«Фантомас разбушевался»

«Фантомас разбушевался»

На щите у офицерского клуба большими зелеными буквами: «Фантомас разбушевался». Сегодня вечером привезут. Я, как только надпись увидел, стал об этом думать. Когда посмотрел первую серию, боялся долго. Даже сейчас этот страшный смех в ушах...

Иду с друзьями «сусликов выливать». С нами Дик ничейный, здоровенный. Он не первый раз с нами ходит. Шустрый пес.

Выливать нас другие научили. Там в земле несколько входов и выходов. Обычно ихние взрослые стоят неподалеку от этих дырок и смотрят вокруг, и воздух нюхают.

Мы подходим. Дик к ним бежит и лает. Они раз – и в норки. А мы уже знаем... Нас уже ребята научили. Мы с ведрами к речке бегом и воду набираем, и туда, им в нору, льем. У них, наверное, норы длинные. Долго льем и ждем. А Дик их сразу чует. Бежит прямо к тем, которые не выдержали и наверх полезли. Он их быстро...

Раз – и нету.

Дик уже не хочет больше, да и пацанам надоело. Я со своим сачком к речке иду. Попробую мальков наловить. Если поймаю – в банку посажу и буду смотреть.

Сел. Сачок поставил. Речка сегодня медленная. Снег в горах давно растаял. Сижу долго. Внимательно смотрю. Интересно. Столько всяких жуков по воде плывет. Много живых еще, но больше дохлых. Они совсем уж не шевелятся. На них смотреть совсем не интересно: как козлы какие-то. Я лучше гудрона пожую. Мы его обычно, когда в школу идем, из стройки выколупываем.

Вот ветка черная толстая плывет. Странная какая-то. Откуда она, понять не могу. Вверх по теченью, насколько помню, деревьев нет. Исчезла, будто утонула. Вдруг в воде все зашевелилось. Я за сачок. Потащил и сразу несколько раз перекрутил, как пацаны учили. Вытаскиваю наверх. Класс такой! Думал, ветка, а это змея. Прямо в сачке моих мальков жрет! Я еще пару раз перекрутил. Порядок. Пацанам показывать бегом...

Ходил-ходил… Толку никакого. Все по домам, или не знаю что.

Пошел и маме показал. Она их так боится. Мне уже смешно. Говорит с расстоянья: «Что ж ты, сынок, с ней делать хочешь? Может, пойдешь – отпустишь?»

А я беру банку трехлитровую и туда ее бросаю, и быстро бинтом перемотал. А сверху кучу резинок, чтоб бинты держались. Посмотрел. Все четко. Маме, чтоб не боялась, показал. Поставил под свою кровать. Пошел на «Фантомаса». Отец дежурил по полку...

В клуб с карачаевцем Али зашел. Он у нас самый сильный. Там все его боятся. Даже офицеры. Сам видел, как он одному лейтенанту в глаз дал. Сели в первом ряду. Такой фильм классный... не знаю, как вам рассказать... На улицу из клуба вышли. Воздух свежий, прямо с гор...

Домой я шел по нашей темной тропинке. Жуть и страх…

Пришел, а там мама. Говорит: «Сынок, а где твоя змея?» Я к банке. Точно, нету, как будто комары съели. Мама свет кругом включила. Я хожу ищу. Самое интересное! Я проверил: банка целая, бинт целый и резинки тоже. Все обыскал и вышел на балкон. Там стояли ящики из-под посылок. Нам в них из Киева конфеты присылали дед и баба. Залез рукой за ящик и нащупал. Такая гладкая, схватиться трудно. Схватил и стал тянуть…

…мне было десять лет – она большая, маленький балкон.

Я был сильнее – и снова в банку.

И тройным бинтом.

Наутро встал. Ее на шею. Гулять пошел.

У дома летчики-соседи играли в домино.

Я к ним похвастать. Доброе утро – доброе утро...

Смотрю – у дяди Толи от страха расширение в зрачках.

Он мне сказал тогда: «Она кусает, мальчик.

Бросай ее подальше и беги!».

Я бросил...

Она здесь живет

Когда-то приехал в деревушку к девушке с ребенком. У нее велосипед был марки «Украина» с приваренным сиденьицем для маленького Саши. Надо было на зиму заготовить пропитание. Она – на работу в поле, сажать привезенные мною семена. Я за ней. Малого усадила в «приварное» кресло. Я взял «лосипед» соседкин – никакой. Она с ребенком едет, а я все отстаю и цепь падучую поправляю. Добрались до магазина. Я купил сыр, хлеб и воду. Добрались до огородов. Я ее спросил: «Могу все здесь оставить?» Она: «Конечно. Нет проблем». Сама тяпкой в землю, а мы с Cашком за ведра. У меня взрослое, у него детское.

Носили, пока мальчик не устал. Захотел он кушать. Пошли к велосипедам. Все есть на месте. Только сыра нет. Стал я орать на всю природу. Крепко матерился... Девушка сказала: «На кого орешь? Это ворона украла. Она здесь живет».

Долго не понимал значенья этой фразы. В то время, в том конкретном месте. Затмило будто. Все, что ей принадлежало, каким-то важным и родным мне стало. Сидел после опрыскивания колорадских жуков на скамеечке у дома. Улица Ленина, 20.

Ездил часто, насколько мне работа позволяла. В Германии я вкалывал на стройке, а там семью создать пытался.

Время было интересным. В деревне этой негры по-украински начинали говорить. Пришел сосед покурить со мной у печки. Дед, веселый после рюмки. Часто он ко мне вечером захаживал. Я специально из капстраны сигары привозил на этот случай. Сидим, курим... Вдруг начинает мне рассказывать о своей службе в Германии. Он в 1954 водит самосвал, потом уходит в самоволку к немецким проституткам в «Овраг любви»... Потом в общем и целом меня в основы немецкой жизни посвящал...

Выросли цуккини огромные!!! Сам испугался: все-таки Чернобыль рядом. Все ходят вокруг, смотрят, язычками цокают. Жарили мы их, тушили. Жарили да тушили. Она решила икру на зиму заготовить.

На следующее утро уехала в Киев... а это долго. Мне заданье нарезать кучу «злаков».

Я в кухоньке стою, курю и нарезаю, а Саша четырехлетний «у кимнати» читает свои любимые книги: «Основы бухгалтерского учета», «Операционный гинекологический справочник», «Киевский музей Тараса Григорьевича Шевченко».

Были два животных в хозяйстве. Собака черненькая и кошка пестренькая. Собака снаружи в любую погоду. Кошка в хате. Иногда выходила во двор гулять и очень часто котят рожала. Надоел хозяйке весь этот непорядок. Стала она кошку в доме закрывать. От ухажеров ограждать...

Стою, нарезаю. Вижу – кошечка тихонечко выходит в кухню. Легла, за мною наблюдает. Проходит пять минут. Пошел я в дом на Сашу посмотреть. Когда вернулся, только морду с ухом рваным боевым успел заметить. Он прыгнул и исчез. Соседский кот – ворюга всем известный. Успели...

Тогда я понял смысл фразы.

Пропитчик и пистолетчица

Девушка сейчас на заправке пистолетчицей. Бывают же названия профессий...

В начале восьмидесятых никуда меня не брали. Работал всяким разносолом. По протекции одного человека, в то время очень заинтересованного в расположении моей жены, удалось устроиться в киевский оперный театр. Профессия – пропитчик. Я должен был всевозможные сценические атрибуты против пожара пропитывать раствором. Перед спектаклем приходил пожарник, от «задника» кусочек отрезал и спичку подносил, ну, а потом плевал себе на палец...

Декорации для пропитки раскладывали в огромном павильоне. Я на ночь туда являлся со своим наспинным баком, распылителем и маской. Как-то пошел со мною бывший одноклассник на это действо посмотреть. Купил он водку. Мы выпили перед работой. Он был парень умный. Все осмотрел. И внес рацпредложение. Лить не на всю поверхность, только швы получше пропитать. Так и сделал. Легко и быстро. А потом допили...

Фон был сшит из четырех больших кусков. Спектакль назывался «Ярослав Мудрый». Правительственный спектакль. Был чудный летний вечер. Пришли правители и сели в ложе. Запели тенора, и от подсветки на швах раствор мой стал кристаллизоваться... Ко второму акту проступил сквозь ткань огромный символ христианский...

Так закончилось мое недолгое общение с прекрасным!

Листовка

Смотрел фотографии у одноклассницы... удивительно... через 35 лет увидеть в электронном альбоме. В доме, где я уже десятый год, за это время случились три пожара. Второй был для меня с последствиями. Многое сгорело. Горел подвал, до квартиры не дошло. Там хранил я много книг и фотографий. Рукописи не горят. Это знаю, а вот с фотографиями по-другому происходит.

Дом большой. Был такой, «захваченный художниками» в Киеве. Я там когда-то случайно сам пожар успел заметить. Было поздно. Сидело много людей за длинным столом. Пили и шумели. Возле входа елка стояла в игрушках. Я вошел, когда она только разгоралась. Они ничего не замечали, веселясь. Потушили, слава Богу!

Там не было воды и света, тепла зимою не хватало. Многим просто некуда было. Есть у меня друг – Игорь. Он там все руками наладил. Нелегально. Приходили раз в месяц местные менты. Брали по десятке с человека. Я туда, пока дом стоял, из своей страны приезжал. Там жил с друзьями.

Однажды появился некто – Саня. Он в начале восьмидесятых жил у меня в квартире на Жилянской. Тогда он учился в худинституте. Помню научил меня смотреть в картины Модильяни. Он часто пил крепкий-крепкий чай. Траву курил. Потом перешел на сложные стимуляции. Я был другом и поэтому принимал, как есть. Как-то пришел в свой дом. Саши не было. Сел я на свой диван, стоявший в комнате, где он жил. Чувствую: что-то подо мной не так.

Я рукой нащупал мешок. Открыл. Он полон маковых головок. Время для меня тогда было не из самых спокойных. Даже КГБ. Короче, когда он вернулся... Впервые в жизни выгнал я человека на улицу.

А тут вдруг появился через годы. Сказал: «Привет!» И сел за стол... Мне утром на чужбину возвращаться. Много было людей, опять же за столом. Он сел напротив. Я бы не узнал: беззубый, старый. Говорит: «Хочу тебя нарисовать». Я: «Рисуй». Он долго что-то выводил карандашом. Пересидел всех. Пошли последних провожать. Вдвоем остались. Он мне бумажку ту в карман и говорит: «Подарок!» Я понял, и все, что у меня в карманах было, ему отдал. Попрощались...

Не посмотрел тогда его работу.

А тут пожар в подвале. Перебираю все, что осталось... какая-то бумажка полусгоревшая... Развернул, как смог. Какое-то лицо бородатое. Не сразу вспомнил. Потом бумажку на другую сторону перевернул. Как листовка. Крупный шрифт: «ПОМОГИТЕ ХРИСТА РАДИ!»

День Валентина

В этот день, не знаю почему, один эпизодик из своей жизни вспоминаю.

Работал я на небольшой мебельной фабрике. Было там человек пятнадцать русскоговорящих. Одного из них звали Валентином. Приехал этот Валик в Германию из украинского города Черновцы. Каждому новоприбывшему в то время положено было зарегистрироваться на местной трудовой бирже. Так как не знал Валентин ни слова по-немецки, а я владел двумя, попросил он меня сопроводить его...

Приходим. Заполняем анкету. Потом собеседование. Просят профессию назвать. Он говорит: «Приемщик стеклотары». У меня началась внутренняя истерика. Стою и думаю: «Как же это объяснить?..» У меня есть «исходник», а у них шиш. Стал я им по нашему старинному методу в «железо переводить»: руками бутылку изображаю, а затем старательно пальцами по горлышку абстрактному вожу и как бы проверяю на наличие изъянов. Через минуту дошло до меня, что нет в их языке такого знака. Хватаю карандаш и начинаю рисовать. Нервничаю, стесняюсь собственной беспомощности, и, как следствие, получается у меня из банальной бутылки нечто, по форме явно напоминающее значительный снаряд. Чиновник сразу оживился и куда-то позвонил. Тут я заметил на подоконнике бутылку с минералкой. Усадил я Валентина на стул. В руку ему бумажную немецкую купюру, а сам с бутылкой подхожу. Производим обмен. Прошу при этом приемщика пальцами усердно поводить по кругу и сказать «Гут». После этого прошу купюру протянуть. Второй раз то же, но с возгласом «Капут» и без денег. Не дошло до адресата. Уж очень сложный контекст, без знания языка не получилось жестами. В итоге записали его «лицом без профессии», в чем были абсолютно правы.

Так вот, послали нас с Валиком, как «лиц без профессии», на монтаж готовой мебели. Девятиэтажный отель. Еще идут отделочные работы. Лифты не работают. Нам с ним здоровенную фуру надо разгрузить и разнести по этажам. Тащим шкаф, надрываемся. Фыркаем, как грузовые кони.

Дело было 14 февраля. Посмотрел я в его честные черновицкие глаза и поздравил: «С первым настоящим днем Валентина тебя, Валентин, поздравляю, большой и светлой любви тебе желаю!»

Чуть не убил он меня этим шкафом.

Рабочая ветка

Ах, сей август восемьдесят восьмого, мною уж обремененная, до меня ж половозрелая, нервная и вторая моя кровная жена. Ау-ау тебе во всем... «Яблоки на снегу» – помню песню тех лет. Сад сочный, молдавский – элитных сортов, нас было пятеро: два студента гибких, прораб – бывший, конечно, – Василич, я, да таксист-отпускник, по лицу из башкир, загадочно за накрытым столом всякий раз напевавший: «Слава богу Исааку». Помню, помню жажду тех дней, помню сухость во рту. Временно оставленная мной в Киеве супруга требовала всевозможных витаминов, по этой насущной причине и оказался я в составе вышеописанной бригады в саду спелом, зрелом, полном жизни и всевозможных, включая и наше украинское, кавказских, русских, цыганских и прочих целеустремленных человеческих сообществ.

Работали мы рьяно и подолгу. С шести утра до восьми вечера обрывали плоды, провизорски плотно укладывая их в заранее отремонтированные деревянные ящики. С девяти, после сытного ужина, все пятеро усаживались под высоким тусклым фонарем сортировать и упаковывать свой будущий профит, что занимало обычно часов пять. Монотонная и довольно скучная деятельность наша происходила бы наверняка при полном молчании, если бы не находился среди нас неугомонный бывший прораб Валерий Васильевич. О, сколько поучительных, трогательных, богатых деталями и прекрасно изложенных историй собственной сексуальной биографии удалось услышать из уст нашего старшего товарища! Самым запомнившимся было великолепное описание экспресс-лаборатории, в которой рассказчик всегда успевал исследовать незаметно добытый им мазок очередной обожаемой. В общем, речь шла о разновидных пробирках и всевозможных химикалиях, что само по себе вызывало глубокое уважение. Помню, подумалось: «Как такой человек до сих пор не стал сочинять в рифму?» Впрочем, ответ на вопрос чуть позже.

Забыл сообщить, что ящики с яблоками, отсортированными для продажи на самых дорогих киевских рынках, Бессарабском и Владимирском, выставлялись нами на отдельно расположенной асфальтированной площадке в ста метрах от барака, в котором мы спали. Для охраны будущего товара каждую ночь, до рассвета, один из нас отправлялся на ответственный пост. Так уж случилось, что нас обокрали, и на посту в ту злополучную ночь находился Таксист. Бедняга от усталости провалился в глубочайший сон, совершенно не реагируя на происходившее в нескольких метрах. Заметив на рассвете случившееся, несчастный сразу же разбудил нас. Состоянье наше было довольно траурное, в глазах у некоторых мерцали слезы. Валерий Васильевич, одним нервным глотком опустошив все бутылки, входившие в наш барачный инвентарь, исчез... Нашел я его часа через два, сидел он в стороне от людей, окруженный проклятыми ящиками, и, положив на один из них огромный кусок упаковочной бумаги, что-то писал. Спустя некоторое время я был ознакомлен с монументальной экспрессивной вещью. Вслушайтесь в первую строку и сопереживите, ради Бога: «Прощай, Владимирский, прощайте, Бессарабка!»[1]

Времени для восстановления утраченного оставалось немного, поэтому следующим утром мы с особым остервенением набросились на еще необработанный участок сада. Солнце в этот день не проявило к нам никакого сочувствия и даже, наоборот, решило наказать за проявленную безалаберность своим почти невыносимым присутствием, ветром и не пахло. В пластиковой пятилитровой канистре к полудню не осталось ни капли воды. Настроение в бригаде было соответствующим – ни прилива, ни отлива. Стал я чаще на небо посматривать – вдруг облачко какое серое покажется. Думаю, был я в те минуты не одинок в своих надеждах, потому как немного погодя раздался нам из самых небес довольно громкий, явно немолодой мужской голос. Весть была оглашена на малороссийском языке с прелестным молдавским акцентом: «Гражданэ, хто хочэ пыты? Бэжыть до дорогы!»

Потрясенный таким текстом, спрыгнул я со своей рабочей ветки, схватил канистру и рванул к дороге. Примчался я не первым, на обочине стояли человек десять жаждущих с такими же канистрами, на маленькой скамье сидел усатый дедок в потрепанной папахе, наливавший из краника огромной желтой цистерны такого же цвета пенящийся холодный квас. В качестве мерила пользовался дед большой алюминиевой кружкой, всякий раз, отпустив очередного покупателя, тщательно вытирая ее веселеньким махровым полотенцем. Дождавшись очереди, я нетерпеливо протянул свою емкость навстречу ловким рукам его. Результат произведенной ими операции оказался несколько неожиданным: в мою канистру, на крышке которой стоял фабричный штамп «5 л.», вместилось восемь литровых мерных кружек... Я попытался усомниться, я сослался на пятилитровую надпись. Мой оппонент снисходительно взглянул в мои вопрошающие глаза и произнес великую незабываемую фразу: «Не всякому писаному верят, сынок»...

Завещание

(отрывок)

Было время, были силы... Мы, Писатель и Дизайнер (человек особенный – номер один), посоветовавшись, решили взять Палыча на разборку и реставрацию, по заказу Ольги Сильнодействующей, любви Рюдигера Х. Женившись на пятидесятилетней подмосковной инженерше с одним глазом и четырьмя детьми, этот последний ученик великого Бойса[2], находясь под пристальным наблюдением своей молодой супруги, регулярно устраивал в собственном гараже выставки малоизвестных африканских и азиатских авангардистов. К нам он отнесся с полным доверием, поселив на время ремонта среди экспонатов очередного некоммерческого проекта.

В общем, спали мы втроем в огромном гараже-галерее, ранее служившим отстойником пожарных водовозок, на бетонном полу, устланном тремя надувными матрацами. Ольга платила нам соточку в день, а дни были совершенно непохожи один на другой. В то время как Дизайнер, единственный из нас еще владеющий своими золотыми руками, пошел класть кафель в туалет к португальцу, носящему знакомое нам еще с пионерских времен имя – Корвалан, мы с Палычем, потея и теряя время от времени чувство внутреннего равновесия, находились на стремянках, старательно обрывая обои со стен четырехэтажного дома, населенного семьей по фамилии Флек – по-русски Пятно.

Каждый вечер, после работы, мы встречались у местного гастронома, запасались консервами, хлебом, алкоголем и, удовлетворенные интенсивностью протекающей жизни, возвращались в свой, ставший таким родным за эти дни гараж. Успокаивался коллектив часам к двум ночи, сытый и теплый, в дежурном свете двух прожекторов, освещающих путь редким посетителям близлежащей пивнушки, а также кучу «северно-корейских» камней, концептуально выложенных трудолюбивым азиатским авангардистом по периметру крупной галерейной витрины, несколько выступающей из прямоугольного фундамента в сторону улицы.

Проснувшись в семь, мы с Дизайнером обнаружили записку: «Ушел за булочками, скоро буду. Оператор». Минут двадцать спустя он вернулся с пакетом сдобных булок и таким известным нам подозрительно влажным и суетливым взглядом. Во время быстрого и тотального досмотра в каждом из нагрудных карманов его рубахи было обнаружено по пятидесятиграммовой бутылочке какой-то дешевой бормотухи. Две оттопыривающиеся, тверденькие, так очаровательно придававшие их носителю налет милой и трогательной женственности сисечки. Отсюда и взялся этот эротический символ наших будней... Ну и бог с ним.

Отработав неделю, успев напоследок сфотографироваться в металлическом ошейнике, прикованном мощной нержавеющей цепью к позорному столбу этого небольшого провинциального и почти безлюдного городка, мы возвращались домой в поезде, набитом такими же пьяными и возбужденными, как и мы, болельщиками «Шальке». Палыч, долго не решавшийся на художественную акцию, в конце концов, изобразил пальцами интернациональный символ победы и мы, как по команде, дружно рявкнули: «Динамо! Динамо!» В вагоне наступила полная тишина, затянувшаяся на такое количество секунд, которых мне вполне хватило, чтобы по старой своей мнительности приготовиться к самым неприятным последствиям. Вагон, испытав нас на прочность, дружно и старательно заорал по слогам такое сложное и экзотическое для любого немецкого болельщика имя: «Шевченко, Шевченко!» Так и ехали мы – воодушевленные, гордые и причастные к общему празднику, уверенные в своем ближайшем будущем. Полученных денег было достаточно дней на двадцать сытой и не самой тоскливой жизни. Спасибо, Ольга! Спасибо, Рюдигер! Спасибо всем газетам, публикующим в России и на Украине брачные объявленья стареющих немецких авангардистов, жаждущих полноценного общения, изощренного секса, здорового потомства, ну и, конечно же, горячих калорийных славянских обедов и завтраков. Слава Богу, все это было. Дай Бог, будет... Слава Богу!

С религией же Аркадия Павловича познакомила сама жизнь. Я понял это, переступив порог его уютной двухкомнатной квартиры. В гостиной, стены которой являли собой постоянную и довольно обширную экспозицию по истории украинского кинематографа, наиболее впечатлили меня несколько фотографий великого Параджанова, в разных позах, с неизменной десятидолларовой купюрой в руке, групповой снимок участников бессмертной картины «Гибель эскадры», а также крупноформатный портрет, на котором народный артист Советского Союза Николай Крючков полуобнимал среди прочих моего героя. На портрете нетрезвым, размашистым почерком надписано: «Аркаха, я тебя люблю. Ты хороший!» Было время, были люди...

Кухня Палыча была интересна тремя выдающимися предметами. На стене белыми кнопками был приколот, несколько замызганный следами приготовления жареной картошки, аптечный плакат-схема, детально раскрывающий всякому любознательному устройство и механизм действия человеческой простаты. В шкафчике, заставленном разнообразными банками с зеленым горохом, белой фасолью и морской йодированной солью, находилась внушительных размеров книга, само название которой напоминало о многочисленных и мучительных этапах развития нашей цивилизации. Это было мощно и авторитетно: «Донозологическая форма алкоголизма». На столе, уставленном, как шашками, давно немытыми жирными стаканчиками, носящими на своих бочках гордое аббревиатурное название SPD (Социал-демократическая партия Германии), красовалась елка. Да, да – самая удивительная рождественская елка, когда-либо виденная мной. Штук пять-шесть еловых сухих веток разнообразной длины были густо украшены такими же сухими и такими же выразительными головками лещей, красноперок и плотвы, съеденных к пиву за долгое время раздумий о причинах ухода любимой жены... Именно этот факт своей пятидесятишестилетней жизни хозяин вышеописанной квартиры считал главным основанием горестного состояния своего бытия. Прожив несколько лет в эмиграции, не умеющий самостоятельно не только готовить пищу, но и съедать ее, не способный в одиночку постирать свою одежду, не говоря уж о полном незнании языка, время от времени врывающегося в раскрытое окно инородно-гортанными звуками Оленьей тропы, он являлся своеобразным узником, в одну из наших с ним встреч получившим от меня самое любимое из многих носимых им званий – «узник совести – наивный романтик».

Двери камеры были открыты в любое время и любую погоду для всех. Иногда всех становилось много, что, впрочем, отмечалось лишь пугливой немецкой пенсионеркой, проживающей на вышерасположенной лестничной клетке. При редких встречах с героем она, заблаговременно приложив указательный палец к плотно сжатым старушечьим губам, стремилась побыстрее скрыться, он же, пытаясь вступить с ней в коммуникацию, всякий раз произносил ей вслед невероятное: «Шульдиген!» – «Вините!» Подмена понятий была императивной, посему бабулька, старательно исполняя данный ей приказ, предъявляла ему многие претензии, понять смысл коих, из-за отсутствия переводчика, Палыч никак не мог.

В трехкомнатной квартирке напротив проживал человек удивительный. Бывший дезертир Советской Армии, носивший близкую сердцу Оператора фамилию Ливанов. Был он высок, худ и кудряв, как и многие, нигде не работал, время от времени уходил в запой... возвращался, назойливо постукивая, а иногда и поцарапывая дверь мастера давно нестриженными ногтями, испрашивал глоток пива и дыма, исчезал надолго – являлся через час, одаривая страждущего несколькими щуками, лещами, красноперками, которых «Кучерявый» вылавливал в заповедном озере, при свете луны и звезд. Палыч был так тронут полезной заботой соседа, что стал подумывать об его усыновлении, с последующим после возможной смерти отца унаследованием его однокомнатной киевской квартирки, в которой после отъезда героя, до сих дней, проживала семья его старшего кровного сына от первого брака. Любимый же сын – Сергей-Доминик, рожденный в Германии, жил в трех улицах или пяти минутах ходьбы с бывшей супругой и ее другом Вовкой-Вальдемаром. Друг мой постоянно повторял о том, как он любит мальчика, что мальчик должен стать актером и сам отец снимет его в коротком фильме, сценарий которого уже рождается. Со слов будущего режиссера я понял, что действие должно происходить на кладбище, где сынишка, бегая по дорожкам, ищет своего папашу... Особенно запомнилась мне пролетающая в кадре птица.

[1] (Вернуться) Владимирский и Бессарабский рынки в описываемое время считались самыми дорогими в Киеве.

[2] (Вернуться) Йозеф Бойс – немецкий художник, один из лидеров постмодернизма. Автор знаменитой фразы «Каждый человек – художник».