Великий

После смерти Брюллова слава его стала меркнуть. Брюллова начали топтать. Топтали самозабвенно, закатив глаза. Топтунов понять можно: что разбросал Брюллов, человеку не поднять. Иван Тургенев, писатель, выставил ногу, стряхнул что-то с бороды и объявил: «Художество у нас начнется только тогда, когда Брюллов будет убит».

Так и вышло. Через пятнадцать лет после Брюллова появилось множество художников, они были в пиджачках и передвигались косяками, за это их назвали передвижниками.

Брюллов родился неудачно: болел и болел. С детства имел смазливое личико и капризный нрав. Ходить попробовал в пять лет. В основном лежал в кровати. С карандашиком, рисовал. Папа Карла суров. Чтобы мальчик рисовал лучше, он бил его по левой щеке. Пощечины были громкими, и Карл окривел на ухо. Потом Карл поднялся с кровати и пошел в Академию. Пошел вместе с братом, с Александром.

В Академии подъем в пять. Вода холодная. Питание утром и вечером – булочка. Впрочем, у Карла привилегии. За булочку он подправляет другим детям рисунок, если надо отоспаться – ложится в лазарет: болел он всю жизнь.

...Брюллову четырнадцать лет. Масло: двенадцать копий с работы Веласкеса, плюс столько же с другой работы. Рисунок: сорок повторений одной скульптурной группы.

(Сорок повторений).

Итак, Брюллову четырнадцать лет, он не загнулся от лекарств, он выжил над рисовальной доской. Теперь остается один путь – наверх.

Посыпались медали. Серебряные, большие, малые. В девятнадцать лет он берет холст размером в славянский шкаф и рисует Нарцисса со своей головой. Малая золотая медаль. Потом диплом: большая золотая. Папа Брюлло поцеловал сына только один раз, провожая в Италию. Больше они не увиделись.

Ехали через Берлин, Дрезден, Мюнхен. «Я скажу только, что Петербург чудный город», – написал Александр. Александр, судя по лицу, умный и тонкий. Он тихо терпел Карла, Карл талантлив. Другие братья тоже терпели. Карл не обращал внимания. Люди утверждают: характер Карла – сплошной негатив. Их диагноз: у него было черствое сердце.

Люди, вечные знатоки сердец. Умрет Брюллов от сердца.

«Черствое... Нет, это не так», – скажет композитор Глинка и вспомнит какой-то случай.

А в Италии хорошо. Потосковал, конечно. Что делают по случаю тоски? Правильно, Брюллов затевает огромную картину. «Последний день Помпеи». Шесть лет вынашивает. Созрел. Приступил. Работает как сволочь. Не выходит из мастерской. Выходит на носилках. Открывает глаза, крутит головой, проверяет пальцы: нормально. «Последний день» не ждет.

Картина полезной площадью в 29,72 кв. м. была написана меньше чем за год. Ему тридцать три.

Его носят на руках по улицам Рима. Факелы, цветы, музыка. Милан мил: визг в Ла Скала. Его избирают почетным членом Миланской Академии изящных искусств, Академий Болоньи, Флоренции, Пармы. Глава итальянской художественной школы объявляет его художником-колоссом. На выставке в парижском салоне – какая-то там сверхмедаль.

Картину отправляют в Россию; император повесил ее у себя. Император награждает Карла Брюллова орденом св. Владимира (по некоторым источникам – орденом св. Анны). Пушкин, Баратынский и проч. посвящают стихи. Карла называют Великий Карл. Для краткости, просто, Великий. Однако, время идет, а Карла нет. Ни великого, никакого. Император прохаживается вдоль картины.

А Брюллов болен. Ему к тридцати шести... Болен серьезно. Собрался умирать, написал завещание. Не умер. Вместо этого – вызов в Петербург, едет. Едет с опаской. Отношения с администрацией натянутые: однажды фыркнул, отказался от дотаций.

Ну-ну, Карл.

Карл уезжает в Россию из Италии. В Италии, без России, остается Орест Кипренский. Ему пятьдесят четыре. Он умирает. Люди шепчут: он убил натурщицу. Они все знают, люди.

...В России: в Пб – боязно. Почти на полгода застрял в Москве. В Москве обеды. Шампанское. Прибежал Пушкин, смотрит: кто это! Брюллов! Брюллов!

Пушкин... Пушкин... Кто это? – смотрит Брюллов.

Они подружились. Пушкин хочет показать Наталию: у Брюллова заблестит в глазах и он напишет портрет. Однако Пушкин разглядывает изящного Карла, светлые кудри, красивую руку и не спешит со знакомством... Портрета не произошло: через восемь месяцев Александр Сергеич застрелился в снегу.

Они были одногодки. Когда Брюллов получил свою первую медаль, Пушкин дебютировал в «Вестнике Европы».

Еще двенадцать лет в квартире Брюллова будет стоять золоченый бюстик Пушкина.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Петербург. В Пб Брюллов входит на каблуках: самоё Брюллов был коротковат. Итак, он взошел: красные башмаки, бородка а-ля ван Дейк, ах – ветер в волосах, в движеньях простор, взор. В Академии все уже стоят по росту и поют дрожащими голосами в его честь.

Стоит в середине, наклонив голову, слушает. Краем глаза фиксирует: картину повесили неудачно, бликует.

Песнопение кончилось, поднял голову, навстречу улыбается Ф.Бруни. Ф.Бруни – одногодка, т. е. титан. Еще юным – когда Брюллов только раскачивался – Бруни нарисовал Горация с укороченной ногой. Большая, отличная картина. Титан. Но главное занятие титана – задумчиво смотреть вдаль. Бруни – боролся, доказывал. Через десять лет после Горация в Пбге загромыхал Брюллов. Тогда Бруни взял холст немыслимых размеров (больше «Последнего дня») и нарисовал Медного змия. Бешеный труд. Но артистизма не было. За долголетие и титанизм Бруни произведут в ректоры Академии. Но это потом. А пока оба Бр. в расцвете.

Песнопение кончилось, ведут к столу. Говорят ах, говорят ох. Брюллов поднял бокал. Ждут восторгов императору. Брюллов же говорит об учителе, старом профессоре.

Кстати, о званиях. Профессора Брюллову не присвоили. Какие-то формальности, царь сказал, не положено. Присвоили младшего профессора.

(Никакие люди игр этих не поймут, никогда).

Но царь добрый – заказывает портрет жены с дочкой. Императрица с великой княжной. На лошадках.

Лето, Петергоф, работается легко. Брюллов в павильоне, дождь ему не страшен, но амазонки промокли. Доктор Его Имп. В-ва согнулся над ухом мастера: сеанс надо бы того, прекратить. А императрица синими губами: доктор такой-то, не мешайте, он работает. Петергоф это: деревья с видом на море, дорожки-тропинки, статуи золотые и не золотые. Красота. Идиллия. Для художника самое страшное – идиллия и красота: наполняет душу отчаянье. Брюллов повернул царственный портрет мордой к стене. Больше не трогал. Ушел ходить по дорожкам-тропинкам. Однажды на тропинках повстречался царь: Карл, пиши мой портрет. Карл похлопал по карманам – краски забыл. Жаль, подумало Его Величество.

Брюллов походил еще немножко и уехал в Пб. А там ему льстят. От этого Брюллов стал тучнеть. На светском обеде подвели уже знаменитого Лермонтова. Гусар! С усиками! Брюллов, физиономист, смотрел, смотрел, (потом вспоминал): «...в Лермонтове я ничего не нашел».

Брюллов был виртуоз устного слова, из пишущих ставил на Гоголя. Они друг друга уважали. Чрезвычайно. Собеседник Брюллов был язвительный, запросто лепил каламбуры. За ним ходили, записывали. Всякое общество его хотело.

А Кукольник собирает могучую кучу: первый поэт (он, Кукольник), первый композитор (Глинка), первый художник (Брюллов) и прочие: популярные пианисты, полупьяные артисты, веселые денди, вино и бренди. Элита. Пьют как сапожники. Хрюкают на радостях. Брюллов рисует карикатуры. (Что?) Карикатуры. Иногда восемьдесят человек помещалось у Кукольника, у поэта. Утром, кто живой, медленно копошится на диванах. Потом крепкий чай, вялый юмор.

Похмелье, Брюллов подошел к окну: Господи, неужели жизнь прошла? Нет-нет. И Брюллов затевает картину сверхнемыслимых размеров. «Осада Пскова». Сделал подмалевок. Затем увеличивает формат. Надо править композицию. Окончательный подмалевок готов. Все хорошо. Столпились ученики: хорошо. Проходил император: в общем, хорошо. Приехала императрица: хорошо. Она протягивает к губам Брюллова руку. Что ему делать с рукой? Смотрит долго. Так и не разобрался.

Когда все они, со своими руками, перестали ходить в мастерскую, Брюллов присматривается: на холсте пестрота, сюжетное развитие не убеждает. Мрачнеет, помрачнел. Осада становится затяжной. Не взять. Неудача. А шанс был.

Что делать? В преподаватели?

Он берет двух смазливых сестренок и пишет портрет Шишмаревых. (Искусствоведы скажут: это был взлет!) Это был провал: красненькое, желтенькое и синенькое; собачка; кусок от негра. Провал. Тогда он пишет (за две недели!) смерть Инессы де Кастро: детки-глазки-слезки, злодеи. Не то. И палитра серая.

Да, артисту нужен зрительский успех, но это почва, на которой стоит он, Брюллов, и задумчиво смотрит вдаль...

Провалов многовато. Надо разобраться. Ага: конкурировать (даже с собой) следует аккуратно, без амбиций. Надо успокоиться. Так. Теперь что-нибудь, не спеша, для души. Вот Салтыкова, Елизавета, женщина красивая, можно работать.

Брюллов это Брюллов, Великий, и портрет той Елизаветы – шедевр. И шелк, и шкура, и растенья. В руках женщины штука (веер?) из павлиньих хвостов. Блестки на перьях – серебро. Не «серебро», а: серебро.

Аристократ.

Все хотят к нему – в века. Не всех берет. У той «лицо дождливое», у этой... у этой тоже. Вообще, с бабами (pardon, с дамами) он жестковат. Он делает ей колкости, она терпит. Не стерпит – дама с возу, кобыле легче. Прощай, вечность. Преданного ученика он тоже терроризирует. Он говорит при всех: слетай туда-то. Хорошо, отвечает взрослый ученик. И читает ему на ночь литературу. Жизнь аскета.

Иной раз придет Гоголь. Ну что, брат Гоголь? – Да так как-то. Каждый свое, они вспоминают Рим. Брюллов и без Гоголя вспоминает Рим. Рим это молодость, это вся жизнь впереди, это Юлия Самойлова.

Самойлова. Графиня, из знатного рода – что-то такое с царствующим домом. Светскими условностями пренебрегает, образ жизни – независимый.

Им было по двадцать с небольшим, в Риме. Ее лицо, она... Брюллов видит в ней эталон. Античные руины и – эталон. Вот-вот, идиллия. Люди (люди) поговаривают о свадьбе.

Любить гениев – занятие небезопасное. Девушка-француженка полюбила Брюллова и бросилась в реку. Брюллов – сам как девушка, как плавный Антиной, – подавлен. Самойлова бережно взяла его за плечи и увезла в Неаполь.

Она, в письме: «...люблю тебя более, чем изъяснить умею...»

И еще: «...обнимаю тебя и до гроба буду тебе предана»...

И еще: «...люблю тебя, обожаю...» И так далее. А что же свадьба?

Это их дела. Самойловой соперниц нет, плюс огромное богатство. На ее миланской вилле постоянно трутся литераторы и художники. Музыканты: Пачини, Беллини, Россини. О ней шепчутся. Какой-нибудь граф нет-нет, да оставит ей в наследство имение под Петербургом. На балах... Кстати: на ее портрете, на последнем, брюлловском, изображен и царь.

Однажды царь уломал Брюллова писать его портрет. Первый сеанс, царь задерживается. Приехал, двадцать минут минус. Где художник? А художник куда-то ушли-с. В магазин.

Не желает-таки он знать царское лицо. Лицо Самойловой – на всех картинах. Как что? Как укор?

Она, уже потом, уже не юноша и девушка, пишет: «Дорогой мой, ...повторяю тебе, что никто в мире не восхищается тобой и не любит тебя так».

Вот, собственно, и вся свадьба.

Нет, была свадьба: Эмилия Тимм.

Медленнее: Эмилия Тимм.

Чудесное дитя, талантливое. Ференц Лист развел руками: она ученица Фредерика Шопена, мне нечего делать.

Она красива. Кобзарь Шевченко, поэт-художник, записал: «Я в жизнь мою не видал, да и не увижу такой красавицы».

Возрастом она Брюллову сын. Брюллову сорок.

Утром, в день свадьбы, Брюллов стоит перед картиной. Долго стоит. Надел шляпу и ушел. Ушел неизвестно куда, ушел до вечера. Вечером, рассеянный, обвенчался: на прекрасную невесту не взглянул. Поздравления, ужин, бутылка вина. Всё. Без канонады.

Проходит месяц. Брюллов весел. Проходит еще неделя, Брюллов – Шевченке, тоже весело: жена моя вчера после обеда ушла. Он ложится в постель и лежит две недели, не дышит.

Версия развода – пьянство. Народная версия. Примитив по определению. Не то здоровье, чтобы уж пьянство да пьянство. У них все по образу и подобию. Сэр Исаак Ньютон, мстительный плагиатор, у них светильник разума. Искреннего Сальери они сделали завистником и убийцей. Икара сделали символом борьбы. У Овидия: когда Дедал (настоящий убийца) мастерил крылья, Икар играл рядом с пушинкой. То есть: Икар был малолетка. Не природная стихия причина гибели, а слабые детские мышцы. Из другой малолетки – П.Морозова – они делают то пионера, то мерзавца. А он был мальчик мутных лет. Пьяный папа бил маму. Всю побил, все пропил и ушел. Вернулся, забрал скотинку и ушел. Пять ртов. Павлик за старшего. Павлик, кто увел революционную корову? Павлик: вон тот. Папу – на телегу, Павлик к дедушке: пусти переночевать. А дедушка: не пущу! Педагогическая поэма. Никаких юных трубачей. А любовь к лозунгам? Первая французская и остальные: Свобода! – от чего? Равенство-братство: Брюллова с Петровым? Аристотеля с тетей-Мотей-бля? Человечество. Одни жрут, другие завидуют. Эти другие становятся в кривую очередь и воют: колбасы-ы-ы. Ибо они тоже любят жизнь. В двадцать пять у них безнадежное брюхо, от чугунных задов прогибаются бледные ноги. Когда Брюллов работал над «Осадой», он сказал Струговщикову: «Идем в большую мастерскую недели на две, присылай, пожалуйста, по две чашки кофе, по два яйца, и по тарелке супу». В восемьдесят девять лет Микеланджело еще махал киянкой. Чем питался этот гений со сломанным лицом? Мраморной пылью. В один ряд с Микеланджело и Леонардо колбасники поставили Рафаэля, самого нежного из титанов. А где же дель Сарто? Они томно вздыхают: Ренуар и пожимают плечами у Пуссена. Пусть поставят Давида (Донателло) в зале роденовских музо-весен, может, тогда понятней слово «артистизм»? Рядом с Понтормо С.Дали – милый кривляка. А сколько-нибудь написано об Э.де Витте? А ведь как все был – голландец.

Ладно.

Ладно.

Брюллов тоже увлекался Рафаэлем. По молодости. С годами понял: Микеланджело. Он был увлекающимся, этот великий Карл. В перерывах между болезнями – а императрица присылала своего доктора – он увлекался: в мастерской стояла электромашина, извергала искры, он изучал арифметику планет – уже в возрасте и ореоле славы, он слушает лекции в Университете, что-то записывает.

Однажды он сказал просто: «А ведь я скоро умру». Он сказал это Железнову, ученику. Он собрался, взял ученика и уехал в Италию. Где осталась молодость и любовь. То есть – всё. Там он и умер.

Во дворце Самойловой появился мраморный бюст – портрет мужчины в кудрях. Черты лица плавные, женственные.

Ученик Железнов стал художником, писателем, переводчиком. Сорок два года он писал о Брюллове только хорошее. Почему, Железнов? «Потому что люди, которые были рядом, не заметили в нем ничего хорошего и рассказывают только дурное».

Перед отъездом Брюллов говорил Железнову: «Моя жизнь как свеча, которую жгли с двух концов. Я должен был жить сорок, а прожил уже пятьдесят, следовательно, украл у вечности десять лет. Я не имею права жаловаться на судьбу».