Рассказ Петроградской стороны

Они шли по Большому, и я попался им навстречу, свернув с Бармалеевой. Тут-то мы и повстречались. А дело было вечером…

Далее суть содержания меняется – случилась перестановка. Это трудно объяснить, да и зачем.

Мы шли по Большому – где-то неподалёку от Бармалеевой – и повстречали Павла Евгеньевича, того самого заскорузлого мужичка, но отнюдь не простака, а – музыканта. Был вечер, и Павлу Евгеньевичу было вольготно в клетчатой рубашке.

Мы не преминули остановиться и поговорить с дяденькой: что же всё-таки он думает по поводу всего этого. Павел Евгеньевич застеснялся и попробовал развести руками, но, почувствовав, как ветер завывает в его широких, но коротких (или наоборот) рукавах, готовый сорвать рубашку, он быстро скрестил руки на груди и сделал вид, что доволен. Таким был этот Павел Евгеньевич.

По нашей стороне похаживали слухи, будто у него есть брат и он тоже Павел Евгеньевич. Но справляться несколько раз у нашего Павла Евгеньевича об этом мы не решались, довольствовашись первым и, может быть, вторым разом…

Сейчас он стоял, гордо скрестив руки на груди, однако боясь быть названным Павлом Евгеньевичем.

– Дяденька, дяденька, дядя Павлик, – затрепетали мы, сгорая от предвкушения счастья быть свидетелями слов его, – ну как? Что?

Растроганный этаким началом, Павел Евгеньевич походил с одной ноги на другую и начал: «Вы-то, вы-то как?»

Мы обрадовались, что всё снова хорошо. Тогда мы ещё понимали, что означают эти слова, после которых глаза Павла Евгеньевича предавались щуренью на разные манеры. И мы действительно поддавались этому гипнозу. После мы всегда шли, теснясь, по тротуару. Павел Евгеньевич что-то бормотал себе, а мы создавали вокруг него круговорот. Интересно, что в такие моменты мы забывали друг друга, свой возраст и все, так сказать, каноны. Бывало, очнёшься оттого, что кто-то кричит, посмотрим – а это какая-нибудь бабушка с тревогой на лице и с палочкой в руках. Спрашиваем, что, мол, случилось. А она уже со слезами в голосе – что мы её через дорогу перевести обещались. А Павел Евгеньевич улыбнётся только и дальше идёт, из-за плеча своего на нас поглядывая. Мы бабушку, понятно, переведём через дорогу и за ним вдогонку. А его нет, ни там ни сям. Позже уже вроде попривыкли: отыскивали в какой-нибудь подворотне. Он там к стене прислонится и знай себе головой качает – вправо-влево, вправо-влево.

Сейчас же ничего подобного не произошло. Мы мерно кружились в курсе маленьких шажков, которые совершала его сутулая фигура.

Пробегая мимо лица Павла Евгеньевича, каждый из нас считал себя обязанным заглянуть в него. То, что мы там видели, вряд ли поддаётся какому-нибудь анализу, и мы думаем, ненужно об этом говорить.

На данный момент, когда то, о чём мы пишем, разрешилось, разрушилось, мы понимаем, что всё сказанное нам Павлом Евгеньевичем – ничто. Но тогда-то нам это ни в коем случае не казалось. Это правда.

Один наш знакомый однажды встретил с нами Павла Евгеньевича. Кружился с нами вокруг него. А как только дядя Павлик зашёл в свой парадный, он вслух усомнился в причине нашего восторга. Мы этого нашего знакомого прогнали. А Павла Евгеньевича мы долго после этого не встречали. Странно, но вряд ли, чтобы он слышал эти слова.

Однажды нас подозвала какая-то смазливая бабёнка и стала нам ни с того ни с этого задавать вопросы. Это бы ещё ничего, но она сама на них отвечала. «Чего вам надо от этого козла?! – она, видать, при всей смазливости не стеснялась выражений и держала их в руках и за щекой, так как карманов не было. – Он же жену бросил, работу хорошую бросил. Кто он вообще? Где он работает? Кто его знакомые? Вы его знакомые? Да вы над ним только и знаете что подтруниваете. А он рукавицу разинул. Старый кретин! Говорит, что он музыкант. Да музыканты в манишках ходят и в Мерседесах разъезжают. Ненавижу вас, бездельники хреновы!» И она, истощившись, пошла прочь, размахивая, что называется крутыми бёдрами и острыми лопатками, выдающимися под обтягивающим платьем. Ну, что мы могли поделать, выслушав такое?! Мы лишь сделали вывод обо всей женской породе. А Павел Евгеньевич после этого как-то виновато улыбался.

Однажды, совсем не ожидая его встретить, мы шли по Большой Пушкарской. Был день, наступающая осень сокрушала листья с деревьев и разбрасывала их ворохи. Солнце уже спокойно относилось к работе своей: без пылу-без жару. Люди шли как-то неспокойно, попеременно задирали голову и, опуская, плевались. Мы тоже посмотрели наверх и увидели Павла Евгеньевича, стоящего на крыше. Конечно, все вам могут подтвердить, что музыки не было. Но это не так. Он там дирижировал. Павел Евгеньевич заметил нас и, не переставая, стал нам мигать и щуриться. Мы стали водить хороводы под торжественную музыку его. Зашло солнце, вышла луна, мы ушли домой, а он всё дирижировал. Мы смотрели из окон и видели дирижёра на фоне жёлтой луны. И всю ночь мы не могли уснуть, ворочаясь в своих кроватях, – гремела музыка.

Потом началась зима. И мы не понимали, почему в этом есть какая-то закономерность. Теперь нам всё стало понятно.

И после концерта Павел Евгеньевич долго не показывался нам. Наверно, он боялся, что нам не понравилась его музыка. А когда встретил, то не узнал нас. Но это и не мудрено.

Была зима, и мы безнадёжно ходили по нашей стороне. Вдруг кто-то из нас затрепетал и вымолвил, что идёт Павел Евгеньевич. Мы пустились к нему. И, правда, были ошарашены. Он и ухом не повёл, когда мы стали кружить вокруг него. А надо сказать, что это стоило нам большого труда. Было холодно – и все мы были забинтованы в одежды.

Он шёл с человеком непонятной внешности, челюсть которого явно была стеснена какими-то внешними обстоятельствами. Синий нос его был на сторону приплюснут. Павел Евгеньевич выглядел тоже неприглядно. Прежде всего, его клетчатая рубашка с короткими рукавами была надета поверх пальто, которое, в свою очередь, было застёгнуто невпопад.

Теперь, когда всё это разрешилось, мы думаем, что это был вовсе не Павел Евгеньевич.

Через несколько времени после той встречи, – согласитесь, странной – мы опять встретили Павла Евгеньевича. Он бы строг в одежде своей, как-то непривычно подтянут и сутул. Из карманов его пальто торчали горлышки бутылок. Он изредка дотрагивался до них и благоговейно нежно похлопывал. Мы, как водится, окружили его. Стали задавать вопросы, он же ничего нам на это не ответил, но видно было: нас припомнил. В его лице случились перемены – оно было измождено до голубого отлива. На протяжении всего нашего пути до парадной Павла Евгеньевича мы пытались встроиться в ритм его шагов. Но ритм его не имел членораздельности. Мы же не были обаятельными танцорами. Да и зима влияла на нас.

Непонятно чем, но мы были расстроены. И так до весны не встречали Павла Евгеньевича.

Но наступила весна, поначалу обрадовавшись этому, мы вывалили на улицу. Потом, когда наши головы расплавились от жары, мы нехотя додумались, что это всё глупо и лучше было бы, если бы всё осталось по-прежнему.

На улице, куда мы вывалили, было много народу. Но только один человек отличался ото всех. Это был Павел Евгеньевич. Он был очень легко одет, и на него было страшно смотреть. Хотя он и не показывал чувства холода наружу. Вероятно, он тоже обладал тою же бесшабашностью в одежде, что и мы: если один день мало-мальски тёплый, то следующие просто не могут быть холодными.

Мы окружили Павла Евгеньевича и стали спрашивать его, как дела, однако, уже боясь подвоха – вдруг не узнал?! – но нет, – он улыбнулся и, сощурившись, сказал: «Вы-то, вы-то как?» Мы обрадовались, мы были искренне счастливы и побежали вокруг него мерным гуськом, заглядывая ему в лицо. Но что-то изменилось там. Какая-то тревога жгла и расточала его, и его подмигивания и прищуры изрядно поистёрлись с памяти кожи его немного занемогшего лица. Но разве мы думали тогда об этом?! Нам было хорошо. Нам было счастливо.

В другой раз, в следующую нашу встречу с дядей Павликом, мы опять были довольны. Мы были как слепцы. Мы не замечали каких-то непонятных, но явных устремлений Павла Евгеньевича.

Но вот в третью нашу встречу по весне мы оказались сломлены. Как обычно, предаваясь хороводу, заглядывая в лицо дяденьке, мы чуть было даже не остановились. Он прекратил мигать и во все глаза уставился куда-то в сторону. Он остановился. Мимо прошла девушка в белом платье. Павел Евгеньевич порвал наш круг – и мы впервые видели от него такие скорые движения, как он – побежал.

На следующее утро мы уже бродили по Большому, ожидая встречи. И дождались.

Павел Евгеньевич в чёрном костюме, высокий – да такой, что ему невозможно было, как обычно, заглянуть в глаза, – бледный, с тростью в одной и цветами в другой руке, вышел и попался нам навстречу. Он, похоже, этого не ожидал и попытался сделать вид, что не узнал нас. Мы же попытались сделать вид, что этого не заметили, и выстроились в хоровод. Но он уехал.

До позднего вечера мы ждали его. И когда уже потеряли нить времени, увидели Павла Евгеньевича. Он нам слегка улыбнулся и едва заметно подмигнул. Мы были рады этому обстоятельству. И с новым неистовством чувства стали кружить свой хоровод. Мы и не обратили внимания, что Павел Евгеньевич слегка усмехнулся, и лицо его приняло скучающее выражение. Мы дошли до его дома, вовсе не собираясь так быстро отпускать. Но что-то внесло замешательство в наш хоровод. Очнувшись от какой-то паники, мы не нашли Павла Евгеньевича нигде. И дверь, кажется, не открывалась и не закрывалась. Мы припали ушами к дверной щели: с лестницы как будто доносились усталые звуки шагов.

Мы боялись обидеть дядю Павлика, но всё его поведение, отношение к нам свидетельствовало, что мы всё же сделали ему как-то плохо. Мы мучились. Каждый день встречая высокого, красивого Павла Евгеньевича, мы ощущали его отчуждение, он отдалялся от нас. Мы ничего не понимали тогда: зачем ему костюм, зачем ему такой торжественный вид, зачем цветы, зачем каждый день куда-то ехать… Теперь мы, наверно, всё понимаем.

И дни наши превратились в жизнь. Они текли. И это было как-то особенно мучительно, потому что, видать, испытывалось впервые. Мы не хотели этого и каждый день ждали Павла Евгеньевича. Того Павла Евгеньевича, старого, – не этого высокого, красивого, холодного до нас. А этот Павел Евгеньевич являлся нам каждый день и, казалось, как-то высокомерно удивлялся, что мы его не узнаём. Мы, сгрудившись, смотрели ему вослед, как он мягко удалялся, размахивая тростью.

Печально наблюдать перемены в человеке, особенно когда они ему не к лицу. Но скоро мы убедились, что всё время предавались заблуждению. Человеку невозможно измениться. Можно только изменить себе. А это добра не несёт.

Поздно вечером майских суток, когда в одиннадцать вечера с пятидесяти метров уже можно узнать человека, мы прогуливались по Большому. Верно, мы ни на что не надеялись. И, скорее всего, именно это наградило нас. А главное – поразило.

Невдалеке мы увидели небольшого роста человека в чёрном пальто. Ненароком приблизившись к нему, мы воскликнули: «Павел Евгеньевич!» Да, это был он. Для того, чтобы заглянуть ему в глаза, надо было нагибаться градусов до 60. Его чёрный пиджак сам собою превратился в пальто, и полы волочились по тротуару. Делая невнятные шаги, Павел Евгеньевич остолбенело смотрел в землю. Мы окружили его, присели на корточки и стали тихо спрашивать: «Павел Евгеньевич, дяденька, дядя Павлик, ну как? Что?» Он поднял голову, посмотрел на нас, подмигнул всем глазом и, разведя руки, свёл их в хлопок, выкрикнув: «Да ну!..» Другим бы обязательно показалось, что это развязный тон; мы же уверенно услышали в голосе дяди Павлика стократное разочарование. Он нам невнятно улыбнулся. Нам было, правда, его жаль. И мы на корточках попрыгали вокруг него, пока он шёл домой, даже не думая заглядывать ему в лицо.

Наутро мы ждали его у парадного. Но он не появился. Следующие дни он также не показывался…

И мы решились на отчаянность. Мы пришли к нему домой, сами, без приглашения. Его квартира предстала нам в виде небольшого коридора, довольно просторной комнаты и всего остального. Но смотрели мы всё в комнате. Она была проста и светла. Почти у стены стоял рояль, рядом – стол, заваленный какими-то вещами. У другой стены стоял диван, на котором лежал голый по пояс Павел Евгеньевич. Его клетчатая рубашка с короткими рукавами изорванной валялась на полу тут же. Чёрный пиджак с грязными полами нещадно смятым, скомканным – в ногах у лежащего. Павел Евгеньевич был без движений. Одна рука его была неловко подогнута под себя, другая лежала на животе. На щеках его были хорошо заметны красные и голубые сосуды. Нос – прям и бел, глаза и губы – плотно сомкнуты. По лбу проходила странной формы морщина. Единственное, что мы не помним совсем в Павле Евгеньевиче, – так это его волос: какого они были цвета, и были ли вообще. Мы не знаем, спал Павел Евгеньевич или умер, но мы не стали его пытаться разбудить. Далее мы обратили внимание на картину, стоявшую на стуле:

Был изображён наш Большой проспект, совершенно пустой, без машин; светлая пасмурность оставляла тени на домах; но главное – посреди проезжей части кружилась прекрасная пара. В мужчине мы узнали Павла Евгеньевича, в чёрном костюме; его партнёршей была девушка в белом платье. Непонятно было, летят ли они. Или это солнце восходит. Но картина была озарена каким-то неясным лучом… Танцующие отражались в стёклах вершин. Картина нам очень понравилась, и мы покружились вокруг неё.

Затем – стены. Одну стену занимала полностью фотография людей в чёрных фраках с белыми манишками. Мы стали её разглядывать и узнали в одном Павла Евгеньевича. Другая стена пестрела надписями. Наверное, это был дневник дяди Павлика. Мало ли что там было написано! И мы ушли.

На другой день мы отправились вновь домой к Павлу Евгеньевичу. Открыв дверь, увидели совсем другую квартиру: из множества комнат стали выходить старухи и, негодуя на нас за беспокойство, побежали на нас в прихожую. Мы стали им кричать, где Павел Евгеньевич. Они же, злобно шепча, шипя, выпроваживали нас за дверь. Выходя на улицу, мы встретили девушку и спросили, не знает ли она Павла Евгеньевича, музыканта. Она нам улыбнулась и ответила, что дом только что заселён, оправившись от капитального ремонта. Мы перешли на другую сторону Бармалеевой и обвели глазами весь дом. Никаких изменений не заметив, вышли мы на Большой и там увидели всё привычным.

С тех пор прошло… Да какая разница, сколько времени прошло с тех пор. Мы его не считаем. Оно проходит помимо нас.

С тех пор мы впали в сомненье. Было ли всё это? Был ли сам Павел Евгеньевич?

С тех пор мы совершенно не встречаемся. Каждый из нас – один. Что-то уже мешает нам быть вместе и кружиться в хороводе. А может, не для кого кружиться… А может, нет именно Павла Евгеньевича, дяди Павлика. А что если его и не было?..

Иногда мы, сами того не понимая, собираемся на Большом. И что-то непонятное тянет убежать обратно, домой. Нам не хочется видеть друг друга. Может, это и стыд. Но иногда мы всё-таки собираемся и степенно прогуливаемся по Большому. Мы делаем вид, что для нас нет ничего неясного, непонятного. А так ли на самом деле? Никто не вспоминает о Павле Евгеньевиче, никто не говорит о дяде Павлике.

Мы все боимся. А что – если этого не было?

Весна 1988, лето 2010