Разоблачение Воланда

Принципы Ходасевича тем хороши, что требуют отсечения слащавости, всяческих спекуляций на «высоких» понятиях, в том числе на безусловной ценности «добра». Вспомнить о «шляпе» пришлось после ознакомления с книгой Ольги Поволоцкой «Щит Персея: “нечистая сила” в романе Булгакова “Мастер и Маргарита” при свете разума». Автор уже с первых слов помещает себя в ауру «добра»: как «учитель русской словесности с более чем 30-летним стажем» она предприняла свой труд, исходя из добрых намерений: «из необходимости учить, а значит, и старательно объяснять». Но путь благих намерений не всегда ведет к храму. Вот и здесь милое уведомление о себе говорит о совсем иных вещах, совсем не безобидных.

Весь моральный пафос «учителя» основан на том, что диалектика добра и зла, их взаимодополнительность – лишь банальная отговорка злодея, находящего себе «оправдание в том, что зло, творимое им, необходимо и объективно оправдано». Но тогда надо игнорировать или затушевывать тот факт, что авторство в постановке этой проблематики принадлежит Гете, а Булгаков, беря эпиграфом знаменитую самохарактеристику Мефистофеля («я часть той силы…») подхватывает эту тему и развивает ее на материале своей страны и своего времени.

Ввиду сложного культурного контекста романа хотелось бы уточнить, на кого рассчитана книга, на какого читателя? Судя по «уведомлению» – на школьников, которых надо учить и наставлять уму-разуму. А это, как известно, требует адаптации произведения совсем не детского автора к школьному уровню мышления. Наверное, поэтому роман Булгакова преподносится как «сказка», смысл которой станет понятен, если вывести «нечистую силу» на свет разума.

Здесь неизбежен уже другой вопрос, связанный с «почвой», на которой возводится здание всей книги. «Свет разума» – знаковое словосочетание в философской литературе XVIII века, глубоко преданной идее «расколдования мира» и соответственного ей воспитания молодых людей. Надо ли полагать, что той же природы миросозерцание автора книги, каковое она предполагает всеобщим и единственно верным? По-видимому, дело обстоит именно так, потому что Булгаков именовал себя писателем мистическим, а внесение в его роман «света разума» чревато сильнейшим искажением всей понятийной системы писателя. Сам разум понимается О. Поволоцкой в очень узком смысле бытового (точнее, атеистического) разума, не признающего «событий невероятных, которые не только не поддаются объяснению, но и просто не могли бы произойти по законам природы». В таком мире смерть есть венец зла, ибо за смертью ничего нет; главное, чего нет, так это души. Она, может, и есть, ибо много чего о ней наговорено, но смертна, т.е. умирает вместе с телом. В романе Булгакова, однако, мир устроен иначе: в нем душа бессмертна. Жизнь человека (как и в христианстве) не кончается со смертью тела, а земная жизнь имеет свой смысл, свои задачи, без учета которых искажается смысловая суть авторского замысла.

Кажется, никто не отменял тезиса, заявленного в свое время Пушкиным: писателя следует судить по законам, им самим над собою признанным. О. Поволоцкая могла бы с ним посчитаться. А понять то, что булгаковский мир – не такая уж диковинка, тоже мог бы помочь Пушкин, охотно повторявший: «Я сердцем материалист, но протестует разум». Разум, как видно, вполне может протестовать против стеснения мира рамками «законов природы».

Ограничив кругозор «узкими пределами естества», автор сочла позволительным свести «Мастера и Маргариту» к «сказке», понимая ее просто как иносказание. Главными героями избираются не те, чьи имена вынесены в заголовок, а Воланд с шайкой пособников, в которых проницательный читатель просто не может не угадать Сталина с его партийными приспешниками и заплечных дел мастерами. Эта гипотеза варьируется (единственная) в 13-ти главах с привлечением материалов о тюрьмах, пытках и психологии палачей. Эти сведения извлекаются из воспоминаний, свидетельств и документов, ставших доступными уже после смерти Сталина. Полагать, что Булгаков все это знал, видел всю ситуацию нашими глазами – значит совершать насилие над историей. Ольга Поволоцкая это знает, ибо ссылается на то, что даже смертельно больной писатель питал какие-то надежды на вождя и хотел, чтобы роман попал к нему в руки. Тем не менее, она настаивает, что в дьяволе-Воланде Булгаков дал развернутый (иносказательный) портрет Сталина – «всемогущего диктатора, законспирировавшегося заговорщика, живущего в глубокой тьме кремлевского подполья, организатора внезапных смертей».

Мысль великая, что и говорить. Правда, найдутся люди, которые напомнят, что пинать ногами мертвого льва – занятие едва ли похвальное. Мы не будем этим заниматься, но обратим внимание на печальное явление, о котором свидетельствует благое желание «учить, а значит, и старательно объяснять». В этом педагогическом настрое чувствуется колея как раз той прежней идеологии, которая правила бал несколько десятков лет. Изменилась страна, отпала опорочившая себя идеология. Казалось бы, вслед за ними должен был уйти и прежний догматизм. Но нет, не ушел. По нежеланию считаться с мировоззрением автора романа (Булгакова), по жесткости формулировок и, самое главное – по ограниченности кругозора чисто политическими рамками, «Щит Персея…» сохраняет дух прежних времен. Раньше учили ненависти к царю, теперь – к генсеку, но всё – ненависти. Детей по-прежнему учат «внимать», а не думать, осмысляя нелегкую историю своей страны.