| КОНТЕКСТЫ | Выпуск 52 |
ДЕНЬ ГОРОДА
ПОД ЗНАКОМ РОЖДЕСТВЕНСКОЙ ЗВЕЗДЫ
В своей предсмертной статье «Взгляд на русскую литературу 1847 года» Виссарион Белинский писал: «Есть ещё особенный род врагов прогресса, – это люди, которые тем сильнейшую чувствуют к этому слову ненависть, чем лучше понимают его смысл и значение. Тут уже ненависть собственно не к слову, а к идее, которую оно выражает, и на невинном слове вымещается досада на его значение. Им, этим людям, хотелось бы уверить и себя и других, что застой лучше движения, старое всегда лучше нового и жизнь задним числом есть настоящая, истинная жизнь, исполненная счастия и нравственности».
В конце статьи он отмечает: «В прошлом году журналы наши были особенно богаты замечательными учёными статьями. Назовём здесь главнейшие. В «Отечественных записках»: «Пролетарии и пауперизм в Англии и во Франции» (три статьи); «Физико-астрономическое обозрение солнечной системы» Д.М.Перевощикова; «Северо-Американские Соединенные Штаты» (три статьи); «Открытие Генке и Леверье» Д.М.Перевощикова» и др.
Не эта ли статья русского астронома и математика Дмитрия Перевощикова о феноменальном обнаружении французским ученым Леверье планеты Нептун, предсказанного ещё Галилео Галилеем, подвигла молодого поэта Фета, так не любившего бросать взгляд свой на окружающие общественные процессы, откликнуться строками:
Впоследствии Жозефа Леверье награждают орденом Почетного легиона, избирают почётным членом Петербургской академии наук, Британская академия наук присуждает Леверье свою высшую награду – медаль Копли, знаменитый астроном становится бессменным директором парижской обсерватории до самой своей смерти.
К слову, автор статьи об открытии Леверье, профессор Перевощиков часто сокрушался по поводу того, что один из его способнейших учеников Александр Герцен, уехавший в 1847-м с семьей за границу, не предполагая, что покидает Россию навсегда, разочаровался в астрономии и в науке вообще (что распространялось и в российском обществе).
Однажды профессор сказал Герцену:
– Очень сожалею, что обстоятельства помешали вам заниматься настоящим делом. У вас, дорогой, поверьте мне, были прекрасные способности!
Герцен отшутился:
– Да не всем же за вами на небо лезть. Мы здесь, на земле, займёмся кой-чем.
Но Дмитрий Матвеевич продолжал сокрушаться:
– Помилуйте, какое же это дело? Читал я ваши статьи по философии... Понимать нельзя! Гегелева философия-с... Ей-ей, для меня – птичий язык. А небо!..
(Имелась в виду философско-публицистическая, а на самом деле просто издевательская, по мнению Перевощикова, работа Герцена «Дилетантизм в науке», где он называл учёных специалистов современными троглодитами и готтентотами.)
Нет точных сведений, что побудило Фета отозваться на великое открытие учёных-астрономов стихотворением «Нептуну Леверрье», но существует ещё одна версия написания оного.
Первым всенародным празднованием дня рождения Москвы было её 700-летие. Инициатором этого благого начинания принято считать историка и публициста Константина Аксакова, который опубликовал в 1846 году в «Московских ведомостях» статью «Семисотлетие Москвы», где писал о высоком предназначении Москвы, как идеолог славянофильства упрекал Петра I за перенос столицы в Петербург и высказывал мысль, что не худо было бы такую несправедливость исправить. Аксаковская статья всколыхнула общественность двух столиц, и возобновились стихнувшие было споры, кто главнее и важнее. Именно этого не желал Николай I, которому ещё заблаговременно напоминали, что грядет 700-летний юбилей Первопрестольной. Он вполне резонно опасался, что страстный спор западников и славянофилов может перерасти в нежелательные политические события. И хотя официальная власть долго не давала согласия на празднование, общественность начала к юбилею готовиться. Историк Михаил Погодин предлагал создать фундаментальные труды по истории Москвы, составить мартиролог московских святых, описание монастырей и церквей, отдельно рассказать о Московском университете, Почтамте, Английском клубе и других достопримечательностях города.
Вот что рассказывает певица, исследователь истории русского романса Елена Уколова по поводу сочинения в 1847 году замечательного романса, приписываемого и Гумилеву, и Бунину, и Колчаку, на самом деле сотворённого композитором Петром Булаховым и поэтом Владимиром Чуевским, «Гори, гори, моя звезда»:
– Созданию романса сопутствовало несколько событий, – уточняет певица. – В январе 1847-го московские власти решили отметить с размахом 700-летие Москвы. К дате приурочили множество творческих конкурсов – народ повально принялся петь и сочинять... Певцы, поэты, музыканты взялись за дело. Плюс Рождество: звезда, упоминаемая в романсе, скорее всего не символ, а конкретная рождественская звезда. Вдобавок потрясающее научное открытие, сделанное астрономом Леверье в конце 1846 года: он предсказал существование большой планеты, которую назвал Нептуном. А через два месяца её увидели в телескоп именно там, где указывал учёный...
Так что рождественской звездой вполне мог стать популярный в ту пору Нептун, а молодой Фет, творческий, ищущий, всё видящий, всё замечающий человек, вполне мог принять участие в новогоднем праздничном конкурсе и сочинить к нему эти необыкновенные строки. И звучат они очень напряжённо и заинтересованно, и чувствуется в них боль за дела земные, неблаговидные, и велика надежда на светлое будущее в образе быстро мчащейся в эфире-времени огромной планеты. Что же это как не причастность к истории, прогрессу и к судьбе своей страны?
«Что вы мне пишете о Гейне? – вы выше Гейне!»
Фет мог сказать вслед за Монтенем: «Всякий всматривается в то, что перед ним. Я же всматриваюсь в себя». – Не для самолюбования, разумеется, а для самопознания, для познания человека и бытия вообще. Как ученые ведут наблюдения над погодой, растениями и планетами, точно так же Фет ведёт наблюдения над жизнью своего душевного мира, соотнося его с бытиём планетарным:
Его интересовали разные века и многие народы. Переводы элегий Катулла, Тибулла, Проперция, сатир Ювенала, Персия, эпиграмм Марциалла. Античность Вергилия («Энеида»), Овидия («Метаморфозы», «Скоробей»), Горация, за которого сослуживцы прозвали его «дубовым классиком», но за что в 1884 году поэт получил Пушкинскую премию Академии наук. Горация Фет переводил, видимо, con amore, смакуя эпикурейскую поэзию античного лирика-помещика и мысленно проводя параллели между идиллическим благодушечаньем Горация и собственным деревенским житьем-бытьем.
Поэты Персии и Кавказа, Германия Гёте («Фауст»), Канта и Гейне – «К упоению Байроном (мистерия «Каин») и Лермонтовым, – рассказывает Фет, – присоединилось страшное увлечение стихами Гейне». Тургенев впоследствии восклицает в их переписке: «Что вы мне пишете о Гейне? – вы выше Гейне!» Очень успешно Фет перевёл сочинения А. Шопенгауэра: «О четвёртом корне закона достаточного основания», «О воле в природе» и «Мир как воля и представление».
Стремясь расширить рамки прославившего его литературного жанра небольших лирических стихотворений, Фет творит поэмы и повести в стихах, пробует себя в художественной прозе (многое потом затеряно и забыто), публикует ряд путевых очерков, критических статей (к примеру, в журнале «Русское слово»; – и также много затерянного). Создал мемуары «Ранние годы моей жизни» и «Мои воспоминания».
Пишет журнальные статьи в «Русском Вестнике» о сельских порядках («Из деревни»), где выказал себя столь убежденным и цепким русским «аграрием», что вскоре получил от народнической печати кличку «крепостника». В желании приобщить русскую читающую публику к красотам иноземного слова, переводит Шенье, Мицкевича, большой цикл немецких переложений из Хафиза. Не всё, правда, шло гладко, не всё было на одинаково высоком уровне; в отличие от Жуковского, Фет-переводчик неизмеримо уступает Фету – оригинальному лирику.
Фет сам признавал, что его поэмы публика встречала весьма прохладно, что он лишён как «драматической» (он пытался писать и пьесы), так и «эпической» жилки. Так, журнал «Современник» (линия Чернышевского – Добролюбова) в 1859 году громит фетовский перевод трагедии Шекспира «Юлий Цезарь»: «…в нём нет Шекспира ни признака малейшего», после чего Фет, вместе с другими представителями «эстетического» направления (Тургенев, Толстой), покидает «Современник». А трудный жизненный путь, суровая житейская практика Фета, безнадёжно-мрачный «шопенгауровский» взгляд на жизнь, на людей, на современное общественное движение, всё более отягчали его душу, ожесточали, «железили» его характер, отъединяли от окружающих, замыкали в себе.
«ЗЛОЙ УМНИЦА»
«Афоризмами житейской мудрости» называл И.А. Ильин переписку Шопенгауэра, вспоминая экзистенциальные мотивы его философии: «Острота проникновения в человеческую душу сочетается с удивительным изяществом и простотой изложения. Эта сила ума и это богатство выстраданного за всю жизнь опыта заставляют прощать ему и крайности, и преувеличения, и беспощадную односторонность иных выводов».
Философия Шопенгауэра своеобразно интегрировалась в русскую литературу: И. С. Тургенев, А. А. Фет и Л. Н. Толстой были не единственными, но наиболее значительными мастерами слова среди тех, кто подготовил почву для широкого распространения в России учения Шопенгауэра. Можно назвать также имена Ф. Сологуба, Н. Лескова, В. Гаршина, К. Случевского, А. Апухтина, А. К. Толстого, Л. Андреева, А. Чехова, И. Бунина и других, испытывавших влияние мыслителя. Тургенев писал Фету, что именно он принёс в Россию имя Шопенгауэра: «Вы и Толстой, вы шопенгауэрианцы – тем самым глупцы. А Шопенгауэр, что же Шопенгауэр, ведь я его вывез в Россию». Однако добавим, что первым в России поклонником Шопенгауэра был в 40-е годы Одоевский.
В становлении и развитии творчества Фета философия Шопенгауэра играла особую роль; характерная черта его – культ красоты, искусства для искусства, отказ от реализма как поверхностного изображения жизни; поэтическим инструментарием провозглашалась мистическая интуиция; сновидения считались ближе к истинному облику мира, чем реальность. В поэзии доминировали интуитивные элементы, пренебрежение логикой и рационализмом.
Поначалу интерес к философии Шопенгауэра объяснялся скорее предпочтениями его поклонников, чем общественным настроением. Идеи Шопенгауэра пали в подготовленную почву. После покушения А. Каракозова на царя (1866) радикалы ушли в подполье, начались репрессии, ужесточилась цензура. Постепенно распространились настроения, свойственные интеллектуалам Западной Европы после поражения революции 1848 года – таким образом, была подготовлена почва для более широкой рецепции философии немецкого мыслителя. 80–90-е годы стали пиком популярности Шопенгауэра, что связывается, с одной стороны, с ухудшением политического климата в России после убийства Александра II; с другой стороны, именно в то время были переведены «Афоризмы житейской мудрости» и работы по этике. Широкий круг читателей получил возможность поразмышлять не только о неизбежности жизненных страданий, но и получить советы, как примириться с ними или их избегнуть.
В 1881 году был опубликован переведенный А.А. Фетом «Мир как воля и представление»; и философские идеи Шопенгауэра были освоены в творчестве замечательного поэта. Фет ценил в Шопенгауэре прежде всего то, что он почувствовал, как писал Н. Бердяев, «боль и суету мира», обосновал особость человеческого существа и существования. Шопенгауэровская мысль о хаосе случайных импульсов в политике и истории, не имеющих смысла и не связанных с моралью, «встретилась» с чаяниями русских творцов: судьба народа – в судьбе отдельного человека, а в ней главное – отношение к морали. Их волновала шопенгауэровская антропология, сосредоточенная на человеке страдающем, но не принимавшая в расчет ни «человека политического», ни «человека социального». Популярность Шопенгауэра объясняется также отсутствием у него «тернистого языка», свойственного немецким классикам, отпугивающего иноязычного читателя. Фета привлекали к его философии блестящий стиль, а также видимая бессистемность и противоречивость, позволяющая использовать нужный для того или иного восприятия фрагмент, подчеркивая либо игнорируя, например, его пессимизм, используя либо элиминируя его практическую этику.
Русская мысль была неразрывно связана с действительностью: часто публицистика была её рупором, а эмоционально-образный стиль философствования, обращённый скорее к интуитивным прозрениям, чем к строгим логическим суждениям, реализовывался в художественных произведениях. В этом плане русская литература – кладезь самобытной философии, да и философы были отменными литераторами. Всемирная отзывчивость русского ума общеизвестна. Эти принципы отличали мировидение и мораль русских писателей, мыслителей от философии Шопенгауэра: вся его этика была проникнута духом индивидуализма. Этика сострадания – это познание чужого страдания, понятого непосредственно из собственного и к нему приравненного, когда каждый при соприкосновении с любым существом способен сказать: «Это ты!» Этот вывод – безусловен, но он недостаточен для объяснения способности к любви, столь убедительно описанной в русской литературе, которую Томас Манн назвал «святой», а также в русской философии, где любовь – высший принцип абсолютной морали – критерия, направляющего поведение человека к доброму отношению к самому себе, к своим близким, к человечеству и к миру в целом.
Такова философия Шопенгауэра, подпитывающая философию искусства Фета, художественная реальность которого строится не по принципу предметной или мыслительной реальности, а по принципу чувственного целого. Чувственное целое имеет свою логику, законы, которые Фет исключительно талантливо применяет. Так его художественное целое, как правило, миниатюрно. В этих миниатюрах он чаще сосредоточивается на настоящем времени, этим как бы выключаясь из времени вообще. Создавая чувственные миниатюры, Фет берет не полновесное глубокое чувство, – а лишь миг чувства, зарождение чувства, как бы предчувство или получувство. Получается некое мерцание, неопределённость, к чему, по признанию поэта, его всегда тянуло. Движение у Фета происходит не как развитие с борьбой противоположностей, а скорее как античное движение по кругу, что создает удивительное чувство гармонии, единства противоположностей.
Фет резко отделяет художественное познание от иных его видов. Он говорит, что с точки зрения предметности, художественные истины – это ложь и чепуха. Художественное познание у него даже не столько познание, самопознание, – само чувствование. Недаром многие исследователи пишут о фетовском импрессионизме. Всё его творчество, статьи и письма пронизаны великолепной культурой красоты. Ценность красоты поэт видит в том, что она помогает человеку вырваться из обыденной жизни, которая, по мнению Фета, течёт по законам Дарвина.
Наука не может помочь человеку вырваться из обыденной жизни. Она скорее делает человека циником и нигилистом. Не может помочь в этом плане и религия. Фет был принципиальным атеистом и нередко высказывался о церкви весьма нелицеприятно. Отвергает Фет и моральные ценности по причине их тесной связи с земными делами. Он пишет, что добро и зло – для человека, а красота – для художника, который выше человеческого, ибо поэт и человек – это для него не одно и то же. Вообще, надо отметить резкое неприятие им тенденциозности, дидактизма, нравоучений, утилитаризма в искусстве. Надо также отметить, что красота для Фета не просто одна из многих категорий эстетики, а святыня, Спаситель.
МОЛИТВА И ПРОКЛЯТИЕ
Всем известно – путеводная звезда Фета – точность наблюдений, реалистичность воспроизведения духовного мира человека, живущего среди природы, меняющегося вместе с ней. Его увлекает противоречивая сложность развития природы и человека – их борьба, их взаимосвязь. Фет в наиболее совершенных своих стихотворениях прикоснулся к вечным темам, непосредственно связанным с бытиём человека, его мечтами о непреходящем, о прекрасном. Узрев «самое её», Природу, как писал о нем Тютчев, Фет вместе с тем сумел прикоснуться к бытию, к его тайнам. Фетовский человек вне социальных забот и общественных треволнений находится в постоянном и разнообразном общении и разговоре с природой.
В самых обыкновенных предметах Фет находит поэзию: садовник, грибник, охотник, агроном, астроном, фенолог, путник, лесничий, – если они внимательные читатели, то они найдут в стихах Фета десятки их интересующих подробностей, мимо которых они прошли бы, если бы поэт не указал на эти подробности перстом стиха. То, что является их специальностью или особым интересом, поэт в силу своего видения раскрывает в стихах с неожиданной даже для них стороны. Поистине возможности поэзии планетарны! Настоящей поэзии. Подробности в его поэзии укрупнены, увеличены в своём значении, тем самым они обретают силу символов – как под взглядом на планету Нептун из телескопа:
Звёзды, планеты – Природа служила для поэта определением нравственных качеств человека. Фет мог бы вслед за Толстым сказать (он это и сказал своими стихами), что природа, духовное владение ею, дает человеку «высшее наслаждение жизни». Человек под небом полдня, в пору ледохода, под звёздами, у моря, в ненастье, на проселочной дороге, под ливнем, в бурю, зимним утром, в степи вечером, в лесу, на пчельнике, слушая в саду соловьиное пение, на ветру… Не перечислить все аспекты фетовских тематических треугольников. Природа проходит через влюблённое и вечно творящее сердце поэта и запечатлевается в его незабвенных строках.
Фетовский мир трепещет от упоения жизнью, блещет, как сад в росе и небо в звёздах. Воздух этих стихов насыщен озоном, он струится и сверкает. «Былинки не найдешь и не найдешь листа, чтобы не плакал он и не сиял от счастья». Доминанта фетовской мелодики – высветленная, небесная, искрометная, моцартовская. Ни сумеречные сентенции Шопенгауэра, ни серьёзные испытания личной судьбы, ни треволнения, выпавшие на долю его близких, – ничто не могло отвратить Фета от прославления бытия, природы, любви, звёзд. Это было его призвание, это была его молитва и проклятие.
|
|
|