вздрогнул и пошёл.
[1] (Вернуться) домой (нем.).
[2] (Вернуться) литературный нем. язык.
[3] (Вернуться) кто ищет (нем.).
[4] (Вернуться) эквивалент имени Александр (идиш).
[5] (Вернуться) если Бог захочет, то стреляет и веник (идиш).
[6] (Вернуться) вы уже нашли (нем.).
|
|
|